(с) Грэм Макнилл

* * *

– Ты должен отправиться к Феррусу, – сказал Хорус. – Ты должен привлечь его на мою сторону.

– Я? – рассеянно уронил Фульгрим.

Хорус так и не отнял ладоней от его щёк, и он чувствовал исходящий от Воителя жар, болезненный и дразнящий. Собственные ощущения настолько занимали Фульгрима, что он почти не прислушивался к словам.

– Он любит тебя, – утвердительно сказал Хорус. – Как никого другого. Он ни за что не прислушается к голосу разума, не примет от нас никаких доказательств. Только любовь к тебе может заставить его сделать правильный выбор.

– Выбор... – медленно повторил Фульгрим, пробуя слово на вкус. Оно утратило смысл, и было только резким, горячим и острым, как удар ножа, и зеленовато-золотистым, как неспелая ягода. Фульгрим облизнул губы.

Тяжело дыша, Воитель смотрел в его глаза – и не мог поймать взгляда.

Каждый нерв в теле Фульгрима дрожал от предельного напряжения. Казалось, все возможные чувства полыхали в нём одновременно. Отчаяние и опустошённость, вызванные словами Хоруса, ещё не угасли, чтобы возобновить их свежесть и остроту, достаточно было кинуть взгляд на разбитое изображение Императора. Всякий раз новый приступ горячечного гнева и ненависти к отцу – предателю и обманщику, следовал за этим. Ледяной страх перед Хаосом подбирался к обоим сердцам Финикийца, перехватывая горло, заставляя сжиматься пальцы. В то же самое время вера в грядущую победу и ни с чем не сравнимые величие и славу согревала и окрыляла его. И мало-помалу ко всему этому прибавлялось странное, но жгуче приятное ощущение, которое приходило извне, от Хоруса. Оно напоминало отравленную слабым ядом золотую цепь. Цепь обвивалась вокруг тела как змея, сладко язвила кожу и неудержимо притягивала Фульгрима к брату.

Он качнулся вперёд, и Хорус покровительственно опустил руки ему на плечи. В его широко расставленных светлых глазах Фульгрим видел своё отражение – прекрасное отражение! И Хорус, несомненно, любовался его совершенством. Кто мог бы не залюбоваться им? Его тёмными расширенными глазами, сверкающими от недавних слёз и от подступающего безумия, точёными линиями скул и носа, красиво вырезанным ртом... «Как же великолепно мы смотримся рядом, – подумал Фульгрим. – Жаль, что никто этого не видит». Во время официальных встреч множество Летописцев вились вокруг с пиктерами и альбомами для набросков, а что они могли узреть, кроме разукрашенной брони? Никакая чуть более личная, более страстная и... интимная сцена не могла быть доступна их взгляду. Разумно, конечно. Но сколь много теряло искусство... Хорус и в домашней обстановке носил одежду цветов своего Легиона. Золотистая кожа и тёмно-зелёные одеяния прекрасно гармонировали с аристократической бледностью Фульгрима и его фиолетовой, расшитой серебром тогой, а мощь и порывистость Воителя как нельзя лучше оттеняли спокойное изящество примарха Детей Императора.

Наслаждаясь красотой сцены, Фульгрим перекрестил руки на груди и накрыл пальцы Хоруса своими.

– Это будет величайший подарок для меня, – мягко говорил Хорус, думая, что нужны новые увещевания, и не замечая, что брат едва слышит его. – В новом Походе, в моём Походе ты будешь моей правой рукой. Ты – залог победы. Ты – самое дорогое для меня существо во вселенной. Никто не поймёт меня так, как ты, Фульгрим!

Тот слабо улыбнулся. Хорус ответил улыбкой, не догадываясь, что в последнюю минуту брат слышал лишь звук его голоса, но не слова.

Непереносимое сочетание одуряюще ярких и сильных чувств опьяняло так, что у Фульгрима начинала кружиться голова. Дрожь пробегала по телу. Хотелось смеяться и плакать одновременно, исчезнуть и возродиться и затем получить ещё, ещё!.. О да, он твёрдо знал теперь: ради подобных мгновений стоило жить. В них заключались весь смысл, совершенство и радость, упоение и награда.

Он был пойман на крючок и не мог остановиться, хотя остатки трезвого рассудка и вопияли откуда-то с края сознания. Нечто ужасное происходило и сулило впереди ещё горший ужас – но предвкушение этого ужаса ласкало и манило, как обещание наслаждения.

«Опомнись, – насмешливо и вкрадчиво нашептывал странный голос, знакомый голос незримого собеседника; чуждый, он в то же время был всецело созвучен голосу интуиции. – Опомнись, разве это истинное наслаждение? Истинное чувство? Это только эхо его, первая ступень к совершенству. Посмотри на Хоруса – как он хладнокровен. Всего лишь мимолётная вспышка ярости – и он вновь овладел собой. Он действует в соответствии с заготовленным планом, делает политику. Это нечестно. Несправедливо по отношению к тебе. Почему бы не заставить его чувствовать так же, как ты? Как было бы прекрасно, если бы он ответил тебе, отозвался... Только вообрази, насколько ярче станут разделённые чувства...»

– Да, – забывшись, вслух проговорил Фульгрим, – да, это так.

«Заставь его чувствовать, – нежно советовал голос. – Насладись тем, что он может дать тебе».

Но чтобы получить ещё, сначала требовалось выждать.

– Я рад, – так же тихо ответил Хорус.

Он говорил правду; Фульгрим видел его удовлетворение и самодовольство. Хорус считал, что примарх Детей Императора поверил ему как ребёнок и полностью вручил себя его воле. Фульгрим едва не захихикал при мысли, какое жгучее разочарование посетит Воителя в следующую минуту. Чтобы скрыть издевательскую радость, он опустил лицо.

Ему вдруг подумалось, что они уже очень долго стоят очень близко, почти обнимая друг друга, и Хорус вынужден дышать ароматом его духов. Этот запах, сконструированный в химической лаборатории Байля одним из его подмастерьев, был превосходен. Он почти в точности повторял благоухание курильниц в храме Лаэра. В первый миг он мог показаться неприятным, но потом начинал притягивать, как магнит. Он взывал к самым тёмным глубинам души и будил животные желания, обострял чувства и придавал сил. Финикийцу нравилось наблюдать за эффектом, который аромат оказывал на его Астартес. В их взглядах, устремлённых на возлюбленного примарха, кроме привычного ему восхищения, возникало множество других забавных чувств.

– Тогда, – заговорил Хорус, – ты отправишься на «Железный Кулак» к Феррусу и...

– Подожди, – сказал Фульгрим и с сожалением отстранился.

Хорус отпустил его едва ли не с большим сожалением. Лёгкая настороженность промелькнула в его глазах, но он всё ещё ни о чём не подозревал.

Фульгрим глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями. В действительности его мало интересовало, что можно возразить Воителю или о чём стоит его спросить. Он искал только способ извлечь пользу из неистовости Хоруса, насладиться с его помощью новым накалом чувств.

Фульгрим отошёл к столу и медленно провёл кончиками пальцев по узорному боку серебряного кувшина.

– Я понимаю, как важно привлечь Ферруса на нашу сторону, – сказал он, наливая вино. – Но я не смогу убедить его, если сам буду терзаться сомнениями.

