Александр вглядывался в сплошную серую тень за окном. Дождь выбивал нескончаемую чечетку.

– Что, – улыбнулся Ладыгин, – запугал? Не бойтесь. Мало кто видит эту девушку. Да и разрушений края не видят. Это и к лучшему. Когда не знаешь – не так страшно, – старик помолчал. – Вы лучше скажите, зачем вам в Менск. Судя по вашему лицу и акценту, вы из восточных губерний России. Что же вас потянуло сюда?

– Дела, дела... все по уши в делах, – улыбнулся в ответ Александр. – Везу на запад российскую речь.

– О, это слово. Оно всегда во мне вызывало другие ассоциации. «Речь» всегда требует к себе «Посполитая».

– Вам не нравится Речь Посполитая.

– Прошу не забывать, что не «не нравится», а «не нравилась». Не «есть», а «была».

– Простите, видимо, вам важна такая точность по роду деятельности, – с любопытством произнес Александр.

– Безусловно. Я уже вроде бы упомянул, что являюсь военным комиссаром ее величества. Важные дела в Менске, после в Несвиже. Обыкновенная рутина военного человека: укрепить гарнизоны, отдать приказы, повесить-расстрелять, наградить-освободить.

– Вы полагаете, что повесить-расстрелять – это рутинная работа?

– О, молодой человек, вы еще мало знаете жизнь. Безусловно, в юности вам кажется, что жизнь человека – наивысшая ценность. Но с возрастом вы понимаете, что все, в том числе и вы сами, являетесь лишь маленькими винтиками в огромных часах, которые порой выбивают причудливые мелодии. Лишь в сообществе человек является человеком. Это его приобретения. Потери же – обесценивание жизни. У всего есть плюсы, у всего есть минусы.

– Это слишком жестоко.

– Это жизнь, и никуда от нее не деться. Человек рождается, он кричит – ему больно. Он взрослеет, снова кричит – ему больно. И он стареет, умирает – снова кричит, ему больно. Это жизнь. Моя философия в таком случае – живи так, чтобы не больно было умирать. Живи, твори и уничтожай, снова твори и снова уничтожай. Борись, одним словом.

– Бороться и победить. Великолепная философия в нужное время.

– Да, молодой человек. Великолепному времени – нужная философия.

К утру они наконец въехали в предместья Менска. Жиденькие дома, роскошные усадьбы, смешение стилей и их нагромождение. Узкие бедные улочки и чистые, вымытые непогодой аллеи богатого центра.

Да и сейчас моросил дождь, и под колесами иногда отчаянно хлюпало.

– Поспел-таки, – с благодарностью произнес князь. – Если бы не вы, позор моим седым волосам. Да тут мне скоро уже. Вон, выедем на Троицкую гору, там и попрощаемся.

– Ну, – радостно произнес князь, высаживаясь возле богатого дома, – всего, что называется, доброго. Будете мимо проезжать, заходите. Я здесь, наверно, надолго застряну.

Александр пожал протянутую руку.

Карета скрипнула.

– К ратуше, ямщик.

– До... барин, токо лошади и так уже еле тянутся.

– Все оплачу, слышишь!

Лошади медленно и устало побрели по мостовым. Мимо в серебристом тумане проплывали высокие и стройные монастыри – бернардинцев, доминиканцев, а в тени их смутно поблескивали базилианские.

Они проехали мимо Верхнего рынка и, свернув с Немиги, выехали на широкую площадь – Нижний рынок и Соборную площадь. В центре ее грузно восседала ратуша, а по периметру шли иезуитский коллегиум, к нему тут же теснился кафолический собор, напротив собора разместились доминиканский и мужской базилианский монастыри.

Карета подкатила к ратуше. Александр выскочил из нее и поднялся по грубым тесаным ступеням. Возле дверей на скамейке сидел старик-сторож.

– Рано вше, барин, – прошепелявил он, – никто шче не приехал. Чакай.[23]

– Нет еще? Где здесь суд или тюрьма?

– Турма? Вшчэ вам и астрог спатрэбився, – буркнул старик. – Азирнися, зелено-молодо, за спиной суд, а турма далеко. Ехать трэб.[24]

Александр сбежал с лестницы и побежал к старому обшарпанному зданию напротив.

– Молодо-зелено, – недовольно буркнул старый, – як лосяне якое, пся крэв.[25]

Двери, на счастье, были открыты. Александр приостановил дыхание и смелым твердым шагом вошел внутрь.

