* * *

...и тогда он навсегда покинул Даркбург. Жизнь потускнела и стала серой, как умирающий мотылек, вмиг растерявший все свои радужные летние краски, любовь рифмовалась со словом «кровь», и даже некогда любимые им спелые вишни казались черными сгустками свежей крови.

Тени прошлого более не витали надо ним.

Будущее стало ненужным.

* * *

Он хорошо запомнил тот ноябрьский день, пасмурный и сумрачный, как и почти все дни, которые ему пришлось прожить в Даркбургском королевстве.

Над рекой, наводя тоску, рассыпались холодными водяными брызгами остатки густого серого тумана, в котором с трудом угадывались весла. Лодку слегка раскачивало на волнах, нечеткие отражения расплывались и сливались с туманом, от мерного скрипа уключин клонило в сон; глаза слипались, и несколько раз он, засыпая, едва не выронил весла. Аннунциата спала, завернувшись в толстый выцветший плед, ее лицо плавало перед Христианом, теряя очертания, хотя всему виной могли быть, конечно, давно потерянные очки. Во сне она часто вздрагивала и вздыхала, как будто что-то, пригрезившееся ей и сулившее намек на тайное блаженство, не оправдало надежд, не сбылось, и разочарование явственно читалось на бледном, заостренном ее лице.

Они возвращались от Пьетро, ее отца, который все так же по своему обыкновению много и шумно жестикулировал, разглагольствуя о политике, и все так же громогласно вопил на постояльцев, угрожая съесть их на ужин, если к обеду они не заплатят за жилье. Внушительно, но не страшно.

Живя в Даркбурге, Христиан-Теодор уже успел привыкнуть к многочисленным чудакам, записавшимся в партию каннибалов, которую как раз возглавлял старый лохматый его тесть. Можно было предположить, что на самом-то деле все они рвались в Ганнибалы, но поскольку о деяниях этого последнего не было упомянуто в учебнике истории, вышедшем под редакцией всеми любимого людоеда и болтуна Пьетро, в то время как о каннибалах сторонникам Пьетро было известно практически все, то и вся активнейшая политическая жизнь Даркбурга сводилась к попыткам партии каннибалистов съесть своих немногочисленных оппонентов из партии провинистов, часто устраивавших в городе шумные митинги и потасовки под лозунгом «In vino veritas!»

Впрочем, особых разногласий замечено не было, и в конце концов все расходились с миром.

...Внезапно туман поднялся, и позабытый солнечный свет хлынул из-за разошедшихся на мгновение свинцовых туч. Аннунциата проснулась и широко раскрыла глаза, остатки сонных грез переливались на самом дне темных хрусталиков ее глаз, нежное лицо чуть порозовело, она улыбнулась и тряхнула буйно вьющейся гривой. Достав из кармашка маленькое круглое зеркальце, она навела его на Ученого.

Веселый солнечный зайчик осторожно подкрался к его русым волосам, лизнул нос и щеки, задержался светлым пятнышком на шее и провалился куда-то под рубашку, вызывая ощущение тепла, как от хорошего глотка коньяка или виски.

В тот же момент зеркало треснуло и разбилось прямо в руках Аннунциаты. Ее лицо исказилось гримасой боли; с порезанной ладони, продолжавшей сжимать бесполезные и жалкие остатки зеркальца, узкой темной струйкой закапала кровь.

В то утро на их глазах был убит первый солнечный зайчик. В груди Христиана похолодело, ощущение тепла пропало, сменившись болезненным, ознобным холодком.

Аннунциата заплакала. Перевязывая ее руку платком и тщетно пытаясь успокоить, он внезапно понял, что плачет она вовсе не от боли.

– Смотри скорей... посмотри, Христиан-Теодор! Ее снова нет... Где она... Ты снова потерял ее? Как ты мог?

Ее рыдания стали громче, а их причина – очевидней.

Тень снова покинула его.

* * *

Аннунциата любила красный цвет.

Алый, с фиолетовым отливом бархатный берет удивительным образом оттенял ее густые темные волосы и окрашивал пунцовым светом ее бледные скулы. Даже ее светло-карие, густого коньячного оттенка глаза казались вишневыми, когда она его надевала.

Вишневой, в тонкую серую клетку, была ее любимая шерстяная юбка с глубокими карманами.

На дни рождения Христиан-Теодор неизменно получал от нее багрового или красно-фиолетового оттенка шелковые сорочки, на которых она золотыми нитками вышивала первые буквы его имени – Х.-Т.

Даже сама принцесса, которой он давно уже простил обиду, ибо не в силах был считать прекрасных женщин своими врагами, часто посылала ему вослед одну из самых обворожительных своих улыбок, замечая в толпе багряный переливающийся отблеск его обычно скромного присутствия.