Пальцы дрожали, и несколько капель упало на разбросанные листки Лектицио Дивинитатус. Медленно, медленно начали расплываться каллиграфически выведенные строки: «Я служу тебе, Бог-Император Человечества. Делай со мной, что желаешь. Вера моя абсолютна». Фульгрим поморщился, но чернила бледнели от терпкой влаги, и вскоре слов уже нельзя было прочитать.

Хорус развёл руками.

– Разве я и капеллан Эреб недостаточно рассказали?

– Рассказали – достаточно, – Фульгрим покачал головой, мимолётно насладившись тем, как щекочут шею его бесчисленные косички и как красиво стекают они по плечам. – Даже слишком.

Хорус посуровел.

Фульгрим не смотрел на него. Взгляд его был устремлён в пространство (а вернее, на белую шёлковую портьеру, отгораживавшую кабинет и спальню брата). Все силы воли уходили на то, чтобы притворяться разумным и спокойным, пока он говорил. Верней – пока некто говорил его устами.

– Ты сказал, – продолжал Фульгрим, до боли в пальцах сжав узорную ножку чаши, – что в варпе нет зла. Он просто существует. С ним можно договориться, им можно управлять. И только Императора боги варпа ненавидят, потому что он обманул их.

– Да. Это так.

– Но почему Эугана Тембу постигла такая ужасная участь? И тех, других, кого захватил варп? Даже врагу я не пожелал бы подобных мук. А они не обманывали варп. Они вообще не имели с ним дела...

Хорус тряхнул головой, точно не веря ушам. Досада отразилась на его лице. Он явно полагал, что лекции Эреба должны были исключить всякие вопросы. Фульгрим понимал, что аргументы несостоятельны, но аргументы и не были важны. Он преследовал иную цель. И подобные проблескам далёких молний предвестия бешенства в глазах Хоруса как нельзя лучше свидетельствовали, что действует он верно.

– Темба был слаб, – отрезал Хорус. – Он поддался отчаянию, когда для него даже не было причин, из пустой фантазии. Он решил, что его бросили, и этого оказалось достаточно. Прочие были не лучше. Нелепо сравнивать, Фульгрим!

– Поддался отчаянию? – быстро переспросил Фульгрим. – Поддался неуместным чувствам? И сравнивать нелепо? А как же твоё желание отомстить, Хорус? Растоптать, уничтожить, воцариться? Ты точно не поддаёшься этим чувствам?

На одно невесомое мгновение в покоях Воителя воцарилась полная тишина.

Глаза Хоруса сверкнули. Кулак его обрушился на мраморную столешницу с такой силой, что стол распался надвое. Фульгрим вздрогнул от наслаждения. Он восхищался произведённым эффектом и даже не понимал, сколько страшной истины было в его словах. Имело значение лишь то, насколько сильно они задели Хоруса.

Воитель всегда был вспыльчив и гневлив, но прежде он тщательно контролировал себя. А сейчас он так легко поддавался чувствам. «О да! – восхищённо шепнул Фульгриму внутренний голос. – Ты был великолепен. Ещё немного...»

– Я хочу восстановить справедливость! – громыхнул Воитель. – Осуществить правосудие! Я видел... я видел будущее, Фульгрим! И оно ужасно.

– Будущее?

– Мне его показали.

Фульгрим вскинул голову. Он вспомнил отчаяние эльдарского провидца Эльдрада Ультрана и собственное отчаяние, неверие и горе, которые испытал тогда. «Одним ударом Хорус повергнет Галактику в бездну тысячелетних войн и раздоров! Для всех, кто живет в Галактике ныне, и для тех, кто будет населять её через тысячи лет, его смерть стала бы истинным счастьем, величайшим из возможных», – так кричал жалкий ксенос, вселяя в сердца страх перед будущим... Следом в памяти воскрес страх, который Фульгрим пережил, когда внезапно для самого себя приказал навести боевые орудия на корабли Лунных Волков. Словно он поверил эльдару. Удивительно. И удивительно, что у такого примитивного чувства, как страх, оказалось столько оттенков... «Как всё это интересно, – подумал Фульгрим. – Что же показали Хорусу?»

– Больной, гниющий мир, – произнёс Хорус с отвращением и гневом. – Мир, где владычествуют ничтожество и фанатик. Тухлое болото. Бесчисленные жертвоприношения и молебны. Молебны Богу-Императору!

На мгновение Фульгрим попытался вообразить, насколько ужасными могут быть эти жертвоприношения и сколько сладчайших мук приносит фанатику вера, но голос заторопил его. «Всё это пустое, – согласился Фульгрим. – Есть только то, что сейчас. Нужно жить мгновением и наслаждаться им».

– Тогда и я буду честен с тобой, – сказал он.

– Я счастлив... – начал Хорус, и Финикиец перебил его:

– Мне тоже показали будущее. Эльдарский провидец...

– Гнусный ксенос? – нахмурился Воитель.

– Он сказал, что ты победишь.

Хорус усмехнулся. Пренебрежительно фыркнул:

– Разумеется.

Углы губ Фульгрима едва приметно приподнялись. Он склонил голову, и голос его зазвучал вкрадчиво:

– Но он сказал, что будущее станет таким именно благодаря твоей победе.

На миг Хорус онемел. Фульгрим с удовольствием отметил это.

В следующий миг дыхание его прервалось.

С быстротой молнии Хорус метнулся к нему и схватил за плечи. Встряхнул его в бешенстве. Фульгрим не успел бы воспротивиться, даже если бы желал этого – а он не желал. Голова его безвольно мотнулась, рот приоткрылся. Боль от впивающихся в тело пальцев Хоруса была невыразимо приятной.

– Ты... – гневно выдохнул Хорус, – кому ты веришь?! Ксеносам? Или мне? Фульгрим, мы столько десятилетий сражались вместе...

– Но Императора... – с трудом произнёс тот, – отца... я знаю ещё дольше. И то, что ты говорил о нём...

– Что? – прорычал Хорус. Глаза его наливались кровью. С некоторых пор любое упоминание Императора вызывало в нём прилив злобы такой жестокой, что она совершенно не позволяла задуматься.

Фульгрим с трудом высвободился из его рук и отступил на шаг. Улыбка расцвела на его прекрасном лице. В нём не было и тени страха. Он испытывал чистое, ни с чем не сравнимое наслаждение от мысли, что вынудил столь могущественное и совершенное существо, как Хорус, обнажить перед ним всю свою силу и ярость. Готовилась разразиться страшнейшая, смертоносная гроза. Это было проявлением высшей красоты.

Медленно, напевно, подчёркивая каждый звук, Фульгрим сказал:

– Я не сумею назвать ни единого подтверждения твоим словам.

Это не могло не взбесить Воителя. Он три дня потратил на подтверждения и увещевания, сам ли подыскивал слова или позволял говорить Эребу, который раздражал его не меньше, чем Фульгрима. Фульгрим потупился. «Попадать в цель всегда приятно», – подумал он. «С совершенной меткостью, – льстиво подтвердил голос, – изумительным изяществом. Разве это не чудесно?.. Только взгляни на его ярость. На его страсть».

– Подтверждения? – переспросил Хорус, сдерживаясь из последних сил.

