Nil ego contulerim iucundo sanus amico.[1]

Тяжелые, мрачные тучи быстро двигались по свинцовому небосводу. Широкий Днепр нес свои холодные струи к малороссийским степям. Леса по оба берега реки казались единой грязной стеной.

Осень рано пришла в этот проклятый богом край, и кое-где уже виднелись черные пожарища. Летняя, теплая вода Старого Деда, как иногда называли местные жители реку Днепр, сменилась на мутноватые потоки. Грязные ручьи вливались в него, неся с собой весь сор и гниль лета.

По гостинцу, давно не чиненому и поросшему быльником, двигалась карета. Ямщик в черной шапке, закутавшийся, продрогший, подгонял двух взмыленных вороных коней.

Карета неслась к переправе, к городу Могилеву, чтобы и потом дальше и дальше монотонно выстукивать колесами о булыжник и чтобы так же, как и сейчас, мимо нее пролетали руины замков, грязные деревеньки и пустые поля, заросшие и неприбранные.

В карете сидел молодой человек, дворянин Александр Речицкий. Глаза его уже пообвыклись с полумраком кареты, так как эти места словно изначально не были созданы для настоящего, яркого солнечного света.

У Александра были коротко стриженные черные волосы, серые, видимо, глаза и впалые щеки. На лице его отразились многие дни пути по дорогам империи.

На коленях у юноши лежала небольшая шкатулка неопределенного возраста и цвета. Скорее, она была темно-красная, чем просто черная. В самой же шкатулке лежали письма от его друга, Казимира Чечерского.

Эти письма, а их было всего три, уже пожелтели, и хрупкие страницы легко ломались.

Александр уже в который раз перечитывал их.

«Искандер.

Жду того часа, когда ты снова сможешь приехать к нам в Вильно[2]. Только боюсь, вряд ли тебя примут мои соотечественники с распростертыми объятиями. Теперь, когда идет мирная гражданская “война”, трудно определить, кто враг, кто друг. Виленский бискуп[3] недавно прямо на молитве обругал и всех московитов вместе взятых, и, в особенности, вашу “Немку”[4].

Жду, когда же наконец я смогу снова тебя увидеть. Виленский университет закрыт и вряд ли вообще теперь откроется, так что я буду свободен для тебя всю зиму. Ты обязательно должен увидеть Острую Браму. О, когда же будет снова лето!

Сейчас в Вильно царит жидкая зима. Сейчас здесь очень скучно и отвратительно. Все чаще стали находить на меня приступы хандры – не могу без отвращения слышать как польскую мову[5], так и российскую. Каждый пан думает, что он – пуп земли. Хочется забыться на все эти karczma zaezdna[6], как выражается шляхтич Ржевуский.

Каждый день вижу этого Ржевуского. Как “так” можно говорить о Республике[7], о своей стране? Похоже, он ненавидит всех, кто не говорит по-польски, и в то же время ненавидит саму Польшу. А Польшей он считает все от Берлина до Вены и от Вены до Москвы. Ежевечерне Ржевуский заглядывает к отцу на “стаканчик винца”. Наверняка они что-то замышляют. Понаустраивали у себя по всей Варшаве якобинских клубов, революционеры.

Милый Искандер. Каждый вечер, перед тем, как уснуть, вспоминаю то наше лето. Снова хочется в Вилейку, на фольварк. Сразу вспоминается запах свежескошенной травы. И твой вкус, нежный вкус твоих губ. Как же я хочу снова вспомнить этот вкус.

Жду, не дождусь, когда же ты приедешь. Уж больно сыро у нас и муторно. После этого раздела сенаторы вроде бы поуспокоились, наконец поняли, что уже все. Их не спасла даже конституция.

Искандер. Как же мне снова хочется тебя снова увидеть. Почта доходит сюда с трудом, но все же – пиши.

Твой Казик, 17 снежня[8] 1793 года от РХ».

Александр вложил письмо в конверт и откинулся на сиденье. То лето на Вилейке... Он никогда его не забудет.

Поздней весной 1793 года, гораздо более теплой и зеленой, чем сейчас, он сопровождал своего отца в Варшаву, и экипаж временно приостановился в русском гарнизоне под Вилейкой, фольварком шляхтичей Чечерских. Юноша подхватил легкую простуду, и, волей судеб, отец оставил его на попечении у своего друга А. Татаринского, начальника гарнизона.

Александр быстро поправился и стал нередким гостем, как и сам Татаринский, в Вилейке. Хозяйка поместья, Анна Чечерская, была определенным образом благосклонна к русскому офицеру, и тот часто «ночевал» у нее.

Там же, в Вилейке, Александр повстречал племянника Анны, Казимира, молодого человека, который был старше него всего на год. Не сразу они, однако, сблизились и, словно с расстояния, оценивали друг друга. Где-то на протяжении месяца они выжидали, были холодными и непоколебимыми. Хотя уже не могли долго обходиться друг без друга.

Теплые июльские вечера юноши проводили вместе – то на сенокосе, то на речке, то на широком балконе-чердаке поместья. Они сыпали шутками, тягучими рассказами и под самую ночь смолкали, счастливые от общения, и каждый думал и мечтал об одном и том же. А в чистом небе в это время зажигались звезды.

