1913 год, южное побережье Франции.

Арман.

В начале века такие открытки стыдливо именовались «игривыми картинками». Их покупали на набережной у юрких разносчиков, торговавших газетами и сластями. Черно-белая стоила один франк, раскрашенная – полтора. Цвета были крикливо-анилиновыми и ничуть не похожими на природные, но покупателям они нравились. Выбирать-то не приходилось.

У этих «шедевров» было несколько распространенных сюжетов. Юные девы с пышными формами, в экзотических полупрозрачных нарядах либо без оных. Для поклонников любви особенного рода предлагались зарисовки с историческими мотивами. Неплохо расходились «Патрокл перед Ахиллом», «Сулла и актер Метробий» и «Наложники Гелиогабала». Последнюю блюстители порядка особенно невзлюбили. Отыскав ее на лотке разносчика, жандармы непременно рвали картонку в мелкие клочки. Понятия не имею, чем им досадила именно эта литография. По сравнению с прочими моими творениями фигуры на открытке были благопристойно прикрыты в надлежащих местах цветочными гирляндами и хитонами. Мне же более прочих работ нравилась та, на которой я изобразил двух молодых людей, обнявшихся после любовной схватки посреди густой травы.

Я ничуть не сожалел о том, что приехал в курортный городок на побережье Средиземного моря. Войной, что вели между собой Германия и Франция, тут и не пахло. Апельсиновые и миндальные деревья стояли в цвету, отдыхающие и местные жители являли пеструю круговерть оригинальных типажей. Плата за рисование открыток позволяла мне снимать хибару неподалеку от маяка. Ночами за окнами шумело и вздыхало море. Я был талантлив и оптимистично смотрел в будущее.

Вместо признания публики и парижских вернисажей на мою голову свалился Донни, тот еще подарок судьбы. Я споткнулся о его ноги утром, когда он спал на пустыре позади моего дома. Дешевый мятый костюм, чемоданчик из фанеры, стоптанные ботинки. Тощий, взъерошенный юнец без гроша за душой. Сезонный рабочий в поисках места. Если повезет, пристроится мыть посуду в гостинице или таскать чемоданы постояльцев. Если не повезет, будет вечерами шататься по набережной. Вкрадчиво зазывая скучающих джентльменов на представление с участием молодых и покладистых дамочек. Обычная жизнь, обычная судьба.

Однако Донни был бойким и неунывающим, а в чертах его лица просматривалось нечто привлекательное. И, хотя мне ничуть не требовалась компания, я предложил ему поселиться у меня. Мол, пусть приглядывает за моим небогатым хозяйством, а я стану платить ему за это.

Поначалу я в мыслях не имел затаскивать Донни в постель, да и в натурщики он тоже не годился. Зато мой приятель ни черта не разумел в законах перспективы и золотом сечении, с детским изумлением таращась на холсты с набросками. Когда же Донни нашел папку с эскизами фривольных открыток, его восторгу не было предела. Он перебирал их, разглядывая так и эдак, облизывая губы и хитро косясь на меня. Сколько бы я не пытался втолковать ему, что рисунки –просто рисунки, художники постоянно упражняются в изображении обнаженной натуры, он оставался при своем мнении.

– Знавал я таких, как ты, мсье Арман, – смешливо заявил он. – Больше всего на свете ты хочешь, чтобы с тобой делали вот так, – он провел пальцами по рисунку с изображением лежащих в траве юношей, и мне стало жарко. Он догадался о моей маленькой темной тайне, догадался легко и просто – и ночь качала нас в своих объятиях, осыпая звездопадом. Донни кричал и ругался, скрипел зубами и смеялся тому, как скрипела расшатанная кровать. Вращающийся огонь маяка освещал комнату и исчезал, чтобы через несколько мгновений вновь ослепить нас своим светом.

До прихода осени мы были счастливы в своем надуманном уединении. Я закончил несколько полотен и отправил их друзьям в столицу. Донни смастерил рамку для миниатюры с парой влюбленных и повесил ее на стену, уверяя, что вымышленные герои чем-то похожи на нас. Поначалу мне было хорошо с ним, но с переменой погоды его нрав стал портиться. Донни что-то беспокоило. Он не желал делиться со мной своими тревогами. Пил, злился, метался из угла в угол старой хибарки, как хищник в клетке.

Когда мы вместе отправлялись в город, Донни немедля затевал ссору. Орал на меня, обвиняя в изменах. Кричал, что я глазею на девушек, что вскоре уеду в столицу и брошу его на произвол судьбы. Прохожие шарахались в испуге и негодовании, торговки отказывались иметь дело, жандармы недовольно хмурились. Из-за выходок Донни мы стали изгоями. Парочкой скандальных содомитов, по которым каталажка плачет. Я не понимал причин его злости и подумывал о том, что разлука и впрямь станет наилучшими выходом. Позабавились – и будет.

В один из вечеров холодный вечер из Африки сделался слишком сильным, и Донни сошел с ума. Бросился на меня с ножом, крича, что лучше убьет меня, чем позволит уехать. Мы сцепились, молотя друг друга и катаясь по полу хибарки. С грохотом упал мольберт, испуганными птицами разлетелись рисунки. Невесть как мне удалось отобрать у Донни клинок и вытолкать безумца за порог. Он ушел в дождливые сумерки, проклиная меня и весь свет. А я – я напился, рухнул на постель и заснул мертвым сном. Даже если Донни притащится утром, я выставлю его прочь. Пусть собирает свои шмотки и катится на все четыре стороны.