– Только слова, – Фульгрим покачал головой. – Слова против слов. – И ещё те... прискорбные, трагические несчастья, случившиеся с Десантниками, о которых, несомненно, следует сообщить... Императору.

Лицо Хоруса стало каменным, но это вряд ли могло кого-либо обмануть.

– Нет. Нет. Я не позволю тебе предать меня, – монотонно проговорил он. – Не тебе. Не сейчас.

– Я никогда не предам тебя, – горячо ответил Фульгрим, метнув на брата пылающий тёмный взгляд, и тотчас же опустил глаза, а в голосе его зазвучала печаль: – Но если потребуется тебя остановить... для твоего же блага.

Это стало последней каплей. Глаза Хоруса побелели, и точно всё существо Фульгрима вскрикнуло от восторга. О, никто не мог бы похвалиться таким совершенным бешенством, как примарх Лунных Волков, великий Воитель; даже Ангрон и Конрад Кёрз уступали ему.

Шагнув вперёд, Хорус швырнул его в стену с такой силой, что Фульгрим пролетел через полкомнаты, а от удара у него на миг потемнело в глазах. Этого мига хватило Хорусу, чтобы оказаться рядом. Железные пальцы сжали горло Фульгрима. Прижимая его к мрамору стены, Хорус медленно поднимал руку, пока Фульгрим не оказался на весу, полузадушенный. Обеими руками тот вцепился в широкое запястье, испытывая на прочность могучие кости и упругие связки. Хорус сузил глаза и хищно оскалился. Фульгрим ударил его ногой в живот, попытавшись отшвырнуть. Не удалось. Хорус пошатнулся, но так и не разжал пальцы. Свободной рукой он ударил Фульгрима под дых. У того искры посыпались из глаз. Как мешок, Хорус отбросил его в сторону. Фульгрим упал грудью на спинку мягкого дивана, и рама треснула. Он пытался отдышаться и встать с колен, когда его ухватили за волосы и подняли силой. Фульгрим вслепую нанёс страшный удар, который мог бы переломать все кости обычному человеку, но Хорус легко перехватил и вывернул его руку. Одуревший от удушья и напряжения Фульгрим ухитрился всё же выскользнуть из смертоносной хватки и сделать подсечку. Но Хорус дёрнул его на себя и Фульгрим просто упал ему на грудь. Силы иссякали. Он попытался отпрянуть, но двигался слишком медленно. Хорус мгновенно повернулся, опрокинул его и прижал к полу своим весом.

– Либо ты выйдешь отсюда... моим, либо не выйдешь вовсе! – выдохнул Хорус.

По-змеиному изворачиваясь, брат вырывался из его гибельных объятий.

Молча.

Если бы Фульгрим воззвал: «Брат, что ты делаешь?!» – или иным способом попытался отрезвить его словами – ему, несомненно, удалось бы это. Но Фульгрим сопротивлялся молча. Казалось, он прикладывал все силы, чтобы вырваться из смертоносных объятий Хоруса, но был беспомощен перед его чудовищной мощью. Сознание этого рождало в сердце Хоруса звериную радость. Бледное лицо Фульгрима раскраснелось, на коже выступила испарина, сложная причёска превратилась в лохмы. В фиолетовых глазах вновь закипали слёзы. Хорус наслаждался его ужасом и отчаянием, играя с ним как кот с мышью.

Он обманул сам себя: решив, что окончательно преодолел сопротивление, ослабил хватку, и Фульгрим, наконец, смог увернуться. В пальцах Хоруса с треском разошлась расшитая ткань.

Одеяние Фульгрима испещряли разрезы. Оказалось достаточно одного неловкого движения, чтобы он остался полуобнажённым, в ворохе живописных лохмотьев.

Хорус не мог не заметить серебряных колечек и штифтов, продетых сквозь плоть Фульгрима. Некоторые из них были вставлены совсем недавно, и отверстия едва зажили. Розоватые пятна воспаления обрамляли их.

Фульгрим отшатнулся, но даже не попытался встать. Задыхаясь, он смотрел на Хоруса расширенными полубезумными глазами; они сверкали, как драгоценные чёрные камни, и некое подобие болезненного ожидания было в них, напряжение и страстный призыв. Щёки его алели, жемчужные нити в волосах порвались и рассыпались, рот приоткрылся, и между влажных губ поблёскивали жемчужно-белые зубы. Во время борьбы сместились штифты, пронзавшие бледную кожу примарха возле ключиц. Там, где не успевшие поджить ранки разошлись, выступили капельки сукровицы.

Давя охватившее его странное чувство, Хорус подался вперёд и взял Фульгрима за волосы. Очень удобно было держаться за этот ворох полузаплетённых кос.

...Он что-то говорил, вглядываясь ему в глаза и изредка встряхивая его для внятности. Фульгрим не слышал его – уже не потому, что мешали кипящие эмоции, нет: теперь он воспринимал мир как будто из-за преграды, прозрачной, но непреодолимой. Он совершенно утратил контроль над собой. Чувства притупились, но разочарования не последовало: бурлящий котёл ощущений сменился одним, всепоглощающим стремлением.

Это была золотая цепь, притягивавшая его к Хорусу.

Фульгрим почти разгадал её суть. Он познакомился уже со слабыми предвестиями этого влечения, когда созерцал творения Летописцев, украшавших «Гордость Императора» по мере сил и воображения... Те из них, кто побывал в Храме Лаэра, были теперь одержимы чувственностью и готовы, кажется, на всё, лишь пощекотать нервы. Их картины и статуи, прежде монументальные и холодные, наполнялись жизнью, источали жар сладострастия. С каждым днём Летописцы совершенствовались, продвигались вперёд на пути познания себя, своих глубинных желаний и побуждений. Радостно было видеть стремительное развитие их творческого дара. Фульгрим с удовольствием давал художникам советы, критиковал композиции и идеи. Но он не мог не чувствовать, что многие Летописцы уже опережают его на этом пути. Их замыслы становились более глубокими и дерзостными, чем он мог даже вообразить. Напоказ восхищаясь озарениями художников, примарх ощущал уколы обиды. Всего лишь люди, слабые, уродливые и несовершенные, могли осознать и воплотить в произведениях искусства мощь, недоступную ему!.. «Есть лишь одно переживание, – нашептывало ничто, – таинственное, почти мистическое, которое позволяет раскрыться всем заключённым в нас чувствам. А ведь их спектр намного богаче, чем доведётся когда-либо узнать абсолютному большинству живущих. Знание через ощущение. Только полная свобода позволяет духу расти и развиваться...».

Цепь, пылавшая золотым огнём, напрягалась, как живое тело. Её пульсации эхом проходили сквозь плоть, распаляя болезненное желание.

«Секс. Никто, обрекающий себя на целомудрие, никогда не познает истинных красок мира».

– Я... – беззвучно начал Фульгрим.

«Ты добрался до цели, – подсказал голос. – Вот граница, которую нужно преодолеть, если хочешь узнать подлинную остроту чувства. До сих пор ты имел дело только с воображением, только с впечатлениями ума. Чтобы по-настоящему чувствовать, нужно проживать. Использовать всю данную тебе плоть, не только мозг. Ты медлишь? Ты боишься? Это слишком постыдное удовольствие, чтобы ему предаться? Или слишком болезненное?..»

