Еще с осени, как бегучий огонек в лесу завидели, стали подносить ему и мед, и брагу, и первый сноп первого урожая, и голову медвежью отдавали – ничего не берет. Как пожары начались – и баб предлагали, и домових посправнее – ничего ему не надобно. Собрались все в избу к старшому, расселись по лавкам, стали думать, как с этой напастью справиться. Два жбана пива выпили – так ничего и не надумали. Стали уже расходиться ни с чем, как тихий старенький домой – его-то изба самой первой сгорела, с тех пор по соседям мыкается, с тоски в собачьей будке хозяевать начал – подал голос : «Это надо к Химере сходить. Она старая, много знает, глядишь, и подскажет чего». Все подумали, согласились вроде, да самому к Химере никому нет охоты идти. И путь неблизкий по дикому лесу, и Химера, хоть бабка и нестрашная, но как придут от нее – так с ума сходят, а там и до камня на шею недалеко. Многие так уже сгинули. Вызвался тут Афон, говорит, я пойду, мне терять нечего.

Против Афона никто ничего говорить не стал, а кое-кто даже и вздохнул легчей – не на него хоть сказали идти. А Афон, хоть парень и здоровый, а все равно порченый. Красив собой, статен, плечи в два обхвата, взгляд пронзительный и веселый, видно, что человек он от волос и до последней косточки, разве что глаза пронзительно синие, как вода в ручье, волос светлый да волнистый, видать, какая-то из бабок, как по воду ходила, молодому водяному на полнолуние в подруги угодила. Годов несколько назад удивил Афон деревню: с лешим загулял. Хоть в ладах люди с лешаками живут – те не шибко озоруют, может, раз в десяток лет девку в лес уведут, да и то потом детишками поровну делятся, из таких хорошие охотники получаются, в самом диком лесу как в родной избе себя чуют – но косо поглядывали на молодых парней, как доводилось им в деревню на гуляния приходить – девок им мало, что ли. А потом приметили люди, что в те годы, как Афоня с лешаком, Шифом он его звал, любились, ни одного охотника в лесу не сгинуло, ни одного увечья от деревьев на постройках не было, никого из деревни волки или медведи не задрали – так и привечать даже стали, к себе зазывать. Тем паче, что Шиф лешак был хоть и тихий, да улыбчивый, и собой пригожий, девки с него хоть и смеялись, но всегда и орехов повкусней, и ягод поярче норовили отсыпать. Только век леший совсем короткий – четыре зимы Афон с Шифом миловались, потом Шиф, как это у лешаков водится, в дерево перекинулся. Тут Афона как золой умыли – волком на всех глядеть стал, с брагой подружился.

Вот собрался он, разгостил погорельцев в своей избе, чтобы место не пустовало, и отправился к Химере. Долго шел, спал на деревьях, медвежьей шубой волков отгонял, белок стрелял, ими да орехами кормился. Стало ему казаться, что промелькивает где-то сбоку, почти в невидье, яркий огонек. Неужто пожар с собой в лес приведу? – забеспокоился Афон. Только днем снег сверкает так, что глаза береги, точно ничего не увидишь. На восьмой день смотрит – прямо перед ним, шагах в двадцати, стоит Шиф его, смотрит так удивленно и обиженно, дескать, чего так долго не появлялся, руки к нему протягивает. Кинулся Афон вперед – и только башкой в дерево врезался, да так, что гул по всему лесу пошел. Одумался, видать, к Химере подхожу, раз казать начинает. И еще два или три раза виделся ему Шиф, да так близко, рукой достать можно, и вид у него и вроде радостный, и укоряющий одновременно. И каждый раз после того, как видение пропадало, терялось среди стволов и веток, Афон без сил падал в снег, сам от себя тая тут же замерзающие слезы, и злобно проклинал и огонек, и Химеру, и самого себя, что согласился пойти.

