«Вот она – глупость», – выдохнул Александр.

Три письма. Всего лишь три коротких письма. Последнее – от 20 марта. А через четыре дня Казик – его Казик! – встал рядом с Тадэушом. О, эта бесконечная глупость молодости. Рulchrumque mori succurrit in armis. Прекрасно умереть сражаясь.

«О, Казик, Казик!» – печально улыбнулся юноша.

24 апреля войска повстанцев заняли Вильно. Но что, что могли они противопоставить трем могущественнейшим державам, тем более если одна из них – Российская империя Екатерины? Что могла кучка повстанцев против страны, которая считала, и не без обоснования, что в Европе есть только две страны, достойные так называться, – Россия и Англия.

Что могли противопоставить они? Рulchrumque mori succurrit in armis! И только. Умереть – сражаясь.

О, храбрые, вы памятник себе воздвигли.

Вскоре Косцюшко предстал перед Ее ликом. И вот – указ. Удар для Александра. Косцюшко в Петропавловской крепости, а тех пленных дворян, которые выступали вместе с мятежным генерал-лейтенантом, – на эшафот. И Казик иже с ними. Казик, любимый, нежный Казик.

Александр вспомнил, как он спешно приехал в Петербург. Как тщетно пытался добиться встречи с Ней. И пройдя подобное девяти кругам ада и унижений, дошел до аудиенции у Зубова.

Фаворит Екатерины, всесильный и в тоже время ограниченный человек, политический мечтатель, отражающий в своем мнении только то, что захочет императрица.

Как тяжело было сидеть Александру просителем перед этим человеком, дрожать и следить за каждым движением его бровей.

– Молодой человек, – подвел итог фаворит, оторвав глаза от прошения, – это попросту глупо. Вы просите помиловать преступника, вина которого очевидна, и нет смягчающих обстоятельств. Вы просите помиловать цареубийцу, а он им, безусловно, стал бы, если бы была такая возможность. И, в конечном счете, вы просите помиловать революционера. Я могу только подтвердить приговор: казнь.

– Но князь... – взмолился Александр.

– Нет, молодой человек. Аудиенция закончена. Вы напрасно потратили мое время.

– Князь, как можете вы одним своим словом лишать человека жизни? Как может такой всесильный человек, как вы, быть таким безжалостным? Неужели человеческая жизнь – не превыше всего?

– Государство – превыше жизни.

«Рulchrumque mori succurrit in armis».

Казалось, все было кончено. Александр вышел из кабинета Зубова. Солоноватый комок в горле стал расти, вырываться всхлипом.

– Молодой человек, – прозвучал мягкий женский голос.

Александр поднял глаза. Перед ним стояла сановитая, чуть полноватая дама. Величественная, с гордой осанкой и царственной улыбкой на белом с румянцем лице. Она была одета в оригинальный камзол, и на голове у нее был чепчик, чуть напоминающий греческую коронку.

– Молодой человек, – дама улыбнулась. Вся ее поза свидетельствовала о высоком положении. – Вы как-то плохо выглядите. Не нужна ли вам моя помощь?

Рука дамы безвольно лежала на платье, словно давно привыкла к поцелуям.

Александр упал на колени и поцеловал руку:

– Матушка! Только вы в силах мне помочь.

– Ну что вы, что вы, молодой человек. Встаньте, – дама улыбнулась. – Увы, вы обознались. Я не Екатерина. Но меня часто путают с ней. И, вполне такое может быть, я смогу помочь вам. Встаньте же.

– По вашему лицу, – продолжила женщина, – я вижу, что Зубов, как обычно, пошел напролом, сделал, как он хочет, а не как лучше. Расскажите мне ваш вопрос.

Графиня Головина выслушала просьбу юноши и пообещала устроить встречу. Графиня имела слабость копировать во всем Екатерину – в образе жизни, в прическе, осанке и манерах, и, на счастье Александра, в гуманности. Хотя, как и Зубов, она была лишь зеркалом, целью существования которого было отразить свет своей императрицы.