«Нет! – мысленно крикнул Фульгрим; язык не повиновался ему, иначе он выговорил бы это вслух. – Нет, я хочу!»

«Да, – восторженно прошептал голос, – да, мы сделаем это».

И на мгновение Фульгрим перестал понимать, что происходит. По золотой цепи, сжимавшей его как анаконда, промчался вдруг электрический разряд, ударивший в грудь Хоруса. Но тот не дрогнул, а, напротив, расплылся в ухмылке, мерзейшей и вместе – нежной. Сочетание выглядело восхитительным и отталкивающим.

Потом зрение точно раздвоилось. Фульгрим по-прежнему видел мрачные стены аскетичной обители Хоруса, но сквозь них начали проступать дикие формы и безумные цвета лаэранского Храма Повелителей. В танцующем свете вспыхивали нездешние краски. Из ниоткуда возник странный розоватый туман, приятно раздражавший обоняние. На грани слышимости забилась и застонала болезненная, истеричная музыка. Она немного отличалась от той, что звучала в Храме. Контрапункт тысяч искажённых мелодий объединялся сейчас мощным, тяжким глубинным ритмом, который сотрясал тело, подбрасывал его, как толчки при землетрясении – а уколы тонких визгливых звуков язвили нервы раскалёнными иглами и посылали импульсы в каждую клеточку тела.

Перед тем, как взгляд Фульгрима окончательно расфокусировался, он успел различить в пляшущих полутенях лицо Хоруса и понять, что тот тоже слышит музыку и тоже схвачен золотой цепью, как самым сильным врагом... Жар сверхчеловеческой мощи исходил от Воителя. Сочетание множества чувств искажало его черты: воодушевление и азарт, ожесточение и торжество, не угасшее ещё бешенство и крайнее изумление перед происходящим. «Как красиво», – подумал Фульгрим, закрывая глаза.

Все силы умов и сердец бесчисленных Летописцев, лучших скульпторов и художников человечества в этом веке, посвящены были тому, чтобы воссоздать на борту «Гордости Императора» ксеноситский Храм; но полнее и совершеннее всего он воплощался в душе среброволосого примарха Фульгрима. Хорусу не довелось побывать на Лаэре, но это уже не имело значения. Он услышал, увидел и оказался во власти. Теперь он повиновался чужой воле и делал то, чего ждали от него... кто? Голоса? Судьба? Воплощённые желания и похоти?.. Чужеродный и странный очарованный шёпот вновь втекал в уши Фульгрима, но даже его слов он уже не различал, захваченный и порабощённый властным ритмом.

...Когда он ощутил касание обнажённой кожи брата, голос вдруг смолк.

В единый миг Фульгрим сполна осознал ужас происходящего.

Холодное понимание парализовало его. Он оказался в каком-то воплощённом кошмаре... Нет, хуже, чем в кошмаре.

Что стало с ними обоими? Невозможно, чтобы ими двигали их собственные желания. Невозможно, чтобы настолько порочные желания родились в их душах. Это нельзя было объяснить ничем – ни гневом, ни ослеплением. Разве только безумием. Но безумие оказывалось слишком целенаправленным, слишком осмысленным. Или бессмысленным – как взглянуть... как взглянуть на сладострастные изваяния, заполнившие каждую нишу в покоях на флагманском корабле Детей Императора, на чувственные фрески, исполненные похоти полотна... Мужчины и женщины во всех возможных и фантастических позах, отдающиеся ксеносам всех видов и форм; мужчины, женщины и демоны, удовлетворявшие одновременно тех и других; женщины и женщины, мужчины и мужчины, добровольно и нет – лица, искажённые муками сладострастия или предсмертным страданием...

Сейчас должно было совершиться отвратительное насилие. Точно такое насилие, какое изображали безумные Летописцы на стенах в Ла Венице и в собственных покоях примарха. Фульгрим любил эти изображения: они символизировали предельное ожесточение чувств, а поначалу и вызывали его. Теперь они становились реальностью.

Придерживая его одной рукой за волосы, Хорус неизящно перевернул его на живот.

«Что ты делаешь? – попытался выговорить Фульгрим, – пожалуйста, не надо!» – но из груди его вырвался только невнятный стон. Хорус быстро зажал ему рот рукой, а потом придушил сгибом локтя. Хрустнули позвонки. В глазах у Фульгрима потемнело, и он прекратил попытки освободиться.

Когда его тело было, наконец, осквернено вторжением, он испустил крик – не боли, но ужаса и стыда.

Тяжёлая дрожь сотрясла его. Слёзы выступили на глаза. Мускулы стали ватными, колени разъехались на полу, руки упали вдоль тела, как чужие. С коротким рыданием Фульгрим распластался под Хорусом. Душевная боль была стократ сильнее физической. Она притупила все чувства и на несколько секунд заглушила грубый повелительный ритм тайной музыки – но мало-помалу этот ритм пробивался сквозь любые преграды. Вскоре Фульгрим, ещё не осознавая этого, стал откликаться ему. Пока ещё он не отвечал насилию, а лишь вздрагивал при каждом толчке. Пережатое горло рождало слабые стоны; скоро они превратились в тихий хрип.

А потом голос вернулся. Услышать его вновь было невероятным облегчением. Волна радости прокатилась по телу, точно оживив его. Фульгрим расслабился, несмотря на крайне неудобную позу и постоянную тупую боль. Тотчас же ему стало легко. Он доверился ритму и принял случившееся, отдавшись не столько насильнику, сколько событиям, которые шли своим чередом, открылся им – и острое наслаждение вознаградило его. Словно электрический разряд, сладкий и золотой, прошёл по позвоночнику. Фульгрим выгнулся с криком истомы. Беспощадная хватка Хоруса в тот же миг смягчилась, он больше не душил жертву, а только придерживал в удобном для себя положении.

Фульгрим чувствовал себя слитком металла в пламени. Новые и новые разряды плавили его кости, он забывал дышать и становился всё отзывчивее и покорнее... «Только представь, насколько это прекрасно, – нашептывал голос. – Насколько совершенно! Полубоги, охваченные животной страстью, не в силах противостоять ей. Братья, открывшие для себя предельно извращённый род любви. Хищник, терзающий великолепную жертву. Наконец, два настолько прекрасных и совершенных существа в плотском соитии! Как жаль, что здесь нет Летописцев, и никто не созерцает этой картины. Серена д’Ангелус смогла бы создать изумительное полотно. Она бы обрела вдохновение».

В Ла Венице он не раз становился свидетелем грубых небрежных совокуплений Летописцев, одурманенных алкоголем или наркотиками. Это было скорее забавно, чем эротично. То, что происходило сейчас, приравнивало прекрасного примарха Фульгрима к тем людям, терявшим человеческий облик.

Сознание своего унижения и позора внезапно обернулось уколом острой сладости. Горе утешало; беспомощность дарила силы. Жалкие, сдавленные всхлипывания, вырывавшиеся из его груди, ласкали слух. Сочетания крайностей, единства противоположностей порождали совершенство. Никогда, никогда Фульгрим не испытывал настолько острых, жгучих и ярких эмоций. Теперь он сожалел об одном: что в покоях Хоруса нет зеркал и нельзя увидеть их соитие со стороны.