Донни не вернулся. А спустя несколько дней, своротив дверь с петель, в мое жилище ворвались бравые жандармы с ордером на обыск. Они обшарили хибару, торжествующе вытащив из-под половицы окровавленный нож и порванную, в бурых пятнах запекшейся крови рубашку Донни. Я клялся, что понятия не имею, как они туда попали. А потом овчарки отыскали следы крови на тропе и на каменной дорожке, ведущей к морю.

Мой уютный мир, треща, разваливался на части. Из дома меня повезли в участок, где грубый комиссар швырнул передо мной мятую открытку с моим рисунком, Александром и Багоасом в фальшивой золотой траве. На обратной стороне картонки красовалось мое имя и был нарисован какой-то чертеж. Левый край открытки почернел от крови.

Следователь орал на меня весь день и всю ночь напролет, и я узнал многое нового о своем дружке Донни. О хитром и пронырливом Донни, удачливом грабителе, обчистившем несколько ювелирных магазинов и рванувшим с трофеями на побережье. Жандармы были уверены, что мне известно где он спрятал свою добычу. По всем уликам выходило: мой дружок от большой любви поведал мне о своем секрете, а я подло убил его из жадности. Место, где бедняга спрятал похищенное золото, было указано как раз на той окровавленной открытке.

Мне припомнили все: наши публичные ссоры на улицах тихого городка, нашу порочную связь и даже крики в нашей хижине накануне исчезновения Донни – их слышал проходивший мимо смотритель маяка.

Предусмотрительный Донни оставил письмо в одной из адвокатских контор, которое в случае его исчезновения требовалось переслать в жандармерию. В письме было чистосердечное признание в содеянном, патетическое раскаяние и мольба призвать меня к ответу в случае его, Донни, исчезновения.

От меня требовали признать, что я растлил Донни, а потом зарезал и сбросил труп в море. Требовали вернуть перепрятанные драгоценности. Требовали признаться во всем и покаяться в содомском грехе.

А я молчал. Мне нечего было сказать. В глазах перепуганного общества я был чудовищем, от которого необходимо было поскорее избавиться. Виновен я был или нет – значения не имело.

Донни.

Он вернулся в городок спустя три месяца. Уже не в шкуре сезонного рабочего, ночующего на пустыре, но в облике приличного юноши, одетого с иголочки. Вдоль перрона бегали голосистые мальчишки-газетчики, размахивая выпусками свежих новостей. Покупать газету Донни не стал, махнул рукой проезжавшему мимо такси.

По зимнему сезону отели и курорты пустовали. По набережной никто не прогуливался, море было сизым и подернутым грязно-серой пеной. Донни снял номер, оставил чемодан и отправился на взморье, к маяку.

Хижину, в которой он провел лето с Арманом, сожгли, словно горожане пытались избавиться от чумной заразы. Донни обошел вокруг черного остова дома, гадая, уцелела ли хоть одна из картин Армана? Они ему нравились, особенно те, с обнимающимися парнями. Донни не жалел о том, что сделал. Ему требовалось убежище – он его нашел. Ему был нужен козел отпущения – он и такого сумел подыскать. Теперь Арман лет десять проторчит за решеткой за убийство и укрывательство, а он – он заберет припрятанные вещички и исчезнет.

План, нарисованный Донни на подсунутой полицейским открытке, был фальшивым. Настоящий тайник располагался неподалеку от пепелища. Драгоценности ждали там – холодные, прекрасные, сияющие. Его звездочки с небес.

Присев на корточки, Донни аккуратно разобрал каменную пирамидку. Под слоем песка и гравия открылся железный ящичек. Тихонько насвистывая, молодой человек отпер замок и поднял крышку, рассчитывая увидеть кожаные мешочки.

Ящик пустовал. Вместо драгоценностей на дне лежал запечатанный конверт. Нахмурившись, Донни вытащил его и надорвал. В руки ему упала открытка с фривольным рисунком и записка.

«Мой дорогой Донни, – прочел он выведенные изящным почерком строчки, холодея и ощущая близость чего-то жуткого. Чего-то, что кралось в темноте, выжидая момента для броска. – К сожалению, твоя попытка провести меня оказалась тщетной. Не горюй, твои побрякушки послужат благому делу. Они…»

Донни выронил письмо, услышав сквозь посвист ветра щелканье взводимого курка. Он сидел на корточках перед опустошенным тайником, понимая, что не успевает метнуться в сторону, уходя с линии прицела. Донни медленно повернул голову, увидев незнакомца с пистолетом в руках. Знакомого незнакомца – Арман тоже преобразился, лицо его из отрешенного стало теперь спокойно-сосредоточенным. Пистолет, вороненый браунинг, не дрожал и не ходил из стороны в сторону, как бывает у неопытных новичков, впервые взявших в руки оружие.

– Ты должен быть в тюрьме! – вырвалось у Донни.

– Я там был, – равнодушно согласился Арман. – И мне там не понравилось. Поэтому я бежал. Я догадывался, что ты вернешься к своему тайнику. Как пес возвращается к своей блевотине, так и ты. Ты мне нравился, Донни. Ты строил против меня козни, но я был привязан к тебе. Не думал, что у тебя хватит духу зайти так далеко. Да, я взял твои камешки. Переправил их в надежное место. На родину, в Рейх. Невольно ты разрушил все, что мне удалось создать здесь – но в чем-то я тебя понимаю. Ты занимался своим делом, я своим. По воле судьбы наши дорожки пересеклись. Теперь я вынужден отделаться от тебя, Донни. Не держи на меня зла, майн либен кнабе.

– Не надо! – Донни все-таки нашел в себе силы вскочить на ноги и броситься к так пугающе изменившемуся Арману. – Не надо! Прости меня, я все объясню!..

Выстрел треснул сухо и звонко. Донни завалился набок, выронив открытку, тут же подхваченную ветром. Она отлетела, застряв среди сухой травы.