Благодаря этой женщине у Александра вновь появилась надежда. Два дня, которые оставались ему до личной аудиенции, он не находил себе места. О, теперь Казимир должен быть спасен, теперь все должно быть хорошо.

В назначенный срок графиня привела юношу в один из покоев блистающего Петергофа. В полумраке терялись зеркала, шкафы и резные стулья, уходившие рядами в глубину зала. Устало стояли на столах серебряные подсвечники. В углу, между письменным столиком и тяжелым шкафом, уставленным книгами в толстых переплетах, стоял небольшой постамент, но без бюста. На каменной его стенке была только одна надпись.

– Вольтер, – произнес юноша.

– Франсуа Мари Аруа Вольтер, – произнес ласковый, мягкий голос за его спиной.

– Но где же бюст?

– Повержен и посрамлен. В углу. Где ему и положено быть.

Юноша повернулся к даме и склонился:

– Ваше величество.

– Да, мой мальчик, – улыбнулась дама. Она была чуть ниже Головиной и чуть плотнее ее. И уж тем более она не была величественной и блистающей. Просто уставшая от трудов женщина. – На этот раз вы не ошиблись. С какой же просьбой вы явились ко мне?

– Сохранить жизнь человеку.

– Это тому мятежнику и бунтарю, про которого мне говорила графиня? Революционеру? Тому, кто поднял руку на империю?

– Да, матушка. Да, он мятежник и бунтарь. Но не революционер.

– Вы полагаете, между ними есть разница?

– Но как бы вы поступили на его месте? Его страну делили. И он за нее боролся.

– Храбрым – почет, – согласилась женщина. – Присядем.

Они прошли к столику в конце зала. Екатерина опустилась в кресло.

– Садитесь, юноша, до вас здесь сидели и Дидро, и Зубов, и граф Алексей Орлов. Садитесь, не бойтесь, – Екатерина подождала, пока Александр сядет. – Зачем вы просите сохранить ему жизнь?

– Жизнь бесценна. И только Один в праве судить, жить человеку или умереть.

– Но этот человек, за которого вы просите, – враг вашего отечества. А враги заслуживают наказания.

– Только если они в чем-то виноваты. Он встал на защиту своей Родины, и его нельзя обвинять за это. Более того, его можно было бы обвинять только в том случае, если бы он не боролся и сдался добровольно победителю. И я молю вас, матушка: сохраните его жизнь. Что стоит вам, всесильным, одним росчерком пощадить одного человека, а другого – наделить счастьем?

– Кем он вам приходится, что вы так выпрашиваете его жизнь?

– Он, – чуть задумался Александр, – мой друг.

– И ради такого друга вы готовы пойти на все?

– О да, матушка.

– А предали бы вы свое отечество? Если бы он предложил вам встать на его сторону? Отринуть ради дружбы Россию?

Александр задумался. Как тяжел этот вопрос: скажи «да», и все кончено. Скажи «нет», и он посрамит «дружбу».

– Отвечайте же, милый друг, – мягко напомнила Екатерина. Александр поднял глаза:

– Для того, чтобы спасти его, я пошел бы даже на это. Я бы пошел даже на большее. Но после я не смог бы жить, осознавая это. Но... если я не смогу сохранить ему жизнь, моя тоже не будет иметь смысла. Как после этого я смогу любить отечество?

– Молодость. Глупая, бесшабашная молодость, – вздохнула женщина в кресле. – Ваш ответ предсказуем. Конечно же, вы броситесь его спасать, отринув опасности. Он бунтарь! Он мятежник, – все так же ласково, словно уговаривала, шептала Екатерина. Ее шепот тонул в бархатной обвивке абсолютной тишины дворца. – Пусть он и не был революционером, но что с того? Он выступил против России, и он должен умереть!

– Тадэушу вы сохранили жизнь! Так почему же не сохранить ее наивному мальчишке? Я не прошу за всех. Я прошу о его жизни. О жизни только одного человека. Ведь этим вы можете сохранить и во мне патриота.