Эта мысль подарила ему настоящее возбуждение. В низу живота как будто забилось ещё одно сердце. В железной хватке Хоруса Фульгрим не мог шевельнуться, единственная свобода, которая оставалась ему – откликаться на резкие, безжалостные движения бёдер Хоруса, и он отдавался Хорусу так отчаянно и яростно, будто сопротивлялся. Сочетание боли и стыда превратилось в дразнящую жгучую щекотку, которая поднималась вверх по закаменевшим мышцам живота, согревала пах и вплетала свои биения в ритм, ритм, ритм, обретавший новые силы. Дрожащими пальцами Фульгрим нащупал сначала твёрдый, влажный от пота бок Хоруса, потом – собственные половые органы, так странно изменившие размер и форму и переполненные... переполненные... Он чувствовал себя уже не добычей охотника – жертвоприношением. Только кому?.. Жёсткие пальцы проникли ему в рот, заставили разжать зубы и упоённо зарыдать в голос от наслаждения. Он мотнул головой и сильно дёрнулся всем телом назад, уже не подчиняясь – требуя, снова и снова насаживаясь на пронзающее его копьё.

Поняв, что возражений больше не будет, Хорус отпустил его и перевернул на спину, поставив в ещё более унизительную позу. Он желал видеть лицо терзаемой добычи. Фульгрим покорно подарил ему и это удовольствие.

Он по-прежнему не мог сфокусировать взгляд, а повелительный ритм доводил его до истерики, требуя продолжать, сильнее и быстрее, и он торопливо открылся, подался навстречу, жадно принял всем телом обжигающее, сокрушительное насилие. Нашарил пальцами чужие пальцы, впивавшиеся в его плоть как стальные крючья, и всхлипнул от благодарности и обожания.

– Ты мой, – выдохнул Хорус. – Ты будешь подчиняться мне! Ты понял?!

Но глаза его туманились от вожделения, а меру его желания легко было ощутить, и она восхищала. Фульгрим с радостью покорялся ему. Он не закрывал глаза, чтобы полнее ощущать умопомрачительную усладу собственной муки и унижения. Испарина выступила на его коже, и к спине и плечам Фульгрима липли рассыпанные листки Лектицио Дивинитатус, где их с Хорусом общий отец объявлялся Богом; подобное обрамление делало их соитие ещё более извращённым, хотя, казалось, это было вовсе невозможно... Неистовый восторг заставлял сердца биться чаще, всё чаще, пока подавляющий сознание ритм не становился гибельным. Очертания вещей плясали в глазах. Блаженство было такое, словно раздражались непосредственно центры в мозгу. Фульгрим готов был потерять сознание.

«Он будет твоим рабом, – прошептал голос. – Как только он поймёт, что он сделал, Хорус Воитель станет твоим рабом. Он испугается сам себя, решив, что осквернил и растлил своего дорогого брата. Разве не чудесно?..»

«Чудесно!» – почти вслух подтвердил Фульгрим, извиваясь от наслаждения страсти. Будущее сулило увеличить его стократно.

Хорус грубо провёл ладонью по его груди, нарочно задев штифты у ключиц и колечки в сосках. Боль и удовольствие от боли вместе заставили Фульгрима закричать. В следующий миг он вдруг представил, насколько притягателен сейчас, насколько неотразим – измученный страстью, с кожей, покрытой мелкими капельками пота, с рдеющими щеками, глазами, полными слёз...

И жестокая судорога скрутила его. В ней не был ничего от сладострастия, только мука. Он не слышал собственных криков. Возможно, он не кричал. Казалось, несколько минут он извивался от невыносимого, глухого, тяжкого как свинец страдания, пока Хорус всё более быстро и жестоко заканчивал своё дело. Но потом, когда эротический пароксизм сошёл на нет, Фульгрим ощутил такую лёгкость, такой радостный, безмятежный покой, что он разом искупил всё предыдущее.

Стих шум крови в ушах. Отдалились все звуки, истинные и грезящиеся. Достигнув своего апогея и разрядившись, ушёл властный ритм плотской похоти.

Воцарилось молчание.

Обессиленный, Фульгрим сомкнул веки. Даже дышать было трудно. Его била мелкая дрожь. Он лежал на полу, и пол казался мягчайшим ложем, колыбелью, которая плыла куда-то, покачиваясь. Единственным, что он всё ещё ощущал с определённостью, оставался жар тела Хоруса. Золотая цепь не исчезла. Она потеряла свою побудительную власть, но вместо того стала прочнейшей связью, будто бы каналом, через который могучая сила Хоруса перетекала к Фульгриму... Чувствовать это было очень приятно.

...Опираясь на сжатые кулаки, задыхающийся Хорус вытянулся над ним. Лицо его выражало такое ошеломление, что Фульгрим рассмеялся бы, если бы увидел. Но Фульгрим наслаждался теплом, покоем и облегчением. Его тело как будто ласкали бесчисленные шёлковые ленты, бесчисленные нежные поцелуи, тысячи мелодично звенящих ручьёв. Тень улыбки блуждала на его губах. Некоторое время Хорус почти испуганно смотрел на него, приподнявшись над безвольным телом. Глаза Фульгрима закатились. Слабо поблёскивали голубоватые белки между длинных ресниц и сахарно-белые зубы между раскрытых розовых губ.

«Что я сделал? – изумлённо подумал Хорус. – Зачем?»

Он вспомнил вдруг старые времена, когда Дети Императора сражались бок о бок с Лунными Волками. Что-то одно должно было оказаться дурным сном: либо те славные времена боевого братства, либо... О, Терра! Что это вообще было?!

...никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. Ничего настолько захватывающего.

Нет, испытывал: отдалённое, бледное подобие этих ощущений он пережил в юности, когда впервые отряд под его командованием пробил линию вражеской обороны. Но всё же никакая война, никакие убийства не могли сравниться с ощущением власти, когда возлюбленный брат, дрожа, соглашался с ним всей своей плотью, подтверждал его величие всем своим существом. В ту минуту бархатные глаза Фульгрима стали совершенно чёрными – так расширились зрачки. Он был точно пьян или одурманен наркотиками...

«И я был точно пьян», – подумал Хорус.

Неприятное удивление начало грызть его. Не оставляли мысли о прежних временах, когда... Что лгать себе – когда в кошмаре и то никому не привиделось бы подобное. Разве таким был Фульгрим прежде? Он был таким же прекрасным, но... светлее. Более чистым. Более искренним. Менее... соблазнительным. Он привлекал сердца и каждому внушал любовь, заставлял восхищаться собой, тянуться к себе, но не...

Не так.

Вызывая совсем другие желания.

Хорус помотал головой.

Какая сила могла толкнуть его совершить подобное? И зачем? Он и сам никогда прежде не испытывал таких желаний. Множество искушений, но иных. Ни гнев, ни торжество не приводили к этому пределу. Точно видение бездны, мрачной и влекущей чёрной дороги... мелькнуло и скрылось, оставив в сердцах и чреслах гнездовище тьмы.

Впрочем, хотя укор совести и был силён, но при взгляде на лежащего в полузабытьи Фульгрима, на его сияющее лицо и усталую улыбку хотелось отнюдь не каяться.

