Как на подмостках жалкий лицедей

Внезапно роль забудет от смущенья,

Как жалкий трус, что в ярости своей

Сам обессилит сердце в исступленье,

Так от смущенья забываю я

Любовный ритуал, для сердца милый,

И замолкает вдруг любовь моя,

Своею же подавленная силой.

Так пусть же книги тут заговорят

Глашатаем немым души кричащей,

Что молит о любви и ждет наград, –

Хотя язык твердил об этом чаще.

Любви безмолвной речи улови:

Глазами слышать – высший ум любви.

У. Шекспир

Мой кофе давно остыл, и я с отвращением отодвинул от себя чашку ненастоящего, как и все в этом мире, растворимого пойла, которое заварил себе просто так, чтобы выпить хоть чего-нибудь горячего и сладкого.

Черт возьми, неужели я прав в том, что слова, которые мы произносим, призваны скрывать правду, а искусство – срывать завесу лжи?.. Слова, слова, слова... Джулиан, ты наговорила мне слишком много слов в тот вечер, и я уже половину из них забыл... Но ты же хочешь писать книги? Ты же хочешь... а искусство должно пройти путь молчания для того, чтобы говорить устами истины.

Мои слова прошли этот путь, любимая, и тебе придется выслушать меня, даже если все, что я скажу, покажется тебе бредом сумасшедшего старого извращенца.

Джулиан, не покидай меня. Потому что, если Арнольд сказал мне правду и ты действительно уехала, то во мне навсегда обледенеет и умрет навеки та часть души, которая родилась и выросла вместе с моей любовью к тебе.

Ты помнишь наш последний вечер в «Патаре»? Эти закатные бледно-розовые отблески, светлыми яркими бликами лежавшие на полированной поверхности мебели... Я зажмурил глаза, реальность распадалась на бесчисленные пылинки, вспугнутые резким взмахом твоей руки. Ты смеялась, отворачивая от солнца лицо, ты смутилась под моим потрясенным взглядом, ты ничего не поняла, ты захотела убежать, ты отвернулась, распахнула парадную дверь, выскочила на берег и метнулась тонкой черной тенью на фоне белой дюны – живой аллюзией, повторением и точным изгибом давно протоптанной дорожки моих мыслей, следовавших за тобой неотступно, придавая каждому твоему жесту и повороту головы особенный, потаенный смысл.

Ты сказала, что любишь меня... Боже, Джулиан... я сказал тебе неправду. Мне – не сорок шесть, а пятьдесят восемь, а тебе только двадцать, но юные, гибкие звери, к числу которых, несомненно, принадлежишь и ты, привыкли считать стариками всех, кто хотя бы на пять или шесть лет старше их. Остальные цифры, указывающие на возраст, вы привыкли считать абстракцией... «Так молода и так черства душой!..» «Так молода, милорд, и прямодушна...»

Я исчез, меня нет, Джулиан, я не нахожу себя в этом мире, в твоем мире. Его пространство принадлежит тебе, мой юный Гамлет в черной курточке, с огромным кельтским крестом на шее и гладко отполированным черепом в руках, и ты, похоже, не догадываешься, что твое место вовсе не здесь, на белом, покрытом дюнами морском берегу, а далеко в прошлом, в мире шекспировских фантазий. Нет, моих фантазий, моего тайного бреда... Ты же стремилась к этому... Мы оба стремились – ты и я.

Неужели ты не хочешь жить?

Джулиан, выброси этот череп, я умоляю тебя, – иначе он обратится в прах и рассыплется в твоих узких ладонях. Я буду с тобой жесток и откровенен, как все влюбленные, потому что любовь всегда говорит страшную правду, в которую ты сейчас заглянешь, как зеркало, потому что любовь – это тоже искусство, как и все прекрасное и подлинное в этой жизни.

Прямое зеркало.

Я вижу мир в цвете, я – писатель, но и зритель – тоже... Я живу в придуманном мире, меня уже почти нет, я исчезаю под многослойной толщей мною же выдуманной реальности, в которой мне, представь, уютно. Зачем приезжал твой отец? Что за письмо он привез? Я не позволю им увести тебя – ни ему, ни Рейчел, потому что ты – последняя ниточка, пуповина, связывающая меня с реальной жизнью. Мне больше некому будет сказать о себе «Я» – потому что Бредли Пирсон перестанет существовать, если Джулиан Баффин покинет его.

Прости меня, любимая, – я измучил тебя своими сомнениями, страданиями, охами и ахами, и я даже не смог любить тебя так, как хотел... А я очень этого хотел. Но, кажется, я не могу.

Скажи мне, Принц, почему ты не мстишь Гертруде? Почему ты не убьешь негодяя Клавдия? Не потому ли, что видишь в Клавдии продолжение и повторение отца, которого ты при жизни ненавидел и боялся? Разве ты не помнишь, как он часто он унижал тебя при матери, называя тебя никчемным и пустоголовым мечтателем? Он говорил, что твоя жизнь не принадлежит тебе, потому что хотел видеть в тебе будущего правителя. Кому принадлежит твоя жизнь, зачем ты ищешь смерти, Гамлет, – чтобы в последний миг, будучи не в силах цепляться за нее слабеющими пальцами, поверить в то, что ты действительно жил на этом свете?