– Тадэуш? – Екатерина удивленно подняла бровь. – Тадэуш – залог того, что остальные не будут бунтовать. А казнь мятежников – урок для Польши.

– Так возьмите и его жизнь в залог!

– Милый мой мальчик, зачем мне его жизнь? Она не представляет никакой ценности, и им пожертвует первый же поляк, лишь бы вернуть свое старое. И вам нечего предложить в обмен на его жизнь. Ваш друг не представляет ценности, но представляет угрозу.

– Зачем вы мучаете меня, зачем играете моей надеждой? Вы согласились выслушать мою просьбу, так зачем же вы убеждаете меня, что все кончено? Пока я надеюсь – я человек. Но что же вы творите! Зачем вы губите меня?

– Надежда? Государство, мой мальчик, империя – прежде всего. Спокойствие страны и отсутствие революционеров – вот в чем смысл моей власти. И для сохранения спокойствия я пойду на любые жертвы.

– О ваше величество! Сохраните ему жизнь! Почему, почему вы стали такой безжалостной? Почему, почему же Вольтер разбит? Неужели вы испугались Революции?!

– Народ, – резко ответила Екатерина, – казнивший своего короля, не заслуживает уважения. – Голос императрицы стал грубым. – И тем более теперь я не потерплю идей Вольтера и Руссо здесь, в России. И Польша получила по заслугам. Я спасла ее! В ней уже началась Революция. Революция – проказа, которую лечат огнем. И я выжгла эту проказу в Польше, – лицо женщины напряглось, и из доброго оно стало злым и лицемерным. Она перестала быть Матушкой, а стала Императрицей. – И я выжгу ее во Франции! И мятежники заслуживают сурового наказания. Это будет уроком всем тем, кто хочет еще отведать королевской крови. И никого – слышишь! – никого и никогда я не пощажу за идеи Революции! Аудиенция закончена. Вы ничего не добились этим. Вы зря надеялись!

Екатерина встала и направилась к двери. Однако Александр перегородил ей дорогу и упал на колени:

– Я молю вас, матушка! Я его люблю! Пощадите хотя бы это чувство. Если вы сами когда-нибудь любили... Я молю вас, молю.

Екатерина остановилась.

– Неужели, – прошептал ей Александр, – неужели все мои мучения были напрасны? Неужели все кончено? Неужели это – конец?

Екатерина вздохнула и снова села в кресло. Кровь медленно отливала от лица, и гримаса гнева сменилась на усталость. После минутного молчания она тяжко вздохнула и с некоторой веселой ноткой сказала:

– А вы знаете, молодой человек, я ведь православная.

Александр отвел глаза:

– Что же теперь делать мне? Ведь вы же все знали наперед. Почему же сразу не сказали? Что же вам надо было? Просто поиграть с новой куклой? Матушка, сохраните ему жизнь – и вы никогда более ни меня, ни его не увидите.

– Может, вам его еще и на руки отдать?

Александр смолчал.

– Ладно уж, забирайте его. Если вы смогли добраться до меня, то вам стоит надеяться. И чтоб я никогда больше о вас не слышала. Настырная молодость. Упрямая молодость. Как я устала заботиться о вас всех, о России, как я устала быть всесильной!

Она взяла со столика бумагу, перо и чернила. Спустя пару минут все было кончено. Сургучная печать, расплавившаяся от пламени свечи, скрепила спасение для Казимира.

– Стой, ну-у-у! – раздался снаружи резкий крик ямщика. Карета подпрыгнула и затрещала колесами.

Александр выглянул в окно: некий человек в крестьянской одежке переругивался с ямщиком. На обочине дороги, в метрах четырех от нее, полулежала карета с переломленными рессорами. Возле нее стоял почтенный статный господин.

– Эй, ямщик! – крикнул юноша. – Почему мы остановились?

– Пан-барин, – откликнулся господин возле кареты, – простите за неудобство, которое причинил вам мой холоп. Он слишком рьяно принялся останавливать вашу карету.