Старое тяжелое здание, видимо, только-только приспособленное к суду. За тяжелым грязным столом так же грузно сидел чиновник. Не сидел, а восседал.

– Рано, куды прэш! – крикнул он в сторону дверей. Но завидев горящие глаза Александра и его решительный вид, он поправил сюртучок.

– Выбачайте, пан-барын, думав, халоп яки. По якой справе да нас?[26]

– Государственное дело. Привез помилование. Я не знаю местных порядков и только приехал в город. У меня находится письмо, извещение об освобождении.

– О, ну то вы до нас правильно завитали[27]. Токо чакать все ж таки придется.[28] Пока приедет суд, как вернутся с площади, потом они еще час будут всякое дело делать.

Александр достал упругий кошель и плюхнул его перед чиновником на стол.

– Мне надо освободить человека. Вы поняли? У меня есть извещение лично от матушки нашей, императрицы. Ее рукой же и написанное. Вы поняли?

– Как тут не понять, – чиновник выскочил из-за стола. Кошелек магическим способом исчез. – Не казните, барин, но я смогу лишь встречу очную составить, а потом, как судовые вернутся, сразу все освободится.

– Хоть это. Только – быстро.

– Да, мой барин, да-да-да. Как прозвишча? Фамилия?

– Чечерский Казимир.

– Сейчас, батенька, в реестр гляну.

Чиновник водил трясущимися руками по толстой замасленной книжке и бубнил себе под нос.

– Нет таких, батенька. Не казните! Может, он... за... святы Езус! – воскликнул толстяк. Он подбежал к шкафу и рванул обе створки.

– Он за восстание, – крикнул юноша толстяку.

– Святы Езус и мати боская! – воскликнул чиновник. – Их же сення! Барин, не казни! Святы Езус! Их же сення, насупроть вуниятской, на замчищи. Беги барин, поспеешь. На замчище, ва усю моц беги, коней няма рядом. На замчище, ля турмы.[29]

Александр выбежал из здания. Ямщик стоял возле лошадей и тер им бока.

– Мужик, – крикнул Александр, вскакивая в карету, – чтобы через две минуты на замковой горе был, золотом засыплю. Слышь? Как можно быстрей.

– Барин, кони не поедут, устали.

– Ямщик, золотом засыплю. И тебя, и коней. Быстрее же.

Карета еле тронулась. И хоть она и ехала медленно поначалу, но вскоре стала набирать скорость. Александр мысленно подгонял лошадей. По лбу его скатилась холодная капля пота.

При подъеме на Немигу карета резко встала. Александр выглянул наружу – лошади остановились.

– Не потянут барин, устали! – выкрикнул ямщик.

Александр выскочил из кареты на брусчатку Верхнего рынка. Холодный ливень, который, казалось, уже давно смолк, вновь брызнул своими ледяными осенними струями.

Юноша побежал. В лицо ему летели острые иглы воды, одежда вмиг прилипла к телу.

Вскоре подъем кончился, и Александр наддал. Грязноватые домики проносились мимо него. Он пробежал с несколько домов и неожиданно выскочил на замчище.

– Куды прэш. Скончылося все, дадому иди,[30] – пропищала бабка-нищенка. Она примостилась под карнизом последнего из домов перед площадью.

А площади стоял эшафот с веревками. Несколько грязных холопов забивали гробы.

– Как кончилось?.. – прошептал юноша. «Как?!!» Он побежал к гробам. Изможденные, посиневшие люди. Как, как же так?!! Как же так. Неужели он опоздал? Александр замер над одним из гробов. «Казик, милый Казик». Слова застряли в горле, а тяжелый комок рвал его. На губах Александр почувствовал соль.

Мимо юноши проехала карета.

– Молодой человек, что вы делаете здесь? – донесся знакомый голос.

Александр повернулся. Из кареты на него чуть удивленно смотрели глаза Ладыгина.

– Так вот, – прошептал юноша, – что за государственное дело было у вас. Неужели?.. – он протянул уже размокшее письмо Екатерины.

Ладыгин жадно схватил письмо. Его глаза пробежались по заученным Александром строкам: «Владетелю письма сего отдать на поруки...»

Ладыгин осунулся и понурил голову:

– Мне очень жаль, мой друг... Проклятье! Как же так?!! Как же так?!! Я ведь, по глупости, решил все раньше сделать... как я так... Что же я натворил... святая дева Мария... десять минут? Как же я так... как же...