Ты ненавидишь Офелию, потому что видишь в ней свою мать, еще одну пустую и порочную капсулу для размножения. Тебе жаль Офелию, ты не хочешь, чтобы она плодила грязных ублюдков, но где в мире ты найдешь чистоту? Ты был так груб с ней – из-за того, что догадался о ней и Горацио? Горацио – о, Принц, как я ненавижу сейчас это имя... Серое небо и серая грязь... Взаимосвязь кругов порока и кругов ада, воспетого Дантом.

Ты ревнуешь мать к Клавдию. Боже, Гамлет... я понял, мой принц. Ты любишь Клавдия, потому что видишь в нем начало и конец порока, отправную точку греха, притяжение разврата. Ты хочешь, но не смеешь любить Клавдия...ты бездействуешь, пройдя два абсолюта – точку любви и точку ненависти, потому что обе эти страсти, столкнувшись, привели тебя к пустоте. К абсолютному нулю. К точке замерзания и бездействия души.

Вот способы казаться, ибо это
Лишь действия, и их легко сыграть...

Джулиан! Ты помнишь, что случилось со мной, когда я увидел тебя в черной бархатной курточке, из-под которой так трогательно сиял накрахмаленный распахнутый ворот твоей белоснежной рубашки? Я стащил через голову твой кельтский крест, швырнул в угол отполированный собачий череп «бедного Йорика», который ты подобрала на берегу, повалил тебя на кровать и изнасиловал. Ты плакала, тебе было больно, солнце слепило тебе глаза, твои красные ногти больно царапали мне спину, но я был счастлив, насилуя суррогат, черную тень, вечно ускользающий и неверный отблеск моей мечты...

Прости меня, Джулиан, прости...

А ты считала меня импотентом, дорогая? Мне тоже так казалось...

Принц, стоящий у края шоссе, с белыми листками бумаги в тонких руках, которые он швыряет в грязь под колеса встречных машин. Его непослушная иззелено-русая грива плещется на сыром ветру, залепляет рот, глаза, высушивает слезы, листки разлетаются, кружась и сталкиваясь в воздухе, водители раздраженно сигналят, но Принц не слышит их... Принц плачет, прощаясь со своей разорванной на куски и изломанной судьбой, которая отныне ему не принадлежит.

Зачем ты разорвала «Гамлета», Джулиан?.. Ты не увидишь моих слез. Я отомщу. Я порву на куски и уничтожу всю ту чушь, что за двадцать лет понаписал твой отец, этот поверхностный, как паутина, висящая в пустоте, легковесный и бездарный писака – Арнольд Баффин.

Когда я полюбил тебя, Гамлет? Тогда ли, когда ты пригрезился мне в уютной пустоте моей холостяцкой спальни? Взгляни на меня, мой Принц... Мы срослись с тобой мыслями, словно сиамские близнецы, ты – это я... Что мне делать теперь, быть или не быть моей странной, нездешней, мучительной страсти, направленной в пустоту?

Я обнимаю тебя, зажмурив глаза, мои руки гладят нежный и теплый бархат черной курточки, наматывают прядь за прядью на пальцы твою шелковистую русую гриву, мои губы шепчут тебе – мой Принц... мой Гамлет...

Я люблю тебя, Гамлет.

Джулиан, прости меня, но я не могу тебя любить... Ты – его внешнее повторение, аллюзия, пустая оболочка, такая же ложная, как мой Бог, пославший мне ложную любовь и заставивший изрекать ложные истины, которым я тщетно пытался придать парадный вид раскрашенных парадоксов. Ты изрекала одну за другой святые банальности своего мира, радостно щебеча и покупая летние розовые сапожки, билеты в Ковент-Гарден, модные литературные новинки вперемешку с гелями для душа и кружевными трусиками. Ты – такая же, как твоя мать, стареющая красотка с полным набором обывательских примочек, готовая в равной степени убить мужа, сесть на диету, завести любовника, посмотреть парочку мыльных опер и повоспитывать тебя, Джулиан, потому что считается, что детей нужно воспитывать – хотя бы иногда, время от времени, чтобы было о чем поговорить с такими же, как она, удобными капсулами для продолжения рода.

Иди ко мне, Гамлет. Я на всю оставшуюся жизнь отравлен горьким ядом твоей шпаги. Горький вкус твоего поцелуя, твоей нежной плоти, каждой твоей слезы, пролитой над несбывшейся любовью и жизнью, прожитой в осознанном бездействии.

Мое сердце сейчас разорвется и лопнет, как проткнутая шпагой паутина, висящая над пропастью.

Прости меня, Джулиан, – я никогда не любил тебя. Но у меня есть для тебя прощальный подарок.

Свою любовь замкну в душе, а ключ – возьми с собой...