...А еще Аннунциата обожала вишневое варенье. Даже ее духи в темной непрозрачной склянке хранили гоьковатый запах вишневых косточек.

Весь холодильник в их доме был заставлен банками, баночками и даже жбанчиками со сладким темно-бордовым содержимым, тягучим и чуть горьковатым, как ликер «Амаретто», вишневый, разумеется, который любимая Христиана-Теодора иногда добавляла в кофе, особенно если вечером к ним на огонек заглядывала Юлия Джули, народная артистка Даркбурга.

Местная капризная знаменитость, чуть располневшая, что, впрочем, нисколько не портило ее несомненной красы, с хрипловатым голоском подвыпившего ангела и демоническим обликом сидящего на вынужденной овощной диете вампира, подыгрывала себе на гитаре, терзая струны, сердца и души сентиментальных даркбургцев, и их любовь к ней была поистине безгранична.

Аннунциата обожала Юлию Джули за сладкие речи, миндальные улыбки и горьковатую искренность песен, а все это вместе слишком сильно напоминало Ученому все тот же неизменный вишневый сироп, в котором безнадежно, как мухи, увязали подпавшие под сладостное обаяние примы сограждане.

В тот вечер она появилась, как всегда, шумно и театрально, сопровождаемая привычной свитой из журналиста Цезаря Борджиа, двух припозднившихся на отдыхе курортников и палача Хэнгмана, который недавно бросил пить и засел за мемуары в связи с высочайшим указом об отмене смертной казни. Беседа неспешно текла за чашечкой кофе с ликером, гости расслабились, темы менялись, как в калейдоскопе, и поневоле тянуло на откровенность.

– А я все про вас зна-а-аю, – улыбка Юлии, подобно уличному светофору, непрерывно посылала в сторону Ученого разрешающие сигналы, а густо накрашенные зеленые глаза сияли, как неоновая реклама. – Министр финансов под большим секретом поведал мне, что ваша Тень снова покинула вас! Подумать только, какая наглость – оставить вас в столь деликатный момент, за неделю до выборов в Дарк-борд! Если так пойдет и дальше, от нашего электората останется одна тень!

– Ах, вы правы, дорогая, – Борджиа склонился к ее унизанным перстнями прелестным пальчикам, – да как же это... да куда же она... Да как же это вы отпустили ее, господин Ученый?

Христиану осталось только пожать плечами и развести руками, как предписывал ему когда-то в таких случаях местный врач. А что ему оставалось делать? Не мог же он прилюдно предположить, что несносная Тень решила принять участие в выборах?

– Надеюсь, что вы не станете голосовать за Пьетро, хоть он и ваш тесть, дорогой Христиан-Теодор! – заливалась Юлия Джули. – Это может бросить на вас нежелательную тень!

– Но не может же он всю жизнь прожить в тени этого великого человека, прекрасная Юлия! – запротестовал журналист, известный своими скандальными статьями про личную жизнь местных партийных лидеров, а также самого министра финансов – с интимными подробностями, разумеется, рассказанными на ушко и строго по секрету самой Юлией.

– Я уверена, мой дорогой Христиан-Теодор, что ваши несомненные достоинства когда-нибудь позволят вам самому выдвинуть свою кандидатуру... А мы все проголосуем за вас, и вы станете известным, богатым, знаменитым... – Ну разве я не права, Цезарь? – острый язычок ласково прошелся по красной помаде, влажная улыбка засияла ярче, изумрудные глазки хищно блеснули.

– Ну, разумеется, несравненная... в этом нет ни тени сомнения! Но мне искренне жаль вас, дорогой Ученый, – от вас одна тень осталась! Вы явно исхудали и очень бледны...

– Вам надо на курорт, – вздохнул Хэнгман. – Возьмите с собой Аннунциату, отдохнете, глядишь – и тень отрастет...

– Аннунциата, милая, принесите еще варенья! Вишневого...

– А тепла в Даркбурге явно не хватает...

– И погода снова испортилась...

– А в Африке – вы только представьте себе! – на экваторе в полдень тень вообще незаметна...

– ...и запретил к показу модный сериал «Тени исчезают в полдень»? Какой произвол – накануне выборов! Бедные зрители... но ведь, кажется, принцесса его тоже смотрела с удовольствием?

Гул голосов, весь вечер обволакивавший Ученого вязким непрозрачным сиропом, наконец-то стих, и он вышел в сад и прислонился к старому дубу, тянувшему к холодному ночному небу свои голые черные ветви. Внезапно какое-то движение всколыхнуло воздух, упругое и осязаемое, как будто кто-то незримый прошел мимо в развевающемся длинном плаще.

Он замер. Движение повторилось. Затем раздалось покашливание, напомнившее ему о том, что он был нездоров и холодный воздух был вреден для его слабых легких. Он близоруко вглядывался во тьму, сожалея о потерянных очках, но никого не увидел.

