Полночь. Южная, тяжелая, плотная по углам.

Никелевые веснушки звезд.

Молчать!

Под бесподобно бархатным небом – молчать.

Закушенные до крови губы, еще недавно сочные от страсти... темные, как бока спелого абрикоса, почти бордовые... Теперь – боль.

Море, швыряющее грязно-серую, мылкую пену прибоя к босым ступням.

И боль. В каждой клеточке измученного тела. Это не любовь... нет.

Швырнуть гладкобокий, отполированный морем камешек и считать шлепки по воде.

Раз, два, три...

Закурить.

Доказать самому себе, что гомоэротизм не подразумевает любви... скорее, безжалостно исключает ее, сводит шуточно на тонкий баланс между дружбой и похотью. Баланс хрупкий и неустойчивый, как пресноводный баркас в взбунтовавшемся море. Доказать. И вернуться обратно: к миндально-горькому, неутешительному: я люблю его.

По острым, мелким камушкам тропы, почти на ощупь – вверх.

Теперь темное море плескалось внизу... И манило, маниакально манило к себе. Я не птица. Если сорвусь – разобьюсь.

Может, к лучшему?

Остро пахло сосновыми шишками и хвоей.

Два месяца, как мы застыли в плотном, забитом цикадными вечерами южном городе. Застыли. Сначала: обнявшись, не веря барабанному бою колотящихся в ребра сердец. Когда он стал набатным? Не знаю... Я разучился считать – дни то падают с обрыва в сине-зеленую бездну, то тянутся на солнце золотистой патокой часов.

Застыли. Переплетаясь руками и жарким, жарче раскаленного воздуха полудня, дыханием. Мраморными изваяниями. Забытыми греческими богами, потерянными в античности виноградников. Белое дешевое вино – жертвоприношение нам... Мы поили друг друга из губ.

Упоительно нежной лаской.

Застыли... Растопленные восковые сердца застыли янтарной смолой. Еще нежные-нежные, но уже подернутые пленкой – бронебойной пленкой. Я бился в захлопнутые двери нервными росчерками сигарет в полутьме, жадными, демонстративными глотками вина – взахлеб.

А он выпытывал у темноглазого, меднокожего аборигена рецепт соуса ткемали. Кисло-сладкого соуса ткемали из нежной мякоти алычи. Его спина, непроницаемо-жесткая, молчала на немой вопрос напряженного взгляда: зачем ему рецепт, если в гранитных перекрестках Невы не найти алычи?

Но! Его хриплое и терпеливое «малыш» требовало не задавать вопросов. Коварных вопросов, что прятались в темно-малахитовой тени эвкалиптов. Прохладные – вползали и свивали змеиные гнезда. Тех, что шептали... «терпеливое, но не нежное». Тех, что высовывали в пятиминутном одиночестве, без его рук, без! – змеиные раздвоенные языки, свистящим и скорбным шепотом разъясняя – растравляя! – бездну между ласковой снисходительностью мягкого «ш» и отчаянно-гибельным восторгом...

И тем яростнее и безудержнее изгибались в истоме наши тела. На прохладном граните грота, на продавленном диване, на влажном песке полосы прибоя. Будто сторицей возмещая утраченное: пронзительно-нежные, вибрацией гласных трогательные нотки, брызжущие теплом.

Я рвался из жил, я успокаивался, мешая с горько-соленой водой моря, такие же: горько соленые слезы. Сглатывал их, уткнувшись в линялую джинсу его бедер, в тонкий хлопок плеч...

Но незаметно: безопасно под прикрытием влажных и пахнущих бризом волос.

А потом подставлял отчаянно плечи под дироловую белизну его зубов. Ногтями, отчаянно – будто цепляясь за отвесную вертикаль скальника, по его спине. Бедра навстречу, до вытянутой боли в вывернутых суставах. Упоенно, безнадежно, безоглядно – нарываясь на твердую плоть. Только бы до предела. Судорогой оргазма, судорогой боли, обнаженными капиллярами ссадин стремясь к одному: беспредельно чувствовать его. Измотанно-счастливо засыпать, уронив голову на его плечо, мечтая – вдвоем проснуться.

И иногда – находя... Поймав в полусне, крал медовую нежность поцелуев. Не мне, но тому – пряно и травянисто пахнущему фавну... случайно и удачно слившемуся с зыбкой ряской его снов.

Небо светлело, предвещая рассвет. Очередная сигарета – щелчком из пачки. Я навсегда сохраню, будто вплавленным в янтарь, его – оттененный ресницами взгляд. Глаза: карие, но хранящие сумрачную тропическую зелень, светлели у зрачков в золотисто-медовое... будто лучи затменного черного солнца.

Мне не хватает уверенной тяжести его ладони на плече. Не хватает жестоко и ежесекундно.

Но... все закончилось еще вчера. Когда я увидел настороженную, словно стойка гончей, нежность в родных до боли глазах. Не мою. Не мне. Я проследил этот взгляд: я умер в муке и родился прицелом меж бронзовых лопаток – так отважно принявших его. Я скатился хрустальной каплей по этой спине и высох на нестерпимо горячем песке пляжа.

Как легко его пальцы, скользящие вдоль чужих ключиц, проигрывают менуэт нежной и ясной южной влюбленности. Нет, вступление, прелюдию к нему... робкие и дерзкие одновременно пальцы. Я помню их вкус и уверенное скольжение по моим губам...

Наваждение.

И гулкий, одинокий стук сердца.

Я вернулся в пустой дом... бесконечно, безнадежно немые стены.

Наполнившийся горечью рот и кинжальная ясность видения: где тот другой, темнея окровавленным ртом – лопатками в пыльной траве... Но – нет.

Эти дни – один, два? Часы? их, точно знаю, как никелевых звезд – много... наполненные молчанием: несмелым для вопросов – моим. Бескомпромиссно объясняющим все – его.

Я не смог... сбросить, как ладони с плеч, наваждение... Наваждение с его винным именем. Не смог.

Выхолощенные до похоти ночи – бесплодные попытки: нужные, как изувеченным венам – героин... больные каждым жестом. Пустопорожние... трафик для оргазма.

Вот и все...

Все, что случилось. С ним невозможно остаться. Расстаться? Немыслимо, невыносимо.

Мотыльки летят на огонь.

За его улыбку я по частям отдаю сантиметры сорванных дистанций, сдавая назад...

Сосновые иголки колют пальцы ног... я возвращаюсь раньше, чем он проснется... Улыбаться беспечно и хранить хрупкий баланс между похотью и дружбой.

Возвращаюсь.

Хранить.