Казимир приучил Алексашку, или Искандера, как он его называл, к Дидро, Руссо, и они увлеченно спорили о Монтене, Лео да Винчи или фон Визине[9]. На сенокосе, утонув в глубоких стогах, они вместе слушали далекое размеренное жужжание косы и смотрели в синеву неба, в пушистые облака, неторопливые и вечные.

На Купала Александр наконец узнал, до чего же сладко в объятиях у своего друга. По традиции, ночью все парни и девушки из окрестных деревень после праздника шли в лес искать «папарать-кветку» – цветок папоротника. Друзья пошли искать вместе и, заплутав в оврагах, не особо спешили выбраться. Казимир остановился.

– Ну, где же теперь будем искать цветок? – спросил он.

Александр повернулся к нему и, глядя в глаза, лукаво ответил:

– А я его уже нашел.

– И где же он? – так же лукаво задал вопрос Казимир. Он встал так близко, что ощущал кожей горячее дыхание друга.

– Казимир...

Руки сплелись. Александр тесно прижался к другу и осторожно поцеловал в губы. Один легкий поцелуй, еще один, и еще. Теплая летняя ночь мягко укутала их своей темнотой.

Все оставшееся лето они провели вместе – на сенокосе взапой читали Вольтера, спорили, играли, целовались и засыпали в обнимку. В них просыпался бунтарский юношеский дух, дух страсти, нежности, порывов ветра, и самым сладким для них был теплый, чуть пряный вкус губ...

Однажды (дело было в жнивне – в августе) Казимир поднял друга часа за три до восхода. Они оседлали коней и быстро покинули фольварк. Ночь дышала прохладой, и роса быстро впиталась в одежду. Через полчаса они миновали гряду холмов, за которым раскрывалось бескрайнее травянистое поле, окаймленное на востоке черной лентой леса. Казимир и Александр летели на скакунах, а ветер свистел в сочной высокой траве, обдавал своей прохладной волной, развевал волосы.

В центре поля стоял Рогатый – огромный остроконечный валун, на восточной стороне которого древний художник выбил быка с тремя рогами-короной. Рядом с Рогатым находился плоский широкий камень, напоминавший стол. Это было древнее капище, языческое святое место.

Они остановились у этого камня.

Первые лучи солнца озарили столовый валун и, чуть мелькнув, осветили Рогатый. А на нем ярко вспыхнул трехрогий бык в слюдяной короне. На востоке встало огненное пылающее солнце. А Казик целовал и целовал Александра. «Алексашка, я тебя люблю...»

Я тебя люблю...

О, это нежное пряное лето. Жаркое лето 1793 года, лето, пахнущее скошенной травой, медом и революцией.

«Казик, Казик», – прошептал юноша в карете. Он достал другое письмо.

«Искандер.

Искандер, о Искандер, как бы я хотел уехать к тебе, от всего этого кошмара. Те два дня на Рождество пронеслись молнией. Я снова скучаю без тебя. Почему ты не можешь, например, уговорить отца приехать и погостить у тети Анны? Она будет рада и ему, и тем более тебе. Особенно она будет рада визиту вашего друга Татаринского.

Хотя лучше вам не приезжать некоторое время. Боюсь, что вскоре эту запруду прорвет – гетманы открыто выступают против конституции. И, похоже, король с ними. Как бы не пригласили они Немку. Сами они ее то ругают, то обожествляют. А я спрашиваю себя: как для защиты их костела можно использовать православную немку, императрицу России?

Конфедераты перестали уже быть разумными. Бесконечные оргии в замках-дворцах. Недавно прошел театр у Агинских. Театр прямо на плавучей барже, в канале. Самый настоящий театр – с фонтанами, буфетами, ложами, партером. Для того, чтобы баржа не вмерзла в лед, ее борта постоянно обливали горячей водой.

Гражданская война может начаться со дня на день. Государство просто раскалывается на части. Похоже, что предсказание короля Яна-Казимира сбывается: “Дай бог, чтобы я не был пророком, но я говорю вам: если вы не исправитесь и не измените своих порядков, то Республика погибнет от иноземцев. Москва оторвет все русские земли и Литвинию[10] до самого Буга, Нарева[11] и даже до Вислы; Пруссия возьмет себе Великую Польшу и польскую Пруссию. Австрия же, видя, что иные делят между собой наше добро, кинется на Краков и соседние воеводства, – и каждая из соседних стран пожелает лучше владеть частью нашего хозяйства, чем видеть его с вашим безвластием и всевольностью”.

Искандер, я снова спрашиваю: как? Как Ян-Казимир более чем за сто лет, в 1668 году, смог сказать это? Как? Почему? Почему мы не прислушались к этому роковому пророчеству?

Увы, нет пророков в своем отечестве. Действительно, из нас сделали – karczma zaezdna – проезжую корчму. Каждая армия предпочитает воевать на территории Республики, каждая страна считает нас своей собственностью.

Почему, почему нельзя мне забыть того, что сейчас творится на улицах в Вильно? Почему я не могу просто забыть, что я литвин и что мне больно за свое отечество?