– Христиан-Теодор, – услышал он в двух шагах от себя, и, вздрогнув от неожиданности, отпрянул в сторону и едва не упал. – Это я. Твоя Тень... Меня зовут Теодор-Христиан, если ты помнишь. Нам надо поговорить, не правда ли?

– Д-да... – выдавил из себя Ученый, в очередной раз поразившись беспримерной наглости беглеца.

– Может быть, ты все же пригласишь меня в дом? Или мы так и останемся стоять с тобой... в этом царстве теней? – Тень внезапно громко расхохотался, довольный собственным каламбуром.

...Аннунциата сладко спала, подложив под голову руку. Ученый и его Тень, стараясь не шуметь, тихо, как мыши, проскользнули в библиотеку.

Впрочем, мыши, даже если их всего две, отбрасывают, как правило, две тени.

Здесь же можно было, даже не напрягая зрение, насчитать всего одну.

* * *

Из дневника Христиана-Теодора

19 ноября

Ах, господа! Да что со мной? Да не болен ли я, в самом деле, и не опасны ли для общества приступы моей странной, необъяснимой болезни? Возможно, я страдаю раздвоением личности и меня следует лечить в сумасшедшем доме... изолировать от людей, поместить в отдельную палату, накачивать успокоительными таблетками...

Ибо я не в состоянии понять, что со мной происходит, и реагировать на все происходящее соответствующим образом...

Но попытаюсь привести в порядок мысли и изложить все по порядку, как было.

...Он, безусловно, хорош собой. Высокий, худощавый, он выше меня ростом и шире в плечах, ворот его белоснежной рубашки с большим кружевным воротником был распахнут, обнажая стройную загорелую шею, кожаные черные брюки красиво обтягивали его узкие бедра, длинный кожаный плащ нараспашку и широкополая ковбойская шляпа довершали его изысканный облик. Его темно-русые волосы волнистыми прядями обрамляли худое, чуть вытянутое лицо с крупными, резкими чертами, в котором была одна заметная странность – темные, почти сросшиеся на переносице брови устремлялись вниз под небольшим углом, в то время как ясные серые глаза, вечно прятавшиеся под черными очками, были изогнуты уголками вверх, словно бы пытались дотянуться до бровей.

Разговаривая со мной, он скрестил руки на груди и чуть покачивался на каблуках. Я попросил его снять очки, и он отбросил их на тахту широким жестом фокусника, вытаскивающего из пустого цилиндра метры цветной ленты.

Он улыбался. Я не верил своим глазам. Это был не я, то есть, конечно, это был я, но я был не таким...

Я всегда хотел бы быть таким. Но мое отражение в зеркале говорило о том, что мы похожи, как братья-близнецы, и в то же время бесконечно разные.

Зачем он явился ко мне?.. Угрожать, шантажировать, как тогда? Что у него на уме? Или стоит получше вглядеться в себя?

Мне кажется, что я стал хуже видеть с некоторых пор...

22 ноября

...потому что подчас мы не в состоянии дать разумное объяснение всему, что с нами происходит. Он попросил меня убрать из дома все зеркала и уменьшить освещение до минимума. Он предпочитает полумрак, и даже свечи раздражают его. Любимое занятие – охота на солнечных зайчиков. Он убивает их сразу же, с одного выстрела, почти не целясь, и вид их почерневших, поглотивших свет трупиков вызывает во мне приступы отчаяния и жалости...

Прислуга уже устала выметать из комнат осколки зеркал.

Его лицо почти всегда скрыто очками и прядями волос, а когда он разговаривает, то опускает голову и не смотрит в глаза. У него длинные и сильные пальцы...

Кто он мне? И для чего мне, скажите, нужна столь двусмысленная дружба с бывшим врагом? Я же когда-то ненавидел его и чуть не погиб тогда, три года назад...

Но он мне интересен, хотя я вынужден признать, что с азартом натуралиста исследую темную сторону своей натуры.

25 ноября

Он говорит, что Отражения – вечные соперники Тени, потому что они лгут людям, помогая им надевать маски, в то время как Тень позволяет им вглядеться в обнаженную суть своей души.

...Он умоляет меня не отбрасывать его в сторону. Он – часть меня, живущая отдельно, но кружащая рядом в замысловатом, все усложняющемся многофигурном танце. Он сказал, что, оказывается, в Даркбурге не я один расстался со своей Тенью... Я спросил: «Кто еще?» Но он лишь загадочно улыбался, и прятал глаза, и пил мой коньяк, и все чаще касался моей руки. Почему у него такие горячие руки? У меня всегда холодные... даже коньяк не в силах согреть их.

