ЦЕРЕС

Все ответы – уже погребены в вопросах. Наших вопросах серому небу над головой: – Амой?!

Пожалейте нас – самых первых: умиравших не эротично…

Он ненавидел дождь: стылую стену воды, размывающей трассу в грязь. Он жил неприлично долго: сорок лет – не нужных ему. И жестокий рубец – в пол-лица: уходил змеею под бандану. Преступно-черный волос – благородила в старое, черненое серебро: седина. Его имя рычало мотором пустых подворотен: эхом разборок: Реглер. Его мир: железных цепей и острых ножей... Его мускулы тверды – шаг тяжел – в светлых глазах усталость.

Он переступит пьянь, впишется едва: плечами в провал входа. Бармен отмерит, не спрашивая: он возьмет разбитыми посуставно пальцами стакан. Усмехнется. И притихнет в уважительный шепот кабак. И юнцы, что под утро вернулись из Мидаса, – ища там платную любовь: будут по-взрослому опускать расправленные плечи – подражая ему.

Одиночка. Нонсенс Цереса. Я приглашаю вас: на взгляд из подвала его зрачков. Я предупреждаю вас: это не фик. Не орижинал. Это Церес.

Это последний варнинг. Вы использовали ваше право уйти. И вперед – и только: вперед! Это Церес.

Бродяги.

Ничего, кроме бродяг: в их чреслах секс: но они стареют, жиреют, сходят на нет от дешевого пойла. Они скитаются меж серых развалин: но жесткая мостовая и битое стекло не приемлют их нежного порыва.

Они становятся уродами – и нет ничего, кроме невыгоревших надежд: и все возьмет Большая Пустота. И будет липко – и не сможешь достойно сдохнуть.

Я не всегда был одинок: у меня были партнеры – двое постоянных: я отослал одного и похоронил другого: и сотни случайных: даже в угаре не вспомнить их имен. Тогда я был молод.

Теперь из колотого зеркала, дробясь в паутине трещин: хмурая морда – воспаленный, больной взгляд.

И неохота – в ношеный, переплетенный кожей, латаный сьют – когда-то в нем сдох бодигард: его подстрелили копы: он прикрывал отход любовника – пацана из Цереса. Бывает и так.

Я видел. Я помню.

Но влезаю: и горжусь справностью сапог. Здесь не у многих столь славная обувь – я ношу их три года: мне отдали так долг.

Пустынны улицы с утра – Церес живет и дышит в ночи, просыпается далеко за полдень, лениво стряхивает мусор с дряхлой туши. Он просто больной зверь – старый.

И я срываюсь в ночь – но у меня уже никаких амбиций – протянуть бы чуток: а потому сегодня к друзьям: старым сентиментальным сукиным сынам: которые так и не вырвались из этой клоаки. Но на ржавой жести делают музыку напрочь больные тексты.

Я заморочу всю группу и самого себя – в угаре: я спрошу: почему люди не любят друг друга так сильно, как бы могли? И кто-то, пальцами путаясь в сальных волосах, скажет:

– Ты псих, парень, ты псих.

Это Ирвин. Он тощий, нервный и сумасшедший. У него желтые белки: стаут и синтетическая дрянь сожрали его печень… Ему не вытянуть и трех лет. По-моему, он чертовски талантлив. И он по-доброму пихает меня:

– Рег, тебе нужно больше трахаться… Мы должны уложить тебя в постель сегодня же. Все разденемся и займемся – давай, Реглер, сделай то же!

И они действительно раздеваются, прямо в подвале, на инструментах: они делают это с друг другом. Настоящая оргия... Гротескная оргия: и все понимают, что им тошно от себя – уцелевших стареющих мужиков. И рождается тема: сходить за мальчиками... И я понимаю, что музыка все.. Ухожу не прощаясь... Отчего-то тошно... Вплоть до кабака.

Битые трубки неоновых реклам косо привинчены ко входу. Рядом торгуют дурью, и я думаю:

– Почему бы нет?

И плачу по-смешному мало: получаю сигарету: мне уважительно шепчут в самое ухо: термоядерная, дрянь.