– Как видите, – продолжил господин, – моя карета... Ох, я забыл представиться. Князь Константин Алексеевич Ладыгин, уполномоченный военный комиссар в западных губерниях. Вы не смотрите, что я без должного сопровождения: какой анекдот! Моя карета, как видите, не может двигаться далее. И мой холоп желал узнать у ямщика, не найдется ли нужный инструмент.

– Князь, – прервал Ладыгина Александр, – я понимаю ваши проблемы, но я очень спешу, и мне до вечера надо быть в Менске.

– О, как неудобно... Я, право, извиняюсь, о, какой позор моим седым волосам...

Темное небо потряс первый раскат грома. На мгновение все осветилось ярким светом молнии, а после нахлынула холодная, но пыльная волна воздуха.

– Если князю необходимо в Менск, – бросил Александр, внимательно рассматривая небо, – то я могу предоставить ему место в моей карете, а также мою компанию на время пути.

Первые капли, тяжелые, грузные, начали вбиваться в брусчатку. Князь быстро подхватил из своей кареты кое-какие вещи, бросил холопу пару слов и водрузился в карету. Свистнул кнут.

– О, право, как неприятно. Я уже думал, что не успею, – проговорил Ладыгин, усаживаясь напротив Александра.

– Александр Речицкий, – протянул руку юноша. После крепкого пожатия он спросил:

– А куда, вам, собственно, надо?

– О, в Менск. Все пути идут на запад, – вздохнул князь.

Князь потряс головой, и со лба скатились тяжелые капли. Наконец он снял сюртук, положил рядом на сидение. Поверх сюртука он небрежно скинул парик. Чуть поворошив свои густые белые волосы, Ладогин обратился к Александру:

– Какой анекдот: решил быстрее сделать дело в Менске, оставил всю семью в Могилеве и сам двинулся вперед. Адъютант ждет со свитой... окружениями в городе, а я так, по скорости решил. И на первом же перекате у новой кареты полетела ось! На первом же перекате! Посмотрите, – продолжил он, – посмотрите на этот проклятый край! Здесь же дороги мощеные!

– А с какой целью князь покинул столицу? Простите за любопытство.

– О, мой друг! Это важнейшее государственное дело, лично от Зубова, «всесильного», «великого» Зубова. Государственная тайна, вы понимаете, – рассмеялся Ладыгин. – А вы, молодой человек?

– Государственная тайна, вы понимаете. От Матушки... великой и всесильной... не то, что Зубов, – сострил Александр.

Ладыгин рассмеялся. Искренне, с достоинством. Потом добавил:

– Эх, всех нас от Матушки, да на запад. Неужели и вы имеете какое-то дело в этом проклятом месте?

– В чем же вы видите проклятие края? По-моему, то, что здесь мощеные дороги, только выгодно представляет его.

– На наших дорогах, – с улыбкой ответил князь, – на наших дорогах, которые словно прокладывали юродивые, на наших дорогах, которые даже в крупных городах – земляные, на наших бугристых, неровных дорогах никогда не сломается новое колесо. Но здесь! Здесь же ровная прямая, каменная, в конце концов, дорога! Как, если не из-за проклятия, я могу это объяснить? – князь ухмыльнулся. – А если серьезно?.. Вы когда-нибудь прежде бывали здесь? – князь поднял глаза и внимательно наблюдал за Александром.

– Да, приходилось, – невозмутимо ответил последний. – Но я ни разу не заметил следов «проклятого края». Более того, он, кажется, гораздо лучше и чище прочих имперских губерний. «Проклятый»? Похоже, он вам очень не нравится.

– Мой мальчик, – усмехнулся князь, – вы совсем не знаете ни истории этого края, ни его истинной сути.

– Насколько я понимаю, история края создается нами сейчас, – Александр блеснул улыбкой. – На наших глазах, по крайней мере. А суть? Разве она есть у края?

Князь откинулся на спинку сидения. Он вдруг стал хмурым, чуть озлобленным. Он отодвинул занавеску с оконца.