...и придает остроту нашим чувствам, и позволяет нам узнать себя с другой стороны, и разглядеть в себе доселе сокрытые от взгляда черты... И начинаешь с изумлением осознавать, что наши несомненные добродетели оказываются на поверку лишь данью принятым в обществе условностям, избитой и пошлой манерой следовать им всегда и во всем, как будто отдельно взятая личность не имеет права на пороки, подчеркивающие ее индивидуальность и окружающие ее невыразительную внешнюю суть загадочной и темной аурой зла...

27 ноября

...Кто же еще потерял Тень?.. Я теряюсь в догадках...

...Я не могу обходиться без него... Я не выношу его отсутствия, я не знаю, куда он уходит, и нет слов, чтобы выразить, какие страшные душевные муки я испытываю в эти минуты кромешного одиночества, и сердце мое обливается кровью, как вишневым соком, и рвется пополам от тоски...

...Аннунциата прячется от него. Он вчера жестоко высмеял ее алый берет и не менее пурпурного оттенка юбку. Он велел прислуге выкинуть все мои красно-фиолетовые шелковые рубашки, и теперь я ношу только черное и белое. Он велел убрать из моего кабинета два живописных пейзажа, изображавших багровый морской закат и цветущее маковое поле, и теперь у меня во всех комнатах дымчато-серые стены, черная полированная мебель и белый непрозрачный тюль на окнах... Аннунциата в отчаянии, мне жаль ее... Неужели это ревность?!!..

28 ноября

...и признался, что чувствует то же, что и я. Нет для меня на целом свете человека ближе, чем Теодор-Христиан. Думаю, он не зря предупреждал меня насчет Аннунциаты...

Юлия Джули, взглянув на нас, внезапно расплакалась. Я никогда раньше не видел ее плачущей... Что она там пела, такое красивое?

«Тень, моя тень на холодном стекле...
Дождик осенний, поплачь обо мне...»

30 ноября

...Аннунца снова принялась варить вишневое варенье. Вишен было много, целая корзина... в наших теплых краях это не проблема...

...и рассыпала остатки по полу, и они тугими багровыми шариками устилали серый бархатный ковер... и она плакала, и говорила, что все делает не так, и руки ее дрожали, когда она подбирала вишни с испорченного ковра... И еще она всегда трижды снимает пенку с варенья, пока не оно не станет чистым и прозрачным, как драгоценный рубин, и говорит, цитируя какого-то русского поэта, что во всем старается дойти со самой сути, даже в таком простом деле, как это ее варенье, и что непременно надо снять накипь трижды, чтобы в гладкой и ароматной поверхности сиропа увидеть свое улыбающееся отражение...

...Он выбросил все ее варенье, потому что рубиновый цвет раздражает его своей вульгарной яркостью. Аннунциата ушла и не сказала мне – куда и на сколько... а я подозреваю, что – навсегда.

...Нам хорошо вдвоем. Нам никто не нужен. Есть только мы – он и я. Мы – две половинки... Юлия Джули сказала, что Аннунциата теперь служит на кухне при королевском дворе, и ей оказана высочайшая честь сварить вишневое варенье для Короля и Принцессы...

1 декабря

...и ничего не запомнил, кроме его вскинутых горячих рук, и запрокинутой головы, и вздымающихся, как белые паруса, простыней, и шепота, и вздохов, и слабой попытки сопротивления – не себе ли самому?..

...и все проваливался и бесконечно долго падал в бушующий огненный кратер, и падение было неизбежно и неостановимо, и никакое, даже самое сладкое варенье на свете не заменит мне темной и бездонной чаши порока, которую я с наслаждением пью вместе с ним, и боюсь выпить ее до дна...

...и никогда не был так счастлив. Тени прошлого больше не тревожат меня... У моего прошлого не было Тени. Теперь она – есть.

* * *

Скоропостижная смерть Короля потрясла Даркбург. Он скончался внезапно и быстро, сразу после традиционного вечернего чаепития. Журналисты во главе с Цезарем Борджиа принялись бурно выяснять обстоятельства его смерти и выстраивать версии, в то время как ожесточенная борьба каннибалистов и провинистов, набравших одинаковое количество голосов на выборах в Дарк-борд и проходивших уже пятый тур голосования, внезапно закончилась победой первых. Их лозунги и призывы «съесть короля, не оставив и тени» нашли отклик в сердцах местных олигархов, представителей теневой экономики, которые активно поддержали их призывы. Провинисты напивались от тоски и на предвыборных дебатах позорно путали портвейн с глинтвейном. На всех перекрестках Даркбурга вместе с изображениями новогодних елок висели призывы «Есть все, что шевелится», «Есть, чтобы жить» и лозунги типа «Друзья есть, они не могут не есть».