Их и прежде связывало множество уз. Узы генетического родства, узы воинского братства, узы дружбы. И все они были брошены в алхимический тигель и переплавлены с колдовской присадкой, из-за которой переродились в нечто новое, более прочное, но вместе с тем болезненное.

Любовники. Они стали любовниками.

Слово это казалось мучительно неподходящим и отчего-то, несмотря на всю легкомысленность, жутким.

...Возможно, Хорус опомнился бы. Возможно, именно сейчас он смог бы понять, что им руководит чуждая сила.

В этот момент Фульгрим поднял вялую, расслабленную руку и ласково провёл по его плечу от локтя до шеи, а потом обнял ладонью его затылок и привлёк его голову к своей груди.

– Всё хорошо, – прошептал он, уставившись в потолок невидящим взглядом, – всё хорошо.

Вряд ли что могло удивить Хоруса сильнее. И он перестал удивляться.

Когда Хорус расслабился в его объятиях, Фульгрим ощутил двойное удовлетворение – внутреннего собеседника и своё собственное. Медленными движениями Фульгрим гладил затылок и плечи брата, смаргивая запоздалые слёзы и мечтательно улыбаясь. Он думал о том, что голос интуиции не обманул его, предчувствия оправдались: новый опыт оказался таким... потрясающим, многогранным и изумительно приятным, что даже неутолимое желание всё новых и новых сильных эмоций покинуло его. Требовалось время, чтобы осознать произошедшее, посмаковать каждую минуту, каждую жестокую ласку. Тихий восторг, сладкий и тягучий как карамель, переполнял Фульгрима. Пальцы его скользили по мускулистой спине Хоруса, влажной от пота, и его широкой бычьей шее, поглаживали ободок уха. Какой прекрасной идеей было использовать именно его! Никто, кроме прославленного Воителя, не был бы достоин соединения с совершенством... Фульгрим улыбнулся и слегка провёл по коже любовника острыми ногтями.

Хорус думал о том, что неожиданно для себя обнаружил прекрасный способ расслабиться. Чего-то такого ему как раз не хватало. Охватившее его желание он поначалу распознал, как желание сломить и наказать, но обернулось иначе. Они оба получили удовольствие. И удивительней всего то, что нескольких секунд оргастического спазма оказалось достаточно, чтобы снять нервное напряжение многих дней, если не месяцев.

В конечном итоге никакие творения Императора не предназначались для простых радостей жизни. Мысль заставила Хоруса скривиться: это тоже стоило записать на счёт, который он собирался предъявить. Разумеется, и искусственно созданные сыновья Императора, и сконструированные с использованием их генетического материала Космодесантники были физически полноценны – иначе оказаться не могло. Да, смыслом их жизни и целью их существования Император назначил войну. Против этого Хорус не возражал. Но зачем было коверкать сферу чувственности? Уничтожать саму способность испытывать влечение? «Десантник должен любить Знамя Легиона, – подумал Хорус не без иронии, – Императора и своего примарха. И не отвлекаться».

Когда он станет правителем Империума, то Фульгрим, его драгоценный Феникс всегда будет при нём. Кто сможет стать ближе?

Потом ему пришло в голову, какую любовь должны Дети Императора испытывать к своему примарху, и он беззвучно рассмеялся.

Фульгрим шевельнулся, поудобнее устраиваясь под ним. Он не пытался высвободиться или отстраниться. При взгляде на его счастливое лицо Хорус ощутил прилив благодарности, смешанной с торжеством. «А я был хорош!» – с удовольствием отметил он.

Подумать только, он мог никогда не узнать, что это такое – лежать в чьих-то объятиях.

...Фульгрим знал, что Хорус приподнимется над ним и заглянет ему в глаза, и заранее рассчитал, как красиво склонит голову набок. Он потянул брата к себе, запрокидывая лицо и подставляя приоткрытый рот. Хорус послушно прикоснулся губами к его губам. Несколько мгновений Фульгрим целовал его сам, прежде чем отдать инициативу, а потом негромко застонал и обвил руками шею Хоруса, а ногами – его талию.

Удерживая его, Хорус поднялся, сел на подогнутые ноги, смахнул с плеч Фульгрима прилипшие листки Лектицио Дивинитатус; Фульгрим, оседлавший его бёдра, прильнул к нему и укусил за плечо, а потом уткнулся лицом в шею. Хорус заметил, наконец, что крайний штифт на его ключице выдран буквально с мясом, а серьги в ушах покрыты запекающейся кровью. Фульгрим точно не чувствовал боли, но всё же Хорус неловко начал:

– Прости меня, я был немного...

Фульгрим поспешил перебить его, уверив:

– Всё хорошо.

Хорус замолчал. Некоторое время они целовались.

– Тогда я намерен повторить, – буркнул, наконец, Хорус. – И повторять, пока не выбьюсь из сил.

Фульгрим тихо засмеялся. Ничего другого он не ждал.

Вернувшись на «Гордость Императора», примарх Фульгрим надолго замкнулся в своих покоях.

С помощью множества художников его апартаменты стали теперь одним великолепным, тщательно продуманным и изумительно гармоничным произведением искусства. При этом в них не осталось ничего прежнего – ни одной скучной и тривиальной картины, шаблонной и тяжеловесной статуи. Невозможно было не восхищаться тем, какую страсть выражали теперь камень и краска. Но всё же лучшей из картин, любимейшим произведением Фульгрима оставался его ростовой портрет, написанный Сереной д’Ангелус. Достаточно было сказать, что эту великолепную работу избрал своим обиталищем Дух Совершенства. Что доказало бы её ценность убедительней? Долгие часы примарх проводил в беседах с духом. Они доставляли ему истинное наслаждение. Дух был не только мудрым собеседником и бескомпромиссным советчиком, но и превосходным слушателем.

Тот, кто осмелился бы сейчас нарушить уединение примарха, увидел бы дикую картину – Фульгрим, накрашенный и обвешанный драгоценностями, расхаживал перед полотном и разговаривал с ним вслух.

– Больше всего, – болтал он, – мне понравилось в первый раз. А потом Хорус начал... разводить нежности. Так глупо! Никак от него не ждал. Всё время спрашивал, нравится ли мне быть с ним. Буду ли я ему верен. Люблю ли я его...

«И он подарил тебе меч», – заметил голос портрета.

Фульгрим остановился и моргнул, точно внезапно вспомнил об этом.

– Да, – сказал он, – да. Я был польщён. Теперь у меня три превосходных меча. Может быть, начать собирать коллекцию?.. Но всё равно, я...

«Ты хочешь, чтобы он ещё раз тебя изнасиловал?» – спросил голос мягко, но с лёгкой иронией.

Фульгрим прикусил губу. Дыхание его сбилось. Неуверенно он ответил: «Да».

«Значит, нужно снова его разозлить», – послышался скрипучий смешок.

Фульгрим громко расхохотался в ответ.