– Проклятый край... Мальчик мой, я еще никогда в жизни не видел более ужасного места, чем этот край. Забытый и проклятый богом край! Вы спросите, что в нем такого ужасного? Я вряд ли смогу ответить вам сразу.

Александр взглянул вслед за князем в оконце. Мимо проплывали серые, блеклые тени, размытые из-за дождя.

– Проклятый край... Если вы приехали сюда с надеждами и мечтами – отриньте их сразу. Если вы чего-либо боитесь – бегите отсюда, здесь воплотятся все ваши страхи.

Проклятый край. Сколько крови пролилось здесь. Тысячи и тысячи человеческих жертв. Да здесь же каждый клочок земли пропитан кровью насквозь, он даже сейчас хлюпает от крови, липкой и холодной.

Тысячи людей гибли – кто знает, за что? Деревни выжжены. Города медленно умирают. Замки – руины с пустыми глазницами и оскалом мертвецов. «Ганебны край» – так его называют. Проклятый. Сколько легенд здешних – про этот край. Сколько ужасов в нем. Могилев – «могила льва». Пинск – город в болоте. А Менск? «Головы на Немиге снопами стелятся...» – вот история этого города. В Несвиже Черная Дама, проклятие дома Радзивиллов. А Гольшаны – безумные игры призраков, их охоты за живыми. А Полоцк? Говорю вам, еще гунны, которые разграбили Рим, выжгли этот город.

И эти дороги. Вы видели, чтобы их когда-нибудь чинили? Нет. Местные крестьяне давно пухнут с голода. Те поля, что не сгорели во время войн, – сгнили, а то, что удалось собрать, – съели крысы.

А замки эти – черные, выгоревшие, монолитные снаружи и пустые внутри, мертвые черепа. Их хозяева разбежались по концам света, лишь бы не видеть этого всего. А те, что не разбежались, лютуют – или пьют.

Сначала безумные оргии, а после, поутру, охота на живых холопов. Спускают собак, как на зверя, и травят. Сегодня пан поделится со своим холопом цигаркой, а завтра, сидя в холодной засаде, вспорет ему кишки, лишь бы отогреть в них свои замерзшие конечности.

Церкви и костелы эти – насквозь мертвецами прониклись. Строят церковь, а в фундамент ее живую дочку главного муровщика положат. Живую и замуруют, чтобы проклятие отвести.

Князья пьют и веселятся с утра до утра, а холопы их в навозе копаются, еду ищут. Одни курганы возводят, как цари восточные, склепы свои заваливают богатствами, драгоценностями, золотом. А крестьяне не знают, что такое солнце. И дохнут, мрут селениями.

Солнце... Нет его здесь. Просто нет. Вечный дождь, вечная грязь. Один только черный лес вокруг, на сотни и сотни миль. И болото сплошное.

Не надо меня спрашивать, почему я ненавижу этот край. Это проклятый край. Все легенды народа связаны с этим. И этим заканчиваются.

Этот край весь – призрак. Вы когда-нибудь видели черные выжженные пустыни? Было бы не так страшно, не знай, кто их выжег. А выжгли их сами люди. Шляхта, «золото государства»!

Вместе вырезают ради удовольствия деревни, для потехи же и спелые поля палят. И народ озлобился, на ненависти вскормлен.

Всякая мысль и доброта на корню вырезаются. Один шляхтич другого на костер поведет, а третий дров доложит.

А сколько здесь войн было! Татары, после Москвы, взять не могли. Испугались. В болото конница не войдет. А крестоносцы двести лет жгли крестом и мечом. Сгинули они здесь. Польша покусилась – сгинула. Сдохла, как последняя собака о сотне голов, и каждая голова соседнюю ненавидит, на нее лает и грызет. А брюхо-то едино. Все, кто этого края касался, гибли.

Шведы трясли край, датчане хотели. И все между собой за него дрались. И за что – за сплошной лес-болото. За грязь и дождь.

Сколько тысяч людей погибло. Не сосчитать их всех. Уже два столетия идет здесь нескончаемая война. То казаки войдут, сожгут, то шведы осадят город. Могилев два раза брали – по-жесткому, с кровью. Да и мы хороши. Сначала собрали провизию с города, отошли. Шведы за нами дочистили. А потом, как Карла погнали, мы же все мужское население города и вырезали. А женское-то с голоду померло.

Население уже столетиями не прибавляет в количестве. За последние сто-двести лет с полмиллиона войны покосили. Более пяти сотен тысяч крепостных человек сгинуло в болоте этом.

Край – как одно ужасное кладбище. Каждый год крестьяне в восточных волостях весной, как землю лопатят, новые кости находят. Каждый год они выкапывают черепа без крестов.

А история края? Сгинула она. Сожгли ее мы. Я сжег ее. Вот этими руками шесть тысяч томов сжег. Разграбили мы библиотеку Радзивиллов, Литовскую метрику в Петербург повезли. А кое-что нам приказали сжечь сразу. Довезли только две из трех частей в столицу. Там их вновь отсмотрят и сожгут. Как пить дать сожгут.[20]

Апостолы святые! Вы видели лики святых? Не намалеванных, а настоящих святых? Так вот, скажу я вам, даже все двенадцать апостолов не уберегли Радзивиллов от проклятия этого края. Двенадцать золотых апостолов в полный рост, украшенных серебром и смарагдами. Апостолы Царьграда. Все они сгинут в багне, дайте срок.[21]

Все сгорит дотла. Край этот кровью упивается, до человеческих жертв падкий. Война всех погубит. Всегда она здесь будет.

Всегда будут гореть поля, а болото своей тягучей пастью пожирать города и села. Любовь? Она здесь всегда заканчивается печально. Сколько повешенных девиц, парней здесь было. Какие легенды мрачные. Одна княжна насмерть замерзла, ожидая возлюбленного. Другую строптивая свекровь отравила. Третья на веревке из-за того, что замуж не за того хотела. Из окон падают, со скал прыгают. Травятся, колются и на веревках болтаются.

Князья! Дворяне на веревках! Позорно и отвратительно.

Только в этом крае брат брату даст отраву, а тот – тот, примас! примас всей Польши! – тот этот яд радостно примет, чтобы избежать мук жизни. Какая глупая, какая ужасная судьба: Август самолично принес ему яд в тюрьму, чтобы спасти от позорной казни на виселице!

Все бегут отсюда. А край не отпустит. Он никого не отпустит. Все те, кто сбежал, к нему вернутся. Он их всех сетями связал. Все, кто от него сбегут, вечно будут помнить. И назад их потянет.

О край, забытый богом,
Разрушен и сожжен:
Куда ни кинешь оком –
Пожарами расцвел.
Кресты, как маки алые,
Сокрылись до весны –
Сойдут лишь воды талые,
Раскинутся они.

Черный край, сплошное болото, трясина. Но как он держит! Тысячи из него убегут, но большая часть со слезами на глазах. Что же в нем такого, что держит, не отпускает? Что в душе патриотом делает? Что так вяжет людей? Я ненавижу этот край. Но и покинуть его не могу. Он тянет, просит, жалобно молит. А как затянет – сгубит. Если услышите однажды ночью – не дай вам бог! – шепот этого края, то уж лучше в ту же ночь повесьтесь, как ни позорно это для дворянина. Сначала шепот, а потом просьбы, оклики, всхлипы, мольбы.

Вы видели когда-нибудь нищенку, жабрачку? Молодую девушку, белесую такую, с нерасчесанными космами и с гребнем в руке. Если увидите – бегите, сколько сил есть, – бегите. Это она сама, душа края.

Клянусь матерью божьей, я видел ее.

Дело было с лет восемь назад. Где-то под Воршей[22], проезжал как раз с семьей на запад, до Вильно. «Все пути идут на запад». Остановились мы на перекате, возле развилка. На завтрак утренний, после ночи тряски. Жарко тогда было, сухо, трава везде зеленела. Устроились мы с семьей под дубом большим, а небольшой отряд сопровождения – человек восемь-десять – на охрану, вокруг.

Так, дело к солнцепеку двигалось, и супруга с детками в карету пошла, в тень. Я же прикорнул чуток, в дреме легкой о деле размышлял.

Вдруг холодом повеяло, да и солнце скрылось за тучей. Оглянулся, а она, о матерь божья, рядом. Стоит молчаливая, по щекам слезы текут. А сама гребешок в белой ручонке держит.

«Что ты, дочка, плачешь?» – пролепетал я. А сам за крест держусь, святых призываю. Слова молитвы забыл.

«Расчешите меня, дяденька», – сиплый голосочек такой, тоненький. А холодом лицо прямо ожгло. Глаза у нее – блекло-синие, выцветшие.

Крестным знамением осенил себя, а голос пропал. Она подходит и гребень сует. Я ж как закричу, в землю упал, а грязь в рот и уши набивается. Кричу и не слышу голоса, дышать нечем.

Сбежались солдаты, подняли. А ее и нет, как будто не было. Солнце вновь греет, а трава вновь зеленая.

Я ж, как поднялся, сам к карете, детей проверить. А супруга взглянула на меня, перепугалась – весь седым стал за те минуту-две.

Теперь же, как годы минули, шепот слышу ее: «Расчешите меня, дяденька...» Матерь божья, матерь божья. Не так турок боялся в бою, как девочки этой.

Так, мой молодой друг, если увидите ее, значит, связал вас край этот проклятый. Если увидите – в пистолет пулю, и мозги наружу.

Край проклятый!

Бегите. Как только дело свое сделаете – бегите. Меня уже тянет сюда. А вы – молоды, вы должны быть счастливы.

[20] Библиотека Радзивиллов была одной из самых крупных библиотек в Европе. Более 20 тысяч томов редчайших книг, рукописей религиозных орденов (доминиканцы, бернардинцы, базилианцы), сборники античных философов и поэтов, французских просветителей и т.д. и т.п. В подвалах Несвижского замка также хранилась Метрика Великого Княжества Литовского – весь государственный архив, более 500 тысяч различных документов, включая дневник Марины Мнишек, письма Хмельницкого, документы польского короля (и, соответственно, великого князя литовского) Генриха Валуа. В ходе раздела Речи Посполитой библиотека была реквизирована, и в Петербург довезли лишь около 14 тысяч томов, а также Литовскую метрику. Там же, в Петербурге, часть книг «успешно» сгорела.

[21] Известные статуи двенадцати апостолов, вывезенные в свое время из Константинополя, – в натуральную высоту, вероятно, серебряные и покрытые золотом. Считалось, что они покровительствуют дому Раздивиллов. По легенде, ночью апостолы пересчитывали богатства Радзивиллов.
Поддержка Домиником Радзивиллом – последним представителем несвижской линии – Наполеона и его кампании закончилась весьма трагически. Несвиж был разграблен ворвавшейся в замок российской армией – срывали даже серебряные украшения с крыши дворца. Легендарные богатства достались царской казне, но особенно ценное, мифологическое богатство все же удалось спрятать. Судя по записке, найденной у гонца к Радзивиллу от эконома, последнему удалось спрятать статуи и часть сокровищ где-то в подземельях Несвижа, полный план которых с давних времен знали традиционно только хозяин замка и его эконом. Сам же эконом был повешен во время разграбления дворца русскими казаками. Доминик Радзивилл был ранен в боях; несколько верных шляхтичей довезли его до Франции, где он и скончался.
Сокровища Радзивиллов пытались найти и российские императоры, и кайзер в первую империалистическую, и советская власть. В 1939 году дворец вновь подвергся разорению и обыску. Сняли даже паркет. Через несколько лет искали золото и немцы, но вновь неудачно. Существование апостолов бесспорно – их видели многие современники расцвета Радзивиллов.

[22] Ворша – Орша, город в Беларуси.