Сплетни, слухи, домыслы и вымыслы о Короле и его скоропостижной кончине были немедленно и с аппетитом съедены членами обеих партий, журналистами, министрами и просто досужими гражданами. Принцесса закрылась в своих покоях и никого не впускала. О ней ходили по городу слухи один нелепей другого. Юлия Джули в приватной беседе с Цезарем Борджиа под большим, естественно, секретом поведала ему, что принцесса Циат-Аннун от расстройства потеряла свою Тень, и что случилось это давным-давно, когда она была еще совсем крошкой, и что с тех пор она повсюду ищет ее и нигде не может найти.

Теперь она должна была, как единственная наследница, стать королевой Циат-Аннун Первой.

Коронация была назначена на первое воскресенье после Рождества.

Хэнгман рассказал Христиану-Теодору, что его Аннунциата схвачена и посажена в тюрьму. Ученый был потрясен и раздавлен, но Тень лишь пожал плечами и заявил, что его не интересуют вульгарные детали этого грязного дела.

Details are vulgar, часто говорил этот эстет, цитируя великого Уайльда.

8 декабря

Бедная моя Аннунциата! Я не знаю, что мне сделать, чтобы спасти ее. Я знаю, что она невиновна, потому что ее чистая, как ручеек, душа не способна на низость и злодейство. Мне страшно оставаться одному наедине с моей Тенью, потому что мысли его, черные и страшные, порой слишком громко звучат в моей голове, и я ловлю себя на них, как пойманный за руку преступник...

Моя громадная Тень заслонила от меня белый свет... Добрых, светлых мыслей и хороших дел у меня становится все меньше и меньше; я увяз в собственных пороках, как шмель в варенье, и гибну, поверженный всемогущим Злом...

Дождик осенний, поплачь обо мне...

* * *

– Вы должны найти мне хотя бы одну баночку с этим вареньем, господин Ученый, – говорил Доктор. – Я должен провести расследование. Если я этого не сделаю, то у старины Хэнгмана снова появится работенка, а он не желает отвлекаться от написания своих мемуаров.

– Что за странная манера у вас наводить тень на плетень? – усмехнулся Христиан-Теодор. – Вы говорите загадками. Вы все про всех знаете, а сами умудряетесь оставаться в тени...

– Тени – это по вашей части, – нахально заметил этот сомнительный тип, которого еще вчера видели выходящим из дома каннибала Пьетро, по слухам, захлебнувшегося лишком густым суповым набором из сплетен, взяток, предвыборных лозунгов и двух судебных заседаний по делу его несчастной дочери. – Говорят, что наш Король отравился тем самым вареньем, которое сварила ваша супруга... ну, то есть бывшая супруга, – быстро поправился он, нарвавшись на ледяной взгляд Тени. – Принцесса пожалела Аннунциату и заменила ей на виселицу отрубание головы, но Хэнгману велела от лица возмущенной общественности, дабы соблюсти вековые традиции Даркбурга, отрубить ей мизинец.

– Что?.. – Ученый в ужасе закрыл лицо руками, не в силах слушать дальше, и горькие слезы раскаяния и жалости хлынули из его глаз.

– Да. Однако в тот же самый момент из покоев принцессы Циат-Аннун раздался страшный вопль. Никто ничего не понял... но говорят, что в тот же момент она тоже лишилась мизинца... и никто не знает, как такое могло произойти. Я, впрочем, немедленно полил ее мизинец живой водой, и он благополучно прирос обратно.

Теодор-Христиан молча слушал, низко наклонив голову. Его серые глаза были снова скрыты под черными очками, и Христиан-Теодор не видел выражения его лица. Он молчал, потрясенный, не в силах вымолвить ни слова. Доктор как-то внезапно и очень быстро испарился, бормоча ненужные слова извинения, благодарности, сожаления и выражений искренней симпатии...

Напоследок Ученый отдал ему припрятанную в самом дальнем углу баночку с вишневым вареньем. Он полагал, что Тень этого не заметит, но тот, оказывается, стоял рядом, скрестив руки на груди, и недобро усмехался.

* * *

Над Даркбургом сгущались свинцовые тучи, река уже дважды выходила из берегов, превышая все мыслимые отметки, и багровые закаты, отражаясь в ее бушующих волнах, являлись скверным предзнаменованием и кровавой тенью грядущих событий.

Следующим страшным известием, потрясшим мирных даркбургцев, была смерть Цезаря Борджиа.

Журналиста нашли застреленным на пороге собственного дома.

Неужто мы настолько безжалостны и жестоки в своих понятиях и представлениях о нравственности, что критерием честности журналиста может стать нынче только его смерть от руки наемного убийцы? Доктор сказал – не надо было вот так, напрямик, в лоб, а он всегда так делал, как его ни учили... А ведь сколько раз и он сам, и прекрасная Юлия Джули предупреждали его об осторожности, и советовали махнуть на все рукой, и наглядно демонстрировали ему сей изысканный и несколько манерный жест, и пожать плечами – вот так (движение вверх-вниз, выражающее крайнюю степень озабоченного безразличия), а он не понял, и все кидался срывать покровы, как Аннунциата – пенки с варенья, и обнажать суть...

