...теперь ежедневное дополнение к завтраку и ужину – две таблетки и два укола. Одна таблетка – разноцветная, половинка ее почему-то черная, а другая – солнечно-оранжевая. И мне нравится долго ощущать ее на губах, не глотая, хотя она тает и становится горькой. Это мне здесь позволяют.
Вообще-то здесь неплохо. Все, что нужно, у меня есть, мне не запрещено курить, а толстые решетки на окнах совершенно не портят пейзажа. Я его ни разу не видел, потому что никогда не смотрю в окно. Я смотрю на стены, а когда лежу на узкой кровати, – на потолок. Они совершенно белые и гладкие. Для того, чтобы добиться этого приятного белого оттенка, в краску обычно добавляют немного черного, иначе стены казались бы сияющими. Откуда я это знаю, я забыл.
Ко мне приходят друзья. Это тоже разрешено. Иногда я чувствую, что они где-то здесь, может быть, в холле первого этажа или в лифте – задолго до того, как они деликатно стучат в дверь. Обычно я не отрываюсь от своего занятия, даже головы от стола не поднимаю, и они, хоть и не обижаются, но наверняка считают меня больным. Я здоров. Тот, кто мне нужен, войдет в мою дверь без стука. Поэтому я не обращаю на них внимания.
Наверное, от таблеток я стал забывать; имена и события становятся нечеткими, растворяются. Словно смотришь на причудливо кадрированные фотографии, края которых размыты, отчетливо ощущаются только несколько деталей, а вспомнить, что их окружало, сложить эти разорванные кусочки в целое почти невозможно.
...Я помню горьковатый запах толстого кожаного наручника, когда я за металлическое кольцо притягивал его к стене, ощущаю губами ритмичное биение перетянутой голубой прожилки на запястье. Это почти фотография Мапплторпа – мускулистая, напряженно вытянутая в сторону рука с судорожно раскрывающейся в момент удара ладонью.
Вы видели когда-нибудь ускоренную съемку одного дня из жизни цветка? Это очень красиво... вот и пальцы раскрываются совсем как лепестки, и так же сжимаются, впиваясь ногтями в ладонь, из-под них выступают капельки крови, и все повторяется... много раз...

Звуков я не помню почти совсем.

Эти таблетки, потихоньку крадущие мое прошлое, сводят меня с ума.
Поэтому я стараюсь делать как можно больше бумажных корабликов. Они должны вернуть мне того, кого у меня отнимают во второй раз.

С корабликами сначала было трудно, я извел целый ворох старых газет, прежде чем научился правильно складывать их так, как делал это, когда был мальчишкой. В то время у меня получались самые стойкие, они долго, дольше, чем у остальных, не размокали в холодных весенних ручьях, и я этим ужасно гордился. Мне казалось, что они способны уплыть далеко-далеко, на самый край света, и там кто-нибудь найдет их и узнает, что я есть. И обязательно приедет ко мне.
Поэтому я очень старался вспомнить, как их делать.
Теперь у меня их много, за день я отправляю в плавание два хрупких флота. Правда, они должны быть составлены из лодок, но неизбежная труба, воздвигающаяся из бумажных сгибов посередине суденышек, тоже пригодилась. Я беру два фломастера и рисую на ней черный силуэт с оранжевыми волосами. Художественными способностями я обделен, и в последнее время сильно дрожат руки, поэтому силуэт выходит не слишком похожим, но это неважно. Зато теперь у меня есть два флота маленьких лодок с рыжими лодочниками, и я отправляю их, чтобы они уплыли так же далеко, как в детстве, и кто-то нашел их, и вспомнил, что я есть.

Меня пугает, что я иногда кладу в эти лодки мелкие монетки. Это значит, что тот, кого я ищу, мертв.

Когда я попал сюда, все были озабочены поисками арабских террористов. Я не знаю, кто это был – арабский, албанский, немецкий психованный ублюдок с "узи". Мне все равно.Я не ненавижу его. Я имею право ненавидеть себя – за то, что придумал поиграть в террористов.
Это было весело. Помню, что все очень веселились, когда кто-то главный сказал "Мотор" и мы по очереди начали падать на мягкие маты, разложенные на булыжнике мостовой. Это было совсем не больно, день был отличный, съемки заканчивались, и все старались побыстрее вскочить на ноги, а он замешкался из-за громоздкого аппарата на ноге. Он пролежал чуть дольше остальных. Секунду, может, две.
Я не помню, когда увидел, как из уголка рта у него стекает струйка крови, – когда с трудом перевернул его на спину в орущем, раздолбанном кафе, или тем ясным осенним днем под аплодисменты толпы, когда прозвучало "Снято"...
В любом случае, он улыбался...

Я складываю последний кораблик.
Беру черный фломастер, начинаю осторожно вычерчивать маленький силуэт, превращая корабль в старую, крепкую лодку.
Из туманной темноты, сгустившейся возле дверного проема, проступает одинокая фигура – медленно, неясно, размыто.
Я прикасаюсь к бумаге оранжевым.
Фонарь вспыхивает в руке, освещая спутанные рыжие волосы.
Лодка медленно движется ко мне прямо от двери палаты.
Пряди закрывают лицо.

Я не вижу его...

Я не могу его вспомнить...

Я его забыл...

Лавиной обрушиваются звуки – чей-то смех, звяканье бутылок, обрывки музыкальных фраз, потрескивание камина, кто-то говорит "Иди сюда"; чье-то тяжелое дыхание сливается со стоном кого-то другого, гулкие шаги на лестнице, звук удара, всхлип, аплодисменты, резкий, рассекающий воздух свист, "я люблю тебя"...
как громко, Господи, как больно
"что будете заказывать?", грохот распахивающихся дверей, женский визг, выстрелы, омерзительный хруст входящих в тело пуль, звон бьющегося стекла... очень тихое "Рихард... Рих..."
нееееееееееееееет... Тиииииииииииииииииииииииииллль...
Посреди хаоса раздолбанного кафе я стою на коленях, держа его голову в ладонях. Рыжие пряди прилипли к мокрому лбу, изо рта струится кровь. Он смотрит на меня, и во внезапно наступившей тишине я слышу только "Рихард... Рих...".
Тиль слабо улыбается, из его руки выпадает на залитый кровью пол смятый бумажный кораблик.

Медсестра, разносившая утренние порции лекарств, нашла его лежащим около двери лицом вниз. С трудом перевернув тяжелое тело, она вздрогнула. Глаза бывшего пациента психиатрической клиники Рихарда Круспе-Бернштайна были широко открыты, он смотрел вверх и слегка улыбался. Вытекшая из уголка рта струйка крови пересекала нарисованный на его правой щеке черный силуэт стоящего в лодке человека с рыжими волосами.