Изба у Химеры была простая, справная, а вот сама она была как девка красная, улыбчивая, только глаза строгие да седина в косе серебрится. Собрала на стол, накормила Афона вкусно и сытно, да все равно чуется – еда не нашенская, не людская. Рассказал ей все Афон, Химера глаза в стол уперла, вздыхает. Говорит потом: не могу помочь я вам, только ты сам сможешь от всей деревни беду отвести. Было время, говорит, когда на земле жили только огни, они себя саламандрами называли, жили просто, как мы живем, а потом пришла вода, и пришлось саламандрам вглубь земли спускаться, там они и поныне живут. Иногда выходят наружу, чтобы помнили, чтобы любили… или боялись. Иной раз поозоруют, избу или коровник спалят, но сильно большой беды от них не было, особо ежели им дары принесут – пиво, деготь или шкуру медвежью. А вот что вашей саламандре надо – не ведаю. Человек ведь из четырех сил состоит: то, что ест-пьет – от земли, что думает – от воздуха, что сердцем чует – от воды, а что ведет его в жизни – это от огня. Самому тебе у огня спросить придется, пошто он людей постылит. Я научу как, только делай все в точности. Рассказала Химера Афону что делать нужно.

Ушел Афон снова в лес, а сердце в тоске сжимается – понимает, что больше не выйдет он из леса после такого задания, да только кому он нужен в деревне? Хоть какой от него толк будет, ежели с саламандрой справится, глядишь, кто-нить его именем детенка назовет, и пойдет вперед память человеческая. Дошел, как было велено, до горелого болота, снег расчистил, валом к лесу отобрал, чтобы огонь на лес не перекинулся, посередине в круг в пять шагов посередке высокой стеной навалил валежника, лапника, сухостоя. Сверху, как велела Химера, стал распаливать. Снизу не подпаливай, велела она, а то займется огонь – и сам сгоришь, и саламандру прозеваешь, а поверху сильно не будет гореть, да и дымить начнет – и придет саламандра огню на помощь, там и открывайся, и свой огонь, что внутри, о саламандре спрашивай. Только из круга не выходи – выйдешь – все потеряешь, а разъяренный огонь сразу всю деревню спалит.

Руки уж кровить стали от еловых иголок, глаза покраснел от дыма. Афон скинул волчью душегрейку – так сподручней было высекать кремнием искры. Видит вдруг – прямо по снежной стене заплясал огонек – небольшенький такой, с детскую ладошку. Прыгнул на завал хвороста, котом-баюном скользнул в самый низ и там уже распустился жарким цветком в человечий рост. Хотел Афон к себе прислушаться, понять, что там в душе ворохается, где горит внутри огонь человеческий, да только слышит – зовут его сзади. Обернулся и остолбенел – посреди поляны стоит Шиф, настоящий, удивленно озирается, от гари и копоти пытается отмахиваться. Кинулся Афон к нему – да не тут-то было – прямо на глазах стал леший врастать в землю – ноги корнями начали вниз уходить, руки вверх вытянулись, как будто до неба дотянуться пытается, темная кожа корой порастает, и только глаза все те же, чистые и темные, как лесной ручей под дремучими елями, – смотрят на него умоляюще и испуганно. Принялся его Афон обнимать, как будто от одеревенения собой удержать пытается, а тут огонь с валежника на руки-ветки перекинулся. Афон свету невзвидел – уперся всем телом, как из земли выдернуть пытался, как будто даже сердце лешего в дереве почуял, как бьется отчаянно, как кричит от огня. Не получилось, так стал землю утоптанную рыть руками да на Шифа накидывать, только мало земли было, да и та горячая – жар был нестерпимым, у Афона сгорели все волосы, слезы сохли прямо на глазах едучей солью, стали проступать багровые ожоги, розовые волдыри вспучивались и тут же лопались, сочились липкой водицей. Алое пламя ревело со всех сторон, да орал благим матом Афон, то ли от боли, то ли от огня, того, что внутри, то ли проклинал гремучую саламандру, то ли жить просил. Так и свалился у обгоревшего дерева, вцепившись в корни, огородив собой, стараясь уберечь от сплошной пелены жалящей боли.

А что потом было – того мне прадед не сказывал. Только с тех пор пожары прекратились в деревне насовсем, а Афона с Шифом потом не одну сотню лет в лесу видали. И охотников из топей выводили, и о пожарах весточку давали, особо когда лето засушливое, да и много чего хорошего они для людей сделали.

Да, и говорят – многие около них бегучий огонек-саламандру видели, так и пляшет – небольшенький, с детскую ладошку, как напоминает, что все мы – огонь на четверть.