15 декабря

...а статья называлась «Аннун-цианистый калий на гребне вишневой пены», и я склонен процитировать избранные места из нее – хотя бы в память о славном и добром моем друге.

«...и допустить, чтобы честная женщина сидела в тюрьме за убийство, которого не совершала. Я давно знаю милую и добрую Аннунциату и в обход всех запретов решился, подкупив стражу, встретиться с ней, чтобы узнать правду.

Правда оказалась сложнее и запутанней, чем можно было себе предположить. Мне, как журналисту, положено доверяться фактам и только фактам, но учитывая, что в данном случае ситуация сильно смахивает на сказку, то я вам сейчас ее и расскажу.

Жила-была на свете маленькая девочка, и родилась она в королевском дворце. Росла она веселой и живой, мечтательной, но язвительной на язык, вспыльчивой, но отходчивой. Больше всего любила девочка гулять в вишневом своем саду и пускать солнечных зайчиков маленьким круглым зеркальцем. Но вот однажды девочка сильно обидела свою крестную, старую фею, которая очень любила ее. Фея захотела проучить девочку и показать ей злую, темную сторону ее натуры. Для этого она отделила от славной малышки ее Тень.

Хорошая и добрая часть Принцессы, увидев, какой злой и жестокой была половина ее души, в страхе убежала из дворца и потерялась навсегда. Милую девчушку подобрал молодой тогда еще каннибал Пьетро, решив, видимо, съесть ее на ужин, но потом передумал и удочерил, назвав Аннунциатой. Тень Принцессы осталась жить во дворце, и мало кому удавалось увидеть ее истинное лицо – она научилась со временем прятать его, искусно маскируясь под личины добродетельной и просвещенной королевской дочки. Она даже иногда была великодушной, и ей не чужды были человеческие порывы.

Однажды она влюбилась. Предметом ее обожания стал некий юноша, по имени Теодор-Христиан, за которого она мечтала выйти замуж. Теодор-Христиан не любил Принцессу, хотя и понимал, что именно она подходит ему идеально – и вовсе не потому, что она тоже была тенью, а потому, что он твердо решил стать Королем и ради этой цели не останавливаться ни перед чем.

Тень, то есть Теодор-Христиан, не мог никого любить, потому что любовь занимала светлую половину души Ученого. Зато он мог искусно обманывать и интриговать, заставлять легковерных людей верить себе и даже любить себя. Ученый же когда-то был влюблен в Принцессу, но злая девушка предала его, едва не отправив на эшафот. Потом он женился на милой Аннунциате, так и не поняв, что имеет дело с одной и той же женщиной.

У Аннунциаты давно отросла другая тень.

В это время злая принцесса Циат-Аннун решила, что пришла пора ей стать королевой. Подсыпав по совету своего коварного возлюбленного Теодора-Христиана цианистого калия в вишневое варенье, она отравила Короля, и даже наш гениальный Доктор не смог спасти его. Варенье варила Аннунциата, недавно взятая в услужение на королевскую кухню, и Принцесса, разумеется, обвинила ее в убийстве отца с целью установления власти каннибалистов во главе с папашей Пьетро.

...когда я тайно встретился с Аннунциатой, она рассказала мне, что задержалась допоздна на кухне и случайно услышала весь разговор Теодора с Принцессой Циат-Аннун. Она хотела предупредить Короля о готовящемся злодействе, но стража преградила ей путь... Она предупредила бы и Принцессу, что зловещая Тень Ученого убьет и ее при первой же возможности... Тогда умрет и Аннунциата, а ей совсем не хотелось умирать.

...и представить себе на одно лишь мгновение, что это все – один и тот же человек... Я и сам запутался, честно говоря... Ученый и его Тень... Его очаровательная жена – и известная своей жестокостью и бессердечием Циат-Аннун...

...и это нельзя назвать раздвоением личности, потому что внутри одной личности намешано и спаяно намертво и хорошее, и плохое, и пороки, и добродетели, и когда я вижу себя в зеркало, то порой боюсь смотреть себе в глаза – не потому ли?..

...а крестная-фея оказалась еще жива, и сама меня разыскала и поведала мне эту грустную историю, а еще сказала, чтобы я при случае хорошенько поколотил свою Тень, если она вдруг вздумает командовать мною».

24 января

...и не отпирался даже, а спокойно и даже безразлично сознался, что пристрелил Цезаря по личной просьбе принцессы, на следующий день после выхода статьи. Теперь, сказал он, все идет по заранее намеченному плану, и уже ничто, даже расчетливый эгоизм Циат-Аннун, не помешает ему стать правителем Даркбурга.