На ухе от этого влажно: продавец слегка плюется сквозь сколотые зубы. Но я иду в темный зал: и парень, напоенный барменом, танцует полуголый на стойке – под одобрительный свист. Он так пьян: не стесняется работать бедрами – и растегивает штаны: появляется уголок живота. И мне вся эта атмосфера – будто дает заряд. Я снова – как молод – я вздергиваю сигарету огоньком зажигалки. Это тяжелая медная штука: я люблю ее и таскаю одиннадцать лет за собой. Но в упор не вспомню: откуда она.

Завтра мне будет плохо: я наплевал на это, я вообще не уверен, что завтра будет. Только Рафаэль – красавчик Рафаэль, чей чеканный профиль и крупные белые зубы побуждают играть с ним в карты. Сливочная кожа. Татуированные плечи – почти светлые пряди – и откуда так? – но на самом деле не знаю. И я бы хотел того же. Но Рафаэль не играет сегодня. А полувожак какой-то банды, расплодились – отродье, требует и бросает вызов. Я встаю с места – ради темно-синих глаз и рваных жестов – подхожу:

– Утихни.

Но он не понимает, хватается за нож. И я смеюсь, подставляя грудь, но до него не сразу доходит: почему. Сталь высекает искру об кевлар сьюта ( я еще не хотел его надевать). И с хрустом ломаю запястье: полувожак хватается за руку и орет. Но уже подошел бармен: в нем росту – что в блонди: здоровенный, смуглый, угрюмый. Он давно знает меня, и потому мы просто уходим с Рафаэлем.

И в случайно обретенном приюте стен все и происходит. Он мнет пальцами длинную прядь: накручивает ее и бросает это. Я говорю: сиплый от желания:

– Не стесняйся.

Он усмехается, и нам не до липких поцелуев. Мы скидываем шмотье прямо на грязный пол и на всем этом... Феерический секс. Мы проделываем с друг другом всякие грязные штуки. Восхитительно грязные штуки... И потом целуемся, мешая языками привкус спермы. И я уже в нем, горячем и растраханном: наверное, он проигрывал сегодня, но мне уже все равно. Все дело в бисеринках пота на плечах. Только в них, и я загоняюсь до предела в горячее... И он хрипит – раненым зверем – но в случайном свете с улицы я вижу поволоку в его глазах, приоткрытый рот...

А потом, переведя дух, – мы снова едем куда-то. И как только я снова вываливаюсь в ночной воздух Цереса: скучнею, трезвею. У Рафаэля нет байка и он просит отвезти. Я подвожу его – а там снова гульбище. Но здесь дело в деньгах, а по мне: деньги это всего лишь деньги.

Но здесь играют на деньги, и спорят на них, и продают даже секс. И мне хочется спросить Рафаэля: зачем мы здесь? Но он уже ушел, а передо мной – стаут. И я пью крупными, жадными глотками. Я вижу, как трахают, не заботясь взглядами, мальчика лет пятнадцати. Трое здоровых мужиков – многовато для него. И крупная хрустальная слеза из измученных глаз чертит дорожку до закушенной губы. Две соленые капли: багряная и прозрачная, смешиваются. Ритм движений, напряженные члены, напряженные плечи подростка. Но я жду Рафаэля, и мне нет до того дела, потому что я только-только имел секс.

И я хочу иметь его снова – именно с ним. Это много для меня: как и то, что Рафаэль сказал, прижимаясь к моей спине грудью, оседлав мой байк:

– Ты гигант.

И я правильно понял, о чем он. И я хочу, чтобы черная смерть подворотни – стала для него пробелом – хоть до завтра. Но очень этого хочу. Затягиваюсь горьким дымом – просто паршивый табак. А Рафаэль все не идет.

И светает, одуревшие подростки – маленькие птицы с ножами – вот-вот порежут друг друга. А я знаю: что скажу ему потом, когда он придет. Я напою его и отвезу к себе – с высоты моего старения – он лишь ребенок – я напою его и скажу:

– Не надо плакать, Рафаэль, не надо плакать...

И он будет спать на моем плече, так, чтобы ноги переплелись: как в руце ангелов. Я буду нежным охранником его сна...

Я касаюсь бережно шрама – только кончиками пальцев – и мне кажется – он не придет.