Словно две кровавые раны нанесла Немка! Эта интеллектуальная немка, которая обожала Дидро, читала Вольтера и переписывалась с Руссо. Эта Немка, великая русская Немка! Зачем она рвет на части – когда может забрать себе все целиком? Зачем она делит Речь Посполитую? Нет, не делит, а делится ею. Она, Екатерина, уже не та, что была раньше, – она перестала быть идеалом для царства разума. Боже! Что же творит она!!! Я бы не столько волновался, если бы она взяла Республику всю целиком, но она ею делится с соседями! Как сладким куском пирога: вот тебе, а вот и тебе, кушай на здоровье.

Искандер. Ты нужен мне более для спокойствия разума. Я мечусь в сомнениях – что делать? Не могу я смотреть безучастно, как гибнет моя родина. МОЯ РОДИНА!

Рес Публика. RES PUBLIC. Глас народа. Это проклятое право Liberum Veto[12]! Будь проклят этот глас народа! На сеймах там, в Варшаве, они только ругаются между собой, и ничего, ничего не делают для пользы. Лишь под себя.

О, Искандер, как мне хочется иногда забыться сном, чтобы не видеть этого всего! Или, скорее, проснуться от кошмара. Радзивиллы, Агинские, Тизенгаузен, Гольшанские[13] утопают в роскоши так, словно не их страну делят. Банкеты, празднества, нескончаемые веселья. Игры, танцы, долгие обеды – с одной стороны, и полное безвластие и хаос – с другой.

Неделю назад или около того в доме у Каленского был скандал – один из сенаторов использовал фальшивые карты. Сенатор! А что же тогда вытворяет шляхта: продают несуществующие имения, воруют чужих жен, подделывают подписи и векселя.

Но, похоже, не все люди согласны на раздел Речи. Скоро будет буря, вся атмосфера здесь в напряжении. Вот-вот это начнется. Но тогда это будет настоящая гроза. О, я боюсь. Как я боюсь, что она накроет и меня.

О, Алексашка. Только одна просьба – увези.

Увези меня отсюда, сделай так, чтобы я забыл это все. Я хочу видеть лишь тебя и тебе одному принадлежать. Приезжай и забери меня. Я не могу бороться со своими чувствами – любить, когда почти идет гражданская война и гибнет страна. Забери, спрячь меня. Хочется плакать от бессилия.

Diriguisse malls[14] – каменею от горя...

Пока еще Казик. Твой Казик.
От 12 лютого[15] 1794 года от РХ».

«Казик, Казик. Я увезу тебя, я обязательно увезу тебя на край света. Если я успею... А я успею», – сам себе сказал Александр. Он выглянул в окно – тучами подернулось все небо, и где-то позади, на далеком востоке, в России, а может, и ближе, блистали молнии.

– Эй, ямщик! – высунулся Александр. – Не уснул ли?

– Не, барин, – коротко отозвался голос старика.

– Долго ли еще до Могилева?

– Доуж... проехали, барин. Уж Дняпро позади.

– А до Менска[16] сколько еще ехать?

– До... спи, барин, к утру поспеем, если бури не будет. Хотя – навряд поспеем.

– Слышь! Буря – не буря, но в Менске чтобы к утру был. Даже под дождем – все оплачу.

Александр откинулся на сиденье. Перед глазами всплыла их первая ночь. Ночь, которая полностью принадлежала им. Тогда в небе зажигались звезды – яркие пятна, словно блестящая роса на траве. Они бежали босиком по свежему, только что вымытому дождем полю, а заходящее солнце горело в каждой капле. Темно-зеленое поле в рубиновых каплях... Казимир завел Алексашку в высокий двухъярусный сарай, по самую крышу засыпанный сеном. Свежим сеном, которое прятали здесь от дождя. Свежим, приятным сеном, пахнущим летом. Александру запомнились счастливые глаза друга и его блестящие зубы, обнажаемые в улыбке.

После света дня, хоть и темного, дождливого, в самой карете глаза отказывались различать буквы. Юноша поднял руку к фонарю. Бледный, желтоватый свет осветил внутренности кареты.

«Искандер, Искандер.

Я уже месяц как не получаю твоих писем. Опять хандра. Я бы с радостью покинул Вильно, но отец постоянно держит меня при себе.

В нашем доме появилось новое действующее лицо: Анджей Тадэуш Бонавентура Косцюшко, генерал-лейтенант. Он приехал всего на пару дней погостить к отцу. Не знаю, какие у них там секреты, но очень даже подозреваю.

Сенат требует ответа у короля, шляхта призывает к решительным действиям. Они, по большей части, боятся третьего раздела, хотя некоторые с радостью продаются любым магнатам и вельможам, в том числе и иностранным.

Король молчит. Похоже, его даже не интересует вопрос раздела. Недавно у примаса польского, его брата, был обед, присутствовали и Август, и посол ваш, князь Репнин. Когда зашел разговор, чем мог бы заняться Август в случае утраты короны, посол, ваш посол, заметил: “Вы, ваше величество, хорошо танцуете”. И они смеялись! Они смеялись!!!

Как же это ужасно – пир во время чумы. Страна разодрана на части, а король пьет и веселится вместе с послами стран-поработителей.