Свидетели убийства? Разве у Тени могут быть свидетели? Тень может проходить сквозь стены... и ползти, крадучись, как не снилось и шпионам в фильмах, и не оставить даже бледного следа на холодном стекле...

...Как он мелок и тщеславен в своих имперских притязаниях! Как, не разбирая дороги и не гнушаясь ничем, рвется он к своей заветной цели! А руки у него теперь по локоть в крови... Какое презренное ничтожество! Неужели это мое alter ego, часть моей души, моя половинка? Или я и впрямь неизлечимо и опасно болен... и мог своими руками застрелить несчастного Борджиа ради того, чтобы самому проложить к вожделенному трону извилистую и кровавую дорожку?..

И кто из нас более жалок в своей низменной фальши – я ли, притворяющийся им, или он, притворяющийся мной?..

...Как я мог так любить его? Как я мог вообразить, безмозглый слепец, что он любит меня?.. Я все это время жил, отгородившись от мира, потакая лишь своим низменным желаниям, вообразив себя порочным гением, разыгрывая из себя Демона, духа изгнания... Боже, боже... как я жестоко ошибался...

...тень, моя тень на холодном стекле...

Бедная моя Аннунциата! Принцесса приговорила ее к виселице... Я не смогу жить без нее.

Теодор-Христиан исчез... говорят, что он бежал из города...

* * *

Принцесса была с утра в прекрасном расположении духа. Она только что метко пристрелила парочку попавшихся ей на глаза солнечных зайчиков и теперь, красуясь перед зеркалом, примеряла новые супермодные темные очки.

Зеркал она давно уже не боялась, так как поняла, что с их помощью можно искусно менять маски, в чем она весьма преуспела. Маска милой папиной дочки была уже не нужна ей, с тех пор как ей удалось, даже не выпачкав рук, столь удачно избавиться от старого маразматика, преграждавшего ей путь к трону. Маска светской дамы была более удачной, но сейчас она отбросила в сторону и ее. Она не знала, какую предпочесть, потому что разговаривать ей сейчас предстояло с той самой Аннунциатой, которая...

Да. Той самой, Тенью которой она была. Какой позор – быть тенью провонявшей чесноком и пережаренным луком кухонной утвари, пошлой дуры, безмозглой курицы...

– Ваше высочество! Ваше...

Циат-Аннун надменно повернула голову. На пороге стоял стражник. В одной руке он сжимал алебарду, а другую приковал наручником с хрупкой руке своей пленницы.

– Оставь нас.

– Слушаюсь, ваше высочество.

...Легкий запах вишневого сиропа, подобно сладкому порыву первого предрассветного ветерка, влетел вместе с ней в покои принцессы и окутал ее нежным розоватым облачком.

Черные волосы Аннунциаты длинными прядями падали ей на лицо, глаза цвета драгоценного коньяка казались безжизненными и потухшими, она с трудом держалась на ногах от голода и жажды, но взгляда не отвела. Удивительное дело, но эта высокомерная принцесса, эта Тень с презрительным взглядом, жестокая и своевольная, была всего-навсего давней детской ее потерей, над которой она плакала даже меньше, чем над нелюбимой, но жалкой куклой со сломанной рукой.

Странная прихоть судьбы...

– Так вот ты какая, – с милостивой улыбкой произнесла Принцесса. Она была слегка разочарована – пленница оказалась удивительно красивой и явно не собиралась бухаться в ножки, моля о помиловании. Она пристально разглядывала ее своими желтыми глазами, не издав ни звука, и это раздражало Принцессу. К тому же... они были удивительно похожи. Одинаковые, как сестры-близнецы.

– Что ты молчишь? – в голосе Циат-Аннун зазвенела досада. – Ты убила моего отца, и все это знают! А то, что там написал этот полоумный Борджиа, – просто бред сумасшедшего!

– Я никого не убивала, и вам это хорошо известно.

– Ну конечно! – смех Циат-Аннун был резким и язвительным. – Ты, как видно, думаешь, что это я убила отца! Но доказать это не удастся никому, а тебя завтра вздернут на виселице!

Вместо ответа Аннунциата внезапно улыбнулась, и губы ее печально дрогнули.

– Неужели вы не знаете, что с моей смертью умрете и вы...

– Я не умру! Я давно перестала быть твоей тенью! Ты – кухонная утварь, а я – королевская дочь!

Аннунциата покачала головой и грустно усмехнулась.