Александр упал на брусчатку. Ливень ударил с новой силой, и холодная вода хлестала и била изнуренного борьбой, уставшего Александра. Вода заливала глаза, своими холодными иглами жгла кожу. Ему уже ничего не хотелось в этой жизни. Десять минут. Десять минут. Всего лишь десять минут. Как он мог опоздать на десять минут? Каких-то десять минут! Комок в горле стал вырываться сдавленным, соленым на губах стоном. «Не верю!!!» – так хотелось закричать, бросить слово это в лицо Ладыгину, кричать и кричать, лишь бы не слышать шепота в голове: «Это конец».

– Расчешите меня, дяденька... – послышался тонкий голосок.

Александр поднялся. Возле него стояла сивая девушка. Сплошная стена дождя отгородила от них мир.

Девушка подошла к нему и протянула гребень. Серый костяной гребень. Глаза ее печально смотрели на него, а по щекам текли белесые слезы.

– Расчешите меня, дяденька...

Она села рядом с юношей. Александр взял из ледяной руки гребень и осторожно запустил его в льняные космы. Гребень легко скользил в них, оставляя мягкие проборы.

– Почему ты плачешь, девочка? – спросил Александр. Она промолчала. Влажные космы, льняные влажные космы. Белые, мягкие. А по такому же белесому лицу ее скатывались мелкие слезинки. Дождь подхватывал их, и они растворялись. Бесконечные выцветшие глаза.

– Почему я плачу, девочка?

– Расчешите меня, дяденька... – вновь раздался ее голосок.

– Знаю, милая, знаю. Не ты проклята, а люди здешние. Не ты здесь призрак, они. Бедная ты, сивая, – его руки бережно отводили расчесанные космы в сторону. – Знаю, милая, понял теперь. Поплачь, поплачь. Никто тебя не защитит теперь. По них ты плачешь. Всегда плакала. Долго ты еще будешь плакать. Вся от горя выцветешь. Никому ты не нужна, никто тебя уже не любит. Те, кто любил, сегодня за тебя умерли. И ты их любила, детей своих. Поплачь, милая, – космы ложились в ровные расчесанные локоны, но дождь вновь и вновь перепутывал их своими жирными каплями-струями. – Те, кто любил тебя, всегда проклятыми были. Все умирали на твоих руках. А ты ничего сделать не могла. На твоих руках умирали... Почему я опоздал? Почему? Неужели все это напрасно?

Ты плачешь, я плачу. Мы с тобой похожи. Ты сегодня потеряла самое дорогое, и я. Плачь, нам не вернуть их. И долго еще тебе плакать. А мне? Что мне теперь делать? Без него, одному. Куда мне теперь податься? Милая моя, девочка, сивая...

Ты слышишь музыку? Слышишь эту музыку? Прощание с ним. Музыка дождя. Прощание с тобой. Это его слезы по тебе. Прощание с тобой, сивая, с Родиной.

Это полонез. «Прощание с любимой». Михаил Огинский[31]... полонез... Он твой, этот полонез. Они все прощаются с тобой, моя милая, сивая. Вот они, уже здесь... Все они здесь... Уже здесь. Вот они – тени. Казик, милый Казик... жди меня.

Ты слышишь? Он со мной прощается. Слышишь? Этот полонез... он будет ждать меня.

Уходи, моя милая, ты не виновата. Уходи... все уже кончилось.

[23] Рано еще, барин. Никто еще не приехал. Жди.

[24] Тюрьма? Еще вам и тюрьма понадобилась. Повернись, зелено-молодо, за спиной суд, а тюрьма далеко. Ехать надо.

[25] Как лосенок, псина кровь.

[26] Извиняйте, пан-барин, думал, холоп какой. По какому делу к нам?

[27] Зашли.

[28] Только ждать все же придется.

[29] Святой Иисус и матерь божья! Их же сегодня [вешают]! Барин, не казни! Святой Иисус! Их же сегодня, напротив униатской [церкви], на замковой горе. Беги барин, успеешь. На замковой горе, во всю силу беги, коней нет. На замковой, возле тюрьмы.

[30] Куда прёшь. Кончилось все, домой иди.

[31] Огинский Михаил Клеофас – композитор, представитель крупного магнатского рода в Речи Посполитой. «Прощание с Родиной» (1794) писалось как прощание с Речью Посполитой, но наиболее популярным полонез стал, как это ни странно, именно в Беларуси. Вот уже двести лет никак не распрощаются с Родиной.