О, Искандер, Искандер. Я знаю, какие мечты у Косцюшко. И я знаю, что это осуществимо. И, о боги, если он скажет, то я пойду на эшафот ради этих идей. Служить Отечеству, nihil supra deos lacesso[17].

Я спрашиваю: как мы допустили такое?

И не в захватчиках дело. О, все дело в нас. Прав был Ян-Казимир. Мы недостойны нашего отечества, и поэтому его у нас заберут. Литва и Польша, Белая и Красная Русь будут разделены в ближайшее время окончательно. О, Искандер, я не хочу видеть этого. Забери меня, закрой мои глаза. Так хочется в то лето. К тебе, в твои объятия, и просто не знать реальности. Просто быть счастливым с тобой.

Искандер, Алексашка... Любимый, милый. Как мне холодно в Вильно, без тебя. Забери меня отсюда, из этого кошмара, пока я не натворил глупостей. Алексашка... я не уеду сам, ты знаешь. Я сам не могу бросить Вильно. Не могу смотреть на это и не хочу не знать, что же происходит. О, муки ожиданий.

Как мы допустили такое? И почему, почему мы молчим?

Рulchrumque mori succurrit in armis.[18]
Казимир
20 сакавика[19] 1794 года от РХ».

[1] Покуда я в здравом уме, ни с чем не сравню милого друга. (лат.) Гораций, Сатиры, I, 5, 44.

[2] Вильно, Вильня – город, столица Великого Княжества Литовского, Русского, Жемайтского и др. и др. С января 1919 года – столица БССР, с февраля по август 1919 года – столица Лит-Бел ССР. В 1939 г. Вильно и Виленский край переданы Литовской ССР (в качестве платы за размещение в Литве советских войск в 1940 году). С 1940 года – столица Литовской ССР; современный Вильнюс.

[3] Виленский бискуп – виленский епископ.

[4] Имеется в виду Екатерина Вторая Великая, бывшая Софья Фредерика Августа, принцесса Анхальт-Цербстская.

[5] Польский язык.

[6] Karczma zaezdna (карчма заездна, польск.) – проезжая корчма.

[7] Речь Посполитая (Rzeczpospolita, польск.). Республика: название RES PUBLIC, «речь народная» в дословном переводе с латинского, таким образом, «речь [польского] народа».

[8] Снежань (белорусск.) – декабрь.

[9] Фон Визин – Д. И. Фонвизин.

[10] Литвиния, Литва – территория, ограниченная Жемайтией, или Жмудью (совр. Латвия), Аукшайтией (совр. Литва) с севера и запада, Киевской землей и Волынью с юга и запада, Полоцким княжеством с востока. Более ранние исторические границы – между современными белорусскими городами Новогрудок, Минск и Молодечно. В средние века Литвинией, или Литвой, называли все западные земли современной Беларуси и южные уезды современной Литвы.

[11] Буг (Буг Западный) – река в Беларуси, Польше и Украине, правый приток Нарева.
Нарев – река в Беларуси и Польше, правый приток Вислы.

[12] Liberum veto (лат. liberum — свободное и veto — запрещаю) – право любого члена сейма Речи Посполитой своим протестом ликвидировать постановление (для его принятия требовалось единогласие) сейма. Впервые применено в 1652 г., отменено конституцией 3 мая 1791 г.

[13] Радзивиллы, Агинские, Тизенгаузен, Гольшанские – крупные магнаты и княжеские роды в Великом Княжестве Литовском и Речи Посполитой.

[14] Diriguisse malls (лат.) – окаменела от горя. Овидий, Метаморфозы, 6, 303 (цитируется неточно).

[15] Люты (белорусск.) – февраль.

[16] Менск – старое название Минска.

[17] Nihil supra deos lacesso (лат.) – «Ничего [не прошу] у богов кроме...». Гораций, Оды.

[18] Рulchrumque mori succurrit in armis (лат.) – «Прекрасно, по-моему, умереть сражаясь». Вергилий, Энеида.

[19] Сакавик (белорусск.) – март.

«Вот она – глупость», – выдохнул Александр.

Три письма. Всего лишь три коротких письма. Последнее – от 20 марта. А через четыре дня Казик – его Казик! – встал рядом с Тадэушом. О, эта бесконечная глупость молодости. Рulchrumque mori succurrit in armis. Прекрасно умереть сражаясь.

«О, Казик, Казик!» – печально улыбнулся юноша.

24 апреля войска повстанцев заняли Вильно. Но что, что могли они противопоставить трем могущественнейшим державам, тем более если одна из них – Российская империя Екатерины? Что могла кучка повстанцев против страны, которая считала, и не без обоснования, что в Европе есть только две страны, достойные так называться, – Россия и Англия.

Что могли противопоставить они? Рulchrumque mori succurrit in armis! И только. Умереть – сражаясь.

О, храбрые, вы памятник себе воздвигли.

Вскоре Косцюшко предстал перед Ее ликом. И вот – указ. Удар для Александра. Косцюшко в Петропавловской крепости, а тех пленных дворян, которые выступали вместе с мятежным генерал-лейтенантом, – на эшафот. И Казик иже с ними. Казик, любимый, нежный Казик.

Александр вспомнил, как он спешно приехал в Петербург. Как тщетно пытался добиться встречи с Ней. И пройдя подобное девяти кругам ада и унижений, дошел до аудиенции у Зубова.

Фаворит Екатерины, всесильный и в тоже время ограниченный человек, политический мечтатель, отражающий в своем мнении только то, что захочет императрица.

Как тяжело было сидеть Александру просителем перед этим человеком, дрожать и следить за каждым движением его бровей.

– Молодой человек, – подвел итог фаворит, оторвав глаза от прошения, – это попросту глупо. Вы просите помиловать преступника, вина которого очевидна, и нет смягчающих обстоятельств. Вы просите помиловать цареубийцу, а он им, безусловно, стал бы, если бы была такая возможность. И, в конечном счете, вы просите помиловать революционера. Я могу только подтвердить приговор: казнь.

– Но князь... – взмолился Александр.

– Нет, молодой человек. Аудиенция закончена. Вы напрасно потратили мое время.

– Князь, как можете вы одним своим словом лишать человека жизни? Как может такой всесильный человек, как вы, быть таким безжалостным? Неужели человеческая жизнь – не превыше всего?

– Государство – превыше жизни.

«Рulchrumque mori succurrit in armis».

Казалось, все было кончено. Александр вышел из кабинета Зубова. Солоноватый комок в горле стал расти, вырываться всхлипом.

– Молодой человек, – прозвучал мягкий женский голос.

Александр поднял глаза. Перед ним стояла сановитая, чуть полноватая дама. Величественная, с гордой осанкой и царственной улыбкой на белом с румянцем лице. Она была одета в оригинальный камзол, и на голове у нее был чепчик, чуть напоминающий греческую коронку.

– Молодой человек, – дама улыбнулась. Вся ее поза свидетельствовала о высоком положении. – Вы как-то плохо выглядите. Не нужна ли вам моя помощь?

Рука дамы безвольно лежала на платье, словно давно привыкла к поцелуям.

Александр упал на колени и поцеловал руку:

– Матушка! Только вы в силах мне помочь.

– Ну что вы, что вы, молодой человек. Встаньте, – дама улыбнулась. – Увы, вы обознались. Я не Екатерина. Но меня часто путают с ней. И, вполне такое может быть, я смогу помочь вам. Встаньте же.

– По вашему лицу, – продолжила женщина, – я вижу, что Зубов, как обычно, пошел напролом, сделал, как он хочет, а не как лучше. Расскажите мне ваш вопрос.

Графиня Головина выслушала просьбу юноши и пообещала устроить встречу. Графиня имела слабость копировать во всем Екатерину – в образе жизни, в прическе, осанке и манерах, и, на счастье Александра, в гуманности. Хотя, как и Зубов, она была лишь зеркалом, целью существования которого было отразить свет своей императрицы.

Благодаря этой женщине у Александра вновь появилась надежда. Два дня, которые оставались ему до личной аудиенции, он не находил себе места. О, теперь Казимир должен быть спасен, теперь все должно быть хорошо.

В назначенный срок графиня привела юношу в один из покоев блистающего Петергофа. В полумраке терялись зеркала, шкафы и резные стулья, уходившие рядами в глубину зала. Устало стояли на столах серебряные подсвечники. В углу, между письменным столиком и тяжелым шкафом, уставленным книгами в толстых переплетах, стоял небольшой постамент, но без бюста. На каменной его стенке была только одна надпись.

– Вольтер, – произнес юноша.

– Франсуа Мари Аруа Вольтер, – произнес ласковый, мягкий голос за его спиной.

– Но где же бюст?

– Повержен и посрамлен. В углу. Где ему и положено быть.

Юноша повернулся к даме и склонился:

– Ваше величество.

– Да, мой мальчик, – улыбнулась дама. Она была чуть ниже Головиной и чуть плотнее ее. И уж тем более она не была величественной и блистающей. Просто уставшая от трудов женщина. – На этот раз вы не ошиблись. С какой же просьбой вы явились ко мне?

– Сохранить жизнь человеку.

– Это тому мятежнику и бунтарю, про которого мне говорила графиня? Революционеру? Тому, кто поднял руку на империю?

– Да, матушка. Да, он мятежник и бунтарь. Но не революционер.

– Вы полагаете, между ними есть разница?

– Но как бы вы поступили на его месте? Его страну делили. И он за нее боролся.

– Храбрым – почет, – согласилась женщина. – Присядем.

Они прошли к столику в конце зала. Екатерина опустилась в кресло.

– Садитесь, юноша, до вас здесь сидели и Дидро, и Зубов, и граф Алексей Орлов. Садитесь, не бойтесь, – Екатерина подождала, пока Александр сядет. – Зачем вы просите сохранить ему жизнь?

– Жизнь бесценна. И только Один в праве судить, жить человеку или умереть.

– Но этот человек, за которого вы просите, – враг вашего отечества. А враги заслуживают наказания.

– Только если они в чем-то виноваты. Он встал на защиту своей Родины, и его нельзя обвинять за это. Более того, его можно было бы обвинять только в том случае, если бы он не боролся и сдался добровольно победителю. И я молю вас, матушка: сохраните его жизнь. Что стоит вам, всесильным, одним росчерком пощадить одного человека, а другого – наделить счастьем?