– Знаете... мне даже обидно за вас... Вы – жалкая Тень, не знавшая счастья... вы всю жизнь только и делали, что творили зло и чинили козни, а ваш возлюбленный предал вас... Вы – моя противоположность. Я – счастлива и любима, и мне безразлична ваша борьба за власть. Она не сделает вас счастливей... да вы и сами давно перестали понимать себя, потому что вы всего лишь темная сторона моей души, вы – никто и ничто, дым, пустота... А я – реальна, и ваша жизнь связана с моей. Посмотрите на себя – пока я была в тюрьме, вам наверняка было плохо, вы, наверное, даже страдали, и не могли понять, отчего...

– Замолчи! Стража! Уведите ее!

– Я и не собираюсь бежать, – грустно заметила ей Аннунциата. – А вы, оказывается, слепы и ничего не замечаете... Вы здесь остались в одиночестве, среди этих серых стен и черных рам... А там, за окном – да посмотрите же на улицу! – уже дуют ветры перемен, и никто больше не станет слушать ваших указаний.

– Стража! – Циат уже визжала от страха, и руки ее мелко дрожали. – Взять! Увести! Казнить!

Но стражник, выбросив наручники и алебарду, увлеченно играл в дурака с палачом Хэнгманом, прихлебывая коньяк из фляжки, и истеричные визги принцессы больше не интересовали его.

Аннунциата все так же молча смотрела на свою Тень. Внезапно та кинулась к трюмо и, быстро выхватив из потайного ящичка маленький инкрустированный пистолет, выстрелила прямо в грудь Аннунциаты. И еще раз. И еще...

Алая кровь, как темные потоки вишневого варенья, хлынула из простреленной груди, а сверкающий паркет внезапно стал кружиться, и приближаться к ее глазам, и темнеть; две фигуры незаметно слились в одну, и зияющая черная пустота поглотила все вокруг...

Из дневника Христиана-Теодора

25 января

...Ее нашли на голом полу, в луже крове (расплывчато), и она... (расплывчато) уже не дышала, и кроме нее, там больше никого не было... Она была там одна, моя Аннунциата, а куда делась ее Тень – никто не знает...

Доктор сказал, что спасет ее... Господи, сжалься над моей бедной девочкой! Помоги ей, господи...

Кто-то пришел... Кто бы это мог быть? Если это Теодор-Христиан... о, нет... я убью его! Он никогда не станет Королем, потому что я этого не допущу, даже ценою собственной жизни... и если он еще когда-нибудь

На этом записи в дневнике Ученого обрываются.

* * *

Доктор надел маску и пристально вгляделся в два бездыханных тела, распростертых перед ним, – мужчины и женщины. Безумец, которого в городе все знали как Ученого, по-видимому, в момент просветления пытался покончить с собой, не вынеся позора. Женщина, судя по всему, была убита выстрелом в упор.

Доктор, загадочно улыбаясь, направил на обоих бестеневые операционные лампы. Кричать: «Тень, знай свое место!» было уже не нужно... Тень всегда возвращалась в тело в момент его физической смерти и, только соединившись со светлой своей половиной, могла покинуть его навсегда.

После этого он ввел каждому из них по десять кубиков живой и десять кубиков мертвой воды.

– Зачем ты лгал мне? – внезапно выкрикнул молодой человек, не открывая глаз. – Ты никогда не любил меня! Я убью тебя!

– Мне жаль вас... бог вам судья... – прошептала женщина в беспамятстве.

Потом они открыли глаза и посмотрели вверх. Потом на Доктора. Потом друг на друга.

Затем они, все поняв, молча кивнули друг другу и, не говоря ни слова, ушли.

Порознь.

Больше их никто не видел в нашем городе.

И вскоре все забыли о них, потому что никому не хотелось ворошить Тени прошлого.

Королевой через неделю выбрали Юлию Джули. В день своей коронации она была ослепительна, ее осыпали розами, и она исполнила новый шлягер «Не отбрасывая тени».

Говорят, она уже просила Доктора сделать ей ампутацию Тени – теперь это модно...

* * *

...Розовый рассвет плыл по реке, туман поднимался и таял, свежий ветерок шевелил голые, но уже почуявшие весну ветви старых лип, и лишь черный крест на могиле Цезаря Борджиа напоминал о вечности и боли, о позорном тщеславии и несбывшейся любви.

...И отчего это, скажите, мы привыкли не жить, а довольствоваться слабой, призрачной тенью собственных чувств и чаяний? Отчего же порой принимаем притворство за истинные чувства, вежливое безразличие – за проявленье доброты, а мелкую суету – за горячее участие? Отчего же?.. отчего?..

Дождик осенний, поплачь обо мне...

Мое отражение расплылось рябью в розовой воде, и черный каменный крест поплыл перед моими глазами, и горькие слезы раскаяния и невыносимого стыда полились из них. Так я плакал, стоя над свежей могилой, и потом медленно побрел прочь, не оглядываясь, и лишь белоснежные нарциссы, слабое утешение мертвых, молили за меня о прощении, ничего не обещая взамен, кроме вечного покоя в царстве теней.