Его развеселила мысль о том, что Хорус не осуществил своего намерения. Стоило им перебраться из разгромленной гостиной в спальню, как его внезапно потянуло на откровенность. Он стал рассказывать о своих видениях то, что утаил прежде. О кошмарах. О беседе с Циклопом Магнусом в варпе. Фульгрим выслушивал его излияния с участием, хотя, честно говоря, предпочёл бы им бешеный сексуальный марафон. Впрочем, куда больше его занимало то, как красиво смотрелось его бледнокожее тело на смятых простынях. Изгиб, соблазнительный и безупречно эстетичный, рассыпанные в беспорядке волосы, искусанные губы... Подумав, что Хорусу придётся одолжить ему какую-нибудь одежду, он едва удержался от смешка. Хорус ничего не замечал. Это само по себе смешило. Но Фульгриму приятно было думать, насколько он перевернул всю душу брата и расширил его представления о возможном.

И под конец, в знак беспредельного доверия и любви Хорус подарил ему меч. Клинок-анафем, странное, грубое оружие с золотой рукоятью и темно-серым лезвием, тот клинок, который нанёс Воителю смертельную рану. Фульгрим никак не ожидал этого, и в душе его на самом деле шевельнулось тёплое чувство.

Спустя какое-то (и, вероятно, весьма продолжительное) время их уединение нарушил капеллан Эреб, которому хватило наглости, постучав в дверь, не дожидаться разрешения и войти сразу же. Фульгрим получил большое удовольствие, слушая из-за прикрытой двери, как вызверившийся Хорус ставит Эреба на место. Капеллан Несущих Слово его всегда раздражал. Сама ситуация Фульгрима рассмешила. Он представил себе лицо унылого капеллана, неспособного даже вообразить себе то, что они только что испытывали здесь. Его одолело неудержимое хихиканье, и он фыркал в подушку до тех пор, пока не вернулся Хорус, злой и – наконец-то – не настроенный продолжать разговоры.

...Но дни шли. Путешествие от Ауреи до Каллинида занимало четыре недели, и вынужденное бездействие сводило Фульгрима с ума. Да, ярчайший эмоциональный всплеск, пережитый им на «Духе Мщения», изнурил даже его, и требовался отдых – но не четырёхнедельный же! С каждым днём Фульгрима всё сильнее охватывало желание повторить. Снова позволить себе такую же бурю эмоций, дать раскрыться всему потенциалу чувств. Получить разрядку, которая измучит его настолько, что потребуется новый отдых. «Это самое естественное желание, – согласился его незримый собеседник. – Зачем медлить?»

– Но я не увижу Хоруса ещё... варп знает сколько времени, – обиженно пробормотал Фульгрим.

«При чём здесь Хорус?»

– Но...

Собственный портрет смотрел на Фульгрима глубокими затуманенными глазами. Черты нарисованного лица вновь изменились. Губы как будто припухли и заалели, их изгибала чувственная усмешка, а открытая шея казалась более непристойной, чем все порнографические фрески Ла Венице.

«При чём здесь Хорус? Неужели ты хочешь ограничить себя? Никогда не попробовать никого другого?»

Фульгрим нахмурился и отвёл лицо. Нет, разумеется, он не собирался ограничиваться, но... кто ещё мог быть достойным его? Достаточно могучим, чтобы на время подчинить его себе, и достаточно прекрасным, чтобы он наслаждался подчинением?

«Что за робость, – беззвучно рассмеялся голос, – что за сдержанность. Отказывая себе в запретных чувствах, постыдных и болезненных чувствах, ты никогда не достигнешь истинной полноты бытия. Разве насилие не унизило тебя? Ты плакал от боли и стыда. А теперь мечтаешь повторить. Ну, смелее же».

Тонкие ноздри Фульгрима дрогнули. Он машинально поправил разбросанную по плечам гриву белых волос.

– Нет, – капризно сказал он.

Взгляд его давно уже упал на три мраморных изваяния, стоявшие в дальнем конце его покоев. Поначалу Фульгрим бездумно рассматривал их, только чтобы не оборачиваться к портрету, но вскоре любопытная и забавная мысль захватила его.

– Юлий или Марий, – медленно, с шальной улыбкой проговорил он. – Марий или Юлий...

Золотые двери распахнулись, и Первый капитан Юлий Каэсорон вновь, в который раз задохнулся от восхищения красотой и роскошью покоев примарха. Они ослепляли. Какой-то краткий миг Юлий не видел ничего, кроме золотого сияния. Острый, волнующий аромат благовоний стал сильнее, и Юлий глубоко вдохнул. Воспоминание о запахах странного розоватого тумана, которым полнился лаэранский Храм, коснулось его сердцем веянием радости.

Он переступил порог, прижимая книги Корнелиуса Блайка к груди, как щит. Робость перед прекраснейшим, самым совершенным во вселенной существом по-прежнему владела его душой. Он помнил, как лишился дара речи, впервые увидев примарха Фульгрима рядом, на расстоянии вытянутой руки; он забыл собственное имя и едва мог отвечать на вопросы. Теперь же он стал настолько близок к Фульгриму и настолько смел, чтобы вести с ним беседы об искусстве. Ему оказали огромную честь. После отбытия из системы Ауреи примарх никого не допускал к себе, и вот – Юлий стал первым из тех, с кем он пожелал обменяться словом. Юлию передали, что он хочет поговорить с ним о трудах Блайка, тех книгах, о которых Юлий отозвался с таким восторгом когда-то.

Полулёжа в кресле, Фульгрим любовался могучей фигурой своего Первого капитана и его мужественным, безупречно красивым лицом. Каэсорон был одет в кремово-белую тогу. Густые светлые волосы, тщательно завитые, падали на плечи и с каждым движением скрывали и открывали мерцание крупных необработанных аметистов в тяжёлых серьгах. «Он так сильно изменился после Лаэра, – подумал Фульгрим. – В лучшую сторону», – и едва слышно прибавил вслух:

– Ты достаточно совершенен, чтобы порадовать меня.

В этот момент Каэсорон, наконец, увидел его.

Глаза его расширились. Он приоткрыл рот, и Фульгрим засмеялся, заметив, как унизанные перстнями пальцы капитана судорожно стиснули кожаный переплёт книги.

Он поднялся с кресла и подошёл ближе. На лице Юлия разгоралось неистовое восхищение.

Фульгрим был полуобнажённым, только бёдра обёрнуты во множество слоёв узорчатой полупрозрачной ткани. Импровизированная юбка немного сползала, придавая его силуэту невероятную притягательность. Каэсорон не знал, куда девать глаза. Он не мог встретить взгляд примарха – накрашенные губы и подведённые глаза Фульгрима вызывали в нём мысли настолько порочные, что кровь бросалась в лицо. Юлий уставился в его грудь на уровне ключиц, где алебастровую кожу пробивал ряд серебряных штифтов, потом ниже, на тёмно-розовые соски с продетыми в них колечками. По косым мышцам живота сбегали изысканные рисунки, линии которых просто кричали о похоти.

Это было нестерпимо. Оба сердца Юлия бились аритмично, и в их пульсацию как будто вплетались удары новых сердец, пробуждавшихся в иных частях тела. Каэсорон на мгновение зажмурился. Что бы ни происходило, чувственные переживания такой силы сами по себе доставляли ему невероятное удовольствие.

– Юлий, – услышал он глубокий бархатный голос, – расскажи мне, что происходит на корабле.

Дрожь пробежала по позвоночнику; казалось, самый воздух наслаждается дивно мелодичными звуками речи примарха. Каэсорон уставился в пол с видом почти затравленным. Он не мог избавиться о мысли, что... Что понимает намёк. Мысль была слишком дерзостной. Слишком. Юлий заставил себя смотреть прямо, но всё равно не мог поднять взгляда выше накрашенных губ Фульгрима. Движения этих прекрасных уст казались даже не двусмысленными.

Собравшись с духом, Каэсорон ответил; понятно было, что Финикийца интересуют отнюдь не вопросы воинской службы или трудности перехода через варп.

– В Маленькой Венеции идёт подготовка к Маравилье госпожи Кински. Все, кто видел репетиции, остались в восторге. Это действительно будет прекрасное представление.

– Все мы в нетерпении, – сказал Фульгрим. – А что это за книги у тебя?

– Корнелиус Блайк. Том писем и комментариев. Они проливают свет на... некоторые спорные места.

– Например?

Каэсорон судорожно сглотнул. Во рту стало сухо. Он всё же поднял лицо, и теперь уже не мог отвести взгляда. Чёрно-фиолетовые глаза Фульгрима впивались в него так, словно пробовали на вкус его душу. Дыхание участилось. Первый капитан наконец признался себе, что всё понял правильно, и предвкушение захлестнуло его горячечной волной.

– Действие – вернейший путь к наслаждению... – медленно выговорил Юлий. – «Удави лучше дитя в колыбели, но не дави желаний своих». Так он написал. Чувственные наслаждения расчищают врата восприятия, и всё предстаёт таким, как оно есть – бесконечным...

– Действие – вернейший путь к наслаждению, – повторил Фульгрим и вдруг шагнул вперёд. Каэсорона окатило жаром.

– Юлий, – мягко сказал он, обнимая ладонями его голову, – ты осмелишься?

Безумный восторг и желание, исказившие лицо Каэсорона, были ему ответом.

Фульгрим приобнял его за шею и поцеловал в рот.

Юлий выронил книги. Руки его затряслись. Он шагнул вперёд, наступив на страницы откровений Блайка. Бумага смялась и разорвалась, смешивая строки: «Нет боле хриплых проклятий черных Священников Врана зари сыновьям наслажденья! Ни его многочисленной братии, кою нарек он свободною – вервье вязать и своды возвесть. Ни жалких запретов, именующих девственными тех, кто возжелал и не сделал!» И следом распался надвое шипастый чёрный заголовок, словно выложенный из паучьих тел, жуткое пророчество: «Империума больше нет!»

Юлий вцепился в белые мускулистые плечи, оставляя на них следы ногтей. Он никогда не испытывал ничего подобного. Колени его дрожали. Когда Фульгрим отпустил его, он прижался губами к серебряному штифту на ключице. Вкус прохладного металла и тёплой плоти соединился на языке в нечто восхитительно дразнящее.

– А ты умеешь целоваться, – услышал он. Фульгрим казался несколько опечаленным. Юлия охватил ужас при мысли, что он оказался недостоин примарха.

– Я разочаровал вас? – спросил он дрожащим голосом.

Фульгрим улыбнулся.

– С одной стороны, – шепнул он – я, конечно, расстроен тем, что мне уже не удастся растлить тебя. Но с другой стороны – мне нравится, что ты додумался до этого сам. Расскажи, как это было.

Он развернулся, оставив Каэсорона близким к отчаянию, и прошёл к креслу. Но в следующий миг рука в сапфировом браслете приподнялась и небрежно поманила его. Юлий кинулся к креслу и упал на колени у ног примарха.

– Нас, – начал он полууверенно, облизывая губы, – нас пригласили на спектакль. Не в Ла Венице. Это был маленький спектакль для нескольких зрителей. Эротический... спектакль. Необычайный замысел – в конце актёры спускались в зал, и зрители включались в мистическое действо... Мы тоже не смогли остаться в стороне...

– Мы?

– Я, Марий и Камилл.

– Так вы были втроем?! – восхищённо переспросил Фульгрим.

– Да. И я не помню половины того, что произошло. Я думаю, – кровь заколотилась у Юлия в висках, он поражался собственной откровенности, но чувствовал, что должен признаться, – что был слишком слаб для такого опыта. Но я стремлюсь к совершенству!

Фульгрим наклонился, приподняв двумя пальцами подбородок Каэсорона, и поцеловал его с благодарностью, как будто услышанное было лучшим подарком.

– Признание своих недостатков – первый шаг к нему, – величественно кивнул он и мягко прибавил: – Ты мне нравишься, Юлий. Я хочу помочь тебе.

Каэсорон звучно хватанул ртом воздух. Он едва не лишился чувств от счастья, когда Фульгрим потянул его к себе, и несколько секунд был бесполезен, как бревно. Опомнившись, он благоговейно приник губами к бледной груди, ощупывая штифты и колечки, продетые в плоть. Колени Фульгрима сжали его бока. Приподнявшись, он помог ему освободиться от одежды. Сползая вниз, Юлий чувствовал растущее напряжение плоти примарха, и его охватило нестерпимое желание прикоснуться к ней губами, узнать вкус этого восхитительного тела, впитать дрожь удовольствия, которое будет пробегать по нему, испить его... О большей радости нельзя было и мечтать. Он приближался к осуществлению самых прекрасных, самых тайных и порочных своих желаний.

...Расслабившись поначалу под торопливыми, но несомненно умелыми ласками Каэсорона, Фульгрим вскоре заскучал. Он всё яснее понимал, что от Юлия никогда не получит того, что ему требовалось. Каэсорон любовался своим примархом, но любовался и собой тоже – изысканностью поз, красотой сочетания их тел, изяществом их движений. Это всё портило. Экстатическому восторгу Юлия не хватало мощи и грубости. Как ни странно, для достижения истинного совершенства нужен был кто-то, забывающий себя в порыве страсти. «Возможно, этот жалкий Делафур в чём-то был прав», – подумал Фульгрим.

Ему нужен был Хорус. Ярость Хоруса. Сила Хоруса. Его страсть.

Брезгливо скривившись, Фульгрим отшвырнул от себя Юлия Каэсорона и мгновенно забыл о нём. Некоторое время капитан смотрел на него круглыми, лишёнными проблесков разума глазами. Стоящий на четвереньках, с нелепо торчащим членом, он был похож на кобеля. Фульгриму лень было говорить: «Убирайся», – и он не заметил, когда Юлий исчез. Впрочем, тот сделал это достаточно быстро.

Поднявшись, Фульгрим налил себе вина и подошёл к портрету. Возбуждение медленно сменялось раздражением.

– Ты ошибся, – требовательно сказал он.

«Возможно, – отозвался голос; насмешка промелькнула в нём и истаяла. – А возможно, ты просто оказался не готов».

– Я не хочу, – упрямо сказал Фульгрим.

«Нежелание так же священно, как и желание, – дух вновь усмехнулся. – Ценен любой опыт. Ты увидел, что использовать обыкновенных Астартес так же бессмысленно, как смертных людей. Смертные не выживут, а Астартес попросту бесполезны. Для того чтобы возникла искра, нужны два контакта. Для настоящего познания чувственности нужны двое равных... Что же, если ты хочешь получить своё, стоит подумать о том, что ты скажешь Феррусу. Тебе ведь нужно кое-кого разозлить».

Фульгрим громко расхохотался и отбросил полупустой кубок в сторону, не заметив, как кроваво-алое вино растеклось по коврам.