– Кем он вам приходится, что вы так выпрашиваете его жизнь?

– Он, – чуть задумался Александр, – мой друг.

– И ради такого друга вы готовы пойти на все?

– О да, матушка.

– А предали бы вы свое отечество? Если бы он предложил вам встать на его сторону? Отринуть ради дружбы Россию?

Александр задумался. Как тяжел этот вопрос: скажи «да», и все кончено. Скажи «нет», и он посрамит «дружбу».

– Отвечайте же, милый друг, – мягко напомнила Екатерина. Александр поднял глаза:

– Для того, чтобы спасти его, я пошел бы даже на это. Я бы пошел даже на большее. Но после я не смог бы жить, осознавая это. Но... если я не смогу сохранить ему жизнь, моя тоже не будет иметь смысла. Как после этого я смогу любить отечество?

– Молодость. Глупая, бесшабашная молодость, – вздохнула женщина в кресле. – Ваш ответ предсказуем. Конечно же, вы броситесь его спасать, отринув опасности. Он бунтарь! Он мятежник, – все так же ласково, словно уговаривала, шептала Екатерина. Ее шепот тонул в бархатной обвивке абсолютной тишины дворца. – Пусть он и не был революционером, но что с того? Он выступил против России, и он должен умереть!

– Тадэушу вы сохранили жизнь! Так почему же не сохранить ее наивному мальчишке? Я не прошу за всех. Я прошу о его жизни. О жизни только одного человека. Ведь этим вы можете сохранить и во мне патриота.

– Тадэуш? – Екатерина удивленно подняла бровь. – Тадэуш – залог того, что остальные не будут бунтовать. А казнь мятежников – урок для Польши.

– Так возьмите и его жизнь в залог!

– Милый мой мальчик, зачем мне его жизнь? Она не представляет никакой ценности, и им пожертвует первый же поляк, лишь бы вернуть свое старое. И вам нечего предложить в обмен на его жизнь. Ваш друг не представляет ценности, но представляет угрозу.

– Зачем вы мучаете меня, зачем играете моей надеждой? Вы согласились выслушать мою просьбу, так зачем же вы убеждаете меня, что все кончено? Пока я надеюсь – я человек. Но что же вы творите! Зачем вы губите меня?

– Надежда? Государство, мой мальчик, империя – прежде всего. Спокойствие страны и отсутствие революционеров – вот в чем смысл моей власти. И для сохранения спокойствия я пойду на любые жертвы.

– О ваше величество! Сохраните ему жизнь! Почему, почему вы стали такой безжалостной? Почему, почему же Вольтер разбит? Неужели вы испугались Революции?!

– Народ, – резко ответила Екатерина, – казнивший своего короля, не заслуживает уважения. – Голос императрицы стал грубым. – И тем более теперь я не потерплю идей Вольтера и Руссо здесь, в России. И Польша получила по заслугам. Я спасла ее! В ней уже началась Революция. Революция – проказа, которую лечат огнем. И я выжгла эту проказу в Польше, – лицо женщины напряглось, и из доброго оно стало злым и лицемерным. Она перестала быть Матушкой, а стала Императрицей. – И я выжгу ее во Франции! И мятежники заслуживают сурового наказания. Это будет уроком всем тем, кто хочет еще отведать королевской крови. И никого – слышишь! – никого и никогда я не пощажу за идеи Революции! Аудиенция закончена. Вы ничего не добились этим. Вы зря надеялись!

Екатерина встала и направилась к двери. Однако Александр перегородил ей дорогу и упал на колени:

– Я молю вас, матушка! Я его люблю! Пощадите хотя бы это чувство. Если вы сами когда-нибудь любили... Я молю вас, молю.

Екатерина остановилась.

– Неужели, – прошептал ей Александр, – неужели все мои мучения были напрасны? Неужели все кончено? Неужели это – конец?

Екатерина вздохнула и снова села в кресло. Кровь медленно отливала от лица, и гримаса гнева сменилась на усталость. После минутного молчания она тяжко вздохнула и с некоторой веселой ноткой сказала:

– А вы знаете, молодой человек, я ведь православная.

Александр отвел глаза:

– Что же теперь делать мне? Ведь вы же все знали наперед. Почему же сразу не сказали? Что же вам надо было? Просто поиграть с новой куклой? Матушка, сохраните ему жизнь – и вы никогда более ни меня, ни его не увидите.

– Может, вам его еще и на руки отдать?

Александр смолчал.

– Ладно уж, забирайте его. Если вы смогли добраться до меня, то вам стоит надеяться. И чтоб я никогда больше о вас не слышала. Настырная молодость. Упрямая молодость. Как я устала заботиться о вас всех, о России, как я устала быть всесильной!

Она взяла со столика бумагу, перо и чернила. Спустя пару минут все было кончено. Сургучная печать, расплавившаяся от пламени свечи, скрепила спасение для Казимира.

– Стой, ну-у-у! – раздался снаружи резкий крик ямщика. Карета подпрыгнула и затрещала колесами.

Александр выглянул в окно: некий человек в крестьянской одежке переругивался с ямщиком. На обочине дороги, в метрах четырех от нее, полулежала карета с переломленными рессорами. Возле нее стоял почтенный статный господин.

– Эй, ямщик! – крикнул юноша. – Почему мы остановились?

– Пан-барин, – откликнулся господин возле кареты, – простите за неудобство, которое причинил вам мой холоп. Он слишком рьяно принялся останавливать вашу карету.

– Как видите, – продолжил господин, – моя карета... Ох, я забыл представиться. Князь Константин Алексеевич Ладыгин, уполномоченный военный комиссар в западных губерниях. Вы не смотрите, что я без должного сопровождения: какой анекдот! Моя карета, как видите, не может двигаться далее. И мой холоп желал узнать у ямщика, не найдется ли нужный инструмент.

– Князь, – прервал Ладыгина Александр, – я понимаю ваши проблемы, но я очень спешу, и мне до вечера надо быть в Менске.

– О, как неудобно... Я, право, извиняюсь, о, какой позор моим седым волосам...

Темное небо потряс первый раскат грома. На мгновение все осветилось ярким светом молнии, а после нахлынула холодная, но пыльная волна воздуха.

– Если князю необходимо в Менск, – бросил Александр, внимательно рассматривая небо, – то я могу предоставить ему место в моей карете, а также мою компанию на время пути.

Первые капли, тяжелые, грузные, начали вбиваться в брусчатку. Князь быстро подхватил из своей кареты кое-какие вещи, бросил холопу пару слов и водрузился в карету. Свистнул кнут.

– О, право, как неприятно. Я уже думал, что не успею, – проговорил Ладыгин, усаживаясь напротив Александра.

– Александр Речицкий, – протянул руку юноша. После крепкого пожатия он спросил:

– А куда, вам, собственно, надо?

– О, в Менск. Все пути идут на запад, – вздохнул князь.

Князь потряс головой, и со лба скатились тяжелые капли. Наконец он снял сюртук, положил рядом на сидение. Поверх сюртука он небрежно скинул парик. Чуть поворошив свои густые белые волосы, Ладогин обратился к Александру:

– Какой анекдот: решил быстрее сделать дело в Менске, оставил всю семью в Могилеве и сам двинулся вперед. Адъютант ждет со свитой... окружениями в городе, а я так, по скорости решил. И на первом же перекате у новой кареты полетела ось! На первом же перекате! Посмотрите, – продолжил он, – посмотрите на этот проклятый край! Здесь же дороги мощеные!

– А с какой целью князь покинул столицу? Простите за любопытство.

– О, мой друг! Это важнейшее государственное дело, лично от Зубова, «всесильного», «великого» Зубова. Государственная тайна, вы понимаете, – рассмеялся Ладыгин. – А вы, молодой человек?

– Государственная тайна, вы понимаете. От Матушки... великой и всесильной... не то, что Зубов, – сострил Александр.

Ладыгин рассмеялся. Искренне, с достоинством. Потом добавил:

– Эх, всех нас от Матушки, да на запад. Неужели и вы имеете какое-то дело в этом проклятом месте?

– В чем же вы видите проклятие края? По-моему, то, что здесь мощеные дороги, только выгодно представляет его.

– На наших дорогах, – с улыбкой ответил князь, – на наших дорогах, которые словно прокладывали юродивые, на наших дорогах, которые даже в крупных городах – земляные, на наших бугристых, неровных дорогах никогда не сломается новое колесо. Но здесь! Здесь же ровная прямая, каменная, в конце концов, дорога! Как, если не из-за проклятия, я могу это объяснить? – князь ухмыльнулся. – А если серьезно?.. Вы когда-нибудь прежде бывали здесь? – князь поднял глаза и внимательно наблюдал за Александром.

– Да, приходилось, – невозмутимо ответил последний. – Но я ни разу не заметил следов «проклятого края». Более того, он, кажется, гораздо лучше и чище прочих имперских губерний. «Проклятый»? Похоже, он вам очень не нравится.

– Мой мальчик, – усмехнулся князь, – вы совсем не знаете ни истории этого края, ни его истинной сути.

– Насколько я понимаю, история края создается нами сейчас, – Александр блеснул улыбкой. – На наших глазах, по крайней мере. А суть? Разве она есть у края?

Князь откинулся на спинку сидения. Он вдруг стал хмурым, чуть озлобленным. Он отодвинул занавеску с оконца.

– Проклятый край... Мальчик мой, я еще никогда в жизни не видел более ужасного места, чем этот край. Забытый и проклятый богом край! Вы спросите, что в нем такого ужасного? Я вряд ли смогу ответить вам сразу.

Александр взглянул вслед за князем в оконце. Мимо проплывали серые, блеклые тени, размытые из-за дождя.

– Проклятый край... Если вы приехали сюда с надеждами и мечтами – отриньте их сразу. Если вы чего-либо боитесь – бегите отсюда, здесь воплотятся все ваши страхи.

Проклятый край. Сколько крови пролилось здесь. Тысячи и тысячи человеческих жертв. Да здесь же каждый клочок земли пропитан кровью насквозь, он даже сейчас хлюпает от крови, липкой и холодной.

Тысячи людей гибли – кто знает, за что? Деревни выжжены. Города медленно умирают. Замки – руины с пустыми глазницами и оскалом мертвецов. «Ганебны край» – так его называют. Проклятый. Сколько легенд здешних – про этот край. Сколько ужасов в нем. Могилев – «могила льва». Пинск – город в болоте. А Менск? «Головы на Немиге снопами стелятся...» – вот история этого города. В Несвиже Черная Дама, проклятие дома Радзивиллов. А Гольшаны – безумные игры призраков, их охоты за живыми. А Полоцк? Говорю вам, еще гунны, которые разграбили Рим, выжгли этот город.

И эти дороги. Вы видели, чтобы их когда-нибудь чинили? Нет. Местные крестьяне давно пухнут с голода. Те поля, что не сгорели во время войн, – сгнили, а то, что удалось собрать, – съели крысы.

А замки эти – черные, выгоревшие, монолитные снаружи и пустые внутри, мертвые черепа. Их хозяева разбежались по концам света, лишь бы не видеть этого всего. А те, что не разбежались, лютуют – или пьют.

Сначала безумные оргии, а после, поутру, охота на живых холопов. Спускают собак, как на зверя, и травят. Сегодня пан поделится со своим холопом цигаркой, а завтра, сидя в холодной засаде, вспорет ему кишки, лишь бы отогреть в них свои замерзшие конечности.

Церкви и костелы эти – насквозь мертвецами прониклись. Строят церковь, а в фундамент ее живую дочку главного муровщика положат. Живую и замуруют, чтобы проклятие отвести.

Князья пьют и веселятся с утра до утра, а холопы их в навозе копаются, еду ищут. Одни курганы возводят, как цари восточные, склепы свои заваливают богатствами, драгоценностями, золотом. А крестьяне не знают, что такое солнце. И дохнут, мрут селениями.

Солнце... Нет его здесь. Просто нет. Вечный дождь, вечная грязь. Один только черный лес вокруг, на сотни и сотни миль. И болото сплошное.

Не надо меня спрашивать, почему я ненавижу этот край. Это проклятый край. Все легенды народа связаны с этим. И этим заканчиваются.

Этот край весь – призрак. Вы когда-нибудь видели черные выжженные пустыни? Было бы не так страшно, не знай, кто их выжег. А выжгли их сами люди. Шляхта, «золото государства»!

Вместе вырезают ради удовольствия деревни, для потехи же и спелые поля палят. И народ озлобился, на ненависти вскормлен.

Всякая мысль и доброта на корню вырезаются. Один шляхтич другого на костер поведет, а третий дров доложит.

А сколько здесь войн было! Татары, после Москвы, взять не могли. Испугались. В болото конница не войдет. А крестоносцы двести лет жгли крестом и мечом. Сгинули они здесь. Польша покусилась – сгинула. Сдохла, как последняя собака о сотне голов, и каждая голова соседнюю ненавидит, на нее лает и грызет. А брюхо-то едино. Все, кто этого края касался, гибли.

Шведы трясли край, датчане хотели. И все между собой за него дрались. И за что – за сплошной лес-болото. За грязь и дождь.

Сколько тысяч людей погибло. Не сосчитать их всех. Уже два столетия идет здесь нескончаемая война. То казаки войдут, сожгут, то шведы осадят город. Могилев два раза брали – по-жесткому, с кровью. Да и мы хороши. Сначала собрали провизию с города, отошли. Шведы за нами дочистили. А потом, как Карла погнали, мы же все мужское население города и вырезали. А женское-то с голоду померло.

Население уже столетиями не прибавляет в количестве. За последние сто-двести лет с полмиллиона войны покосили. Более пяти сотен тысяч крепостных человек сгинуло в болоте этом.

Край – как одно ужасное кладбище. Каждый год крестьяне в восточных волостях весной, как землю лопатят, новые кости находят. Каждый год они выкапывают черепа без крестов.

А история края? Сгинула она. Сожгли ее мы. Я сжег ее. Вот этими руками шесть тысяч томов сжег. Разграбили мы библиотеку Радзивиллов, Литовскую метрику в Петербург повезли. А кое-что нам приказали сжечь сразу. Довезли только две из трех частей в столицу. Там их вновь отсмотрят и сожгут. Как пить дать сожгут.[20]

Апостолы святые! Вы видели лики святых? Не намалеванных, а настоящих святых? Так вот, скажу я вам, даже все двенадцать апостолов не уберегли Радзивиллов от проклятия этого края. Двенадцать золотых апостолов в полный рост, украшенных серебром и смарагдами. Апостолы Царьграда. Все они сгинут в багне, дайте срок.[21]

Все сгорит дотла. Край этот кровью упивается, до человеческих жертв падкий. Война всех погубит. Всегда она здесь будет.

Всегда будут гореть поля, а болото своей тягучей пастью пожирать города и села. Любовь? Она здесь всегда заканчивается печально. Сколько повешенных девиц, парней здесь было. Какие легенды мрачные. Одна княжна насмерть замерзла, ожидая возлюбленного. Другую строптивая свекровь отравила. Третья на веревке из-за того, что замуж не за того хотела. Из окон падают, со скал прыгают. Травятся, колются и на веревках болтаются.

Князья! Дворяне на веревках! Позорