...Он смотрел в лицо склонившегося над ним Учителя счастливыми и виноватыми глазами, не замечая на родном этом лице ни крови, ни ран; смотрел, пока не начали тяжелеть веки – и травы ветра поднимались вокруг, он слушал их серебристый лунный шепот – и пел тростник, горькие травы принимали его, прорастали сквозь него, и сердце его билось в ладонях весеннего ветра...
Изначальный еще несколько мгновений вглядывался в спокойное лицо Ученика – и вдруг бессильно сполз на пол, так и не выпустив руки фаэрни...
...Гортхауэр пришел в себя. Лунный луч проливался серебром сквозь прозрачные оконца витража – а сквозь синие и красные тек рубиновым и сапфировым потоком. Гортхауэр перевел глаза на потолок, пытаясь различить во мраке узоры соцветий, потом повернул голову и краем глаза ухватил серебристое пятно на полу – разметавшуюся копну белоснежных волос...
– Учитель!
Только сейчас он понял, что пришел в себя от того, что его ладонь высвободилась из покойного, надежного тепла – руки Учителя. Изначальный отдал ему все свои силы – и сам лежал теперь, беспомощный и прекрасный. У Гортхауэра саднило горло – не от раны. Совсем не от раны.
– Учитель! – он опустился над телом Мелькора на колени. В ушах опасно зашумело – он не смог бы сейчас поднять и переложить на постель высокого Тано, чье тело было телом рослого, сильного мужчины...
Гортхауэр впервые поймал себя на том, что думает именно о теле Тано. О том, как оно дивно сложено и прекрасно, сколько в нем силы и грации. Он никогда прежде не интересовался ни его, ни своим плотским естеством – и вот сейчас, когда тело впервые вышло из повиновения и готово было отторгнуть дух, он впервые понял, как много оно значит, сколько мук причиняет учителю величайший его подвиг, сделавшийся всем привычным: воплощение, облечение в почти настоящую человеческую плоть. Как было бы просто, если бы они ограничились тем, что делали другие валар – фана, телом как оболочкой, видимой одеждой для духа, не знающей ни боли, ни усталости – платью не больно, когда его рвешь... Тано, один Тано и его ученики следом, облеклись настоящей плотью, принимая на себя боль мира... Его обожженные руки... такое прекрасное, израненное лицо... Гортхауэр взял ладонь Мелькора и прижался губами к ее тыльной стороне, потом покрыл поцелуями всю руку, каждый палец, избегая прикасаться только к ране – чтобы не причинять новой боли. «О, если бы я мог исцелить тебя, как ты меня исцелил! О, если бы мои поцелуи закрыли твои раны, если бы твое страдание сменилось хотя бы толикой блаженства... Я мог бы дать его тебе...»
Ворот куртки Мелькора был распахнут, и глубокий вырез рубашки открывал ключицы и ямку между ними, под горлом. Не помня себя, Гортхауэр сделал то, на что не решился бы, будь Мелькор в сознании. Он склонился и поцеловал Учителя в эту впадинку, наслаждаясь ощущением прохладной, нежной кожи под своими губами – о большем он не мог даже мечтать...
Когда он поднял голову, краска бросилась ему в лицо: глаза Мелькора были открыты.
– Почему ты сделал это, тъирни? – прошептал Изначальный.
Гортхауэр опустил глаза, но через миг снова вскинул их, напомнив Мелькору те, давние дни – доспех суровой холодности разлетелся как от удара, и глазам Изначального предстал все тот же горячий, отчаянный мальчик.
– Потому что я люблю тебя, Тано. Потому что я хочу быть с тобой, одним телом и душой хотя бы однажды! Только прошу, не думай, что мною движет похоть. Просто – душа моя принадлежит тебе, и тело хочет того же. Прогони меня, накажи, убей – но не молчи теперь!
Но Мелькор опять промолчал и прикрыл глаза.
– Я знаю, – торопливо, взахлеб проговорил Гортхауэр, – что ты мой отец, что это противоестественно...
– Отчего же, – прошептал Мелькор. – Я ведь сотворил тебя. Сотворил, а не родил. Я тоже люблю тебя, Гортхауэр. Мальчик мой. Как долго я тебя ждал. Как долго...
Он поднял руку, обнимая фаэрни за шею, его пальцы вплелись в волосы ученика. Губы Гортхауэра были мягкими и горячими, губы Мелькора – твердыми и прохладными. Их робкое соприкосновение перешло в настоящий поцелуй: Гортхауэр скользнул языком по губам Мелькора, ощутив ответную ласку его языка. Потом они оторвались друг от друга и, улыбаясь, застыли – глаза в глаза. Обоим одновременно пришла в голову мысль о том, в каком нелепом положении они сейчас находятся.
– Встань, Учитель, – Гортхауэр потянул его за руку. – Пойдем на постель.
Мелькор поднялся и сел на край постели. Гортхауэр помог ему сбросить сапоги, после чего осторожно развел в стороны его колени и пробрался между бедрами, обняв Учителя и целуя его грудь сквозь одежду. Сквозь тонкую ткань проступили контуры отвердевших сосков Валы. Мелькор на мир прервал эти ласки, обняв Гортхауэра и прижав его голову к сердцу.
– Ты делал это с кем-нибудь прежде? – тихо спросил он. – С мужчиной, женщиной?
Гортхауэр покраснел от стыда.
– С волчицей, – признался он сдавленным шепотом. – Я долго пробыл в облике волка, Учитель... Я был безумен...
– Ни слова больше, – Мелькор положил пальцы на губы фаэрни. Гортхауэр обхватил эти тонкие пальцы губами и долгий, чувственный поцелуй заставил Мелькора замереть.
– А ты, Учитель? – спросил фаэрни, отпуская его руку. Мелькор покачал головой.
– Нет. Никогда.
– Выходит... Выходит, мы оба – девственники, – засмеялся Гортхауэр, запрокинув лицо. – Ведь мой опыт – не в счет.
Мелькор засмеялся в ответ, и их губы снова сомкнулись в поцелуе. Каждый наслаждался новым, незнакомым доселе ощущением.
Несколькими движениями рук Гортхауэр снял с Учителя куртку. Черный бархат, шитый серебром, шурша, сполз на пол. Пальцы ученика расстегнули пояс, тяжелые серебряные звенья тоже соскользнули к ногам. Робкими, неверными движениями он поднял рубашку Мелькора. Едва присохшие рубцы в бледном свете, заливающем постель, казались черными.
«Если мы начнем, эти раны снова откроются...» – с горечью подумал Гортхауэр. В глазах его закипели слезы и он осторожно, почти не касаясь, провел губами вдоль самого большого из шрамов. Стон... Гортхауэр вскинул голову и напряженное блаженство на лице Мелькора убедило его в том, что это был не стон боли.
– Ещё, – прошелестело тише шепота ветра в камышах. Гортхауэр вытер глаза и одарил Учителя еще одним поцелуем – страстно, почти яростно сжав губами сосок. Мелькор застонал громче и откинулся на спину.
– Ты еще слаб, Учитель, – забеспокоился Гортхауэр.
– Нет... Нет... Просто... это так ново... – он обвил руками шею ученика и губами осушил его слезы. Потом встал в постели на коленях и снял рубашку через голову. Белые волосы рассыпались по обнаженным плечам, холодная луна чеканно обрисовывала каждый мускул – и больше всего на свете Гортхауэр сейчас желал ощутить это тело рядом с собой, над собой, в себе...
Пальцы Мелькора скользнули под его рубашку, смяли подол – приподнявшись, Гортхауэр помог Учителю высвободить себя из объятий легкого льна, которые теперь казались слишком душными. Он прижался к Мелькору еще теснее, чувствуя его грудь на своей груди, потом легким нажатием рук Учитель заставил его лечь и Гортхауэр забился в судорогах наслаждения, когда губы Мелькора прошли по его телу сверху вниз, легко прихватывая кожу.
– Я смотрел на тебя так часто, – сказал Мелькор, выпрямившись и осторожно лаская Гортхауэра пальцами. – Смотрел и не видел, как ты прекрасен. Позволь мне увидеть тебя всего.
Гортхауэр мог ответить только стоном. Но Мелькор понял его правильно: да! Да, да, да!
Тонкие и сильные пальцы развязали тесьму штанов, прохладный воздух коснулся обнаженной, пламенеющей плоти... О, как это было невыносимо прекрасно! Он лежал, закрыв глаза, обнаженный под взглядом Учителя, не в силах скрыть своего желания, не в силах сопротивляться...
– Каким я был слепцом, – горько прошептал Мелькор. То, что произошло потом, исторгло крик из груди Гортхауэра – крик, какого не могла бы вырвать страшнейшая из пыток, но легко вырвала безумная ласка: Мелькор коснулся губами самого сокровенного, самого пылающего места, огненного средоточия желаний... Прохладное и сухое прикосновение губ сменилось жарким и влажным, язык Учителя касался таких точек, что, не будь у Гортхауэра той власти над плотью, которая дана фаэрни, он бы испустил семя прямо сейчас.
– Нет, нет, – шептал он, лаская волосы Мелькора, не в силах сказать остального: не ты должен целовать меня и принимать внутрь, а я – тебя! – Нет, любимый... – в то время, как все его естество кричало: да! Мелькор ласкал его бедра, его грудь, и вскоре он уже не в силах был больше сопротивляться – пронзив все его существо невыносимым блаженством, его семя высвободилось.
...Он открыл глаза и увидел стоящего над собой Мелькора – обнаженного, прекрасного, счастливого. Его напряженное естество казалось огромным – под стать его росту – и вздрагивало в такт ударам сердца. Гортхауэр сел и приник к нему в поцелуе. Это была всего лишь благодарность – свой долг Учителю он хотел отдать не так.
– Ты уверен, что хочешь этого? – осторожно спросил Мелькор, когда Гортхауэр перевернулся на живот и встал на локтях и широко раздвинутых коленях, опираясь грудью о подушку. – Твой вход кажется мне таким маленьким... – Учитель провел пальцами по ложбинке между ягодицами фаэрни, потом более решительным движением погрузил средний палец в трепещущее отверстие. Гортхауэр выгнулся и застонал.
– Я боюсь сделать тебе больно, – прошептал Мелькор, обнимая ученика, лаская его спину и маленькие, твердые мускулистые полушария.
– Я люблю тебя, – прошептал Гортхауэр. – Я хочу этого...
– Хорошо, – согласился Мелькор. Его руки заскользили по самым сокровенным местам Гортхауэра – по бедрам, по животу, по мужскому естеству, начинающему пробуждаться к жизни под этими ласками. Палец Мелькора снова проник сквозь тугое кольцо мышц, потом Гортхауэр ощутил теплую влагу – язык?!!! Не успел он удивиться, как все его тело содрогнулось от боли: одним сильным, резким движением Мелькор проник внутрь. Его огромное естество заполнило Гортхауэра целиком, казалось, он не может даже вздохнуть – но не от боли, а от наслаждения, которое последовало за этим мощным толчком, проникшим до самой чувствительной, самой нежной точки.
– Я же говорил, – прошептал Изначальный.
– Нет... – сквозь стон ответил Гортхауэр. – Нет, Учитель... Совсем не больно... Ещё...
Теперь Мелькор двигался плавно, осторожно, хотя и все так же сильно. Гортхауэр не мог даже стонать от переполнявшего его счастья – он принадлежал Учителю весь, до конца. Ладонь Мелькора стиснула его пульсирующий уд, теперь оба двигались быстро и резко, словно в танце, словно в битве... Гортхауэр опять достиг освобождения первым – его семя ударило в ладонь Мелькора; несколькими мгновеньями позже и Учитель замер на высшей точке упоения – Гортхауэр чувствовал внутри себя биение члена, испускающего семя такими же долгими, прерывистыми бросками, каким долгим и прерывистым был стон, исходящий из груди Учителя. Потом их единство распалось – оба упали рядом на покрывало, продолжая ласкать друг друга – медленно и благодарно.
– Для девственников, – промурлыкал Мелькор, – мы справились неплохо, а, ученик?
...Льир постучал. Подождал немного, потом осторожно приоткрыл дверь и шагнул в зал.
Зала – не было.
Был – туман, призрачные полотнища, колыхавшиеся на неощутимом ветру, волны неживых полупрозрачных трав, медленные тени чужих слов, и сквозь туман проступали стены – неверное мерцание, мертвая зыбь, до жути, до холодного озноба нечеловеческое, чужое, чуждое... И сердцем этого были – двое.
Не люди.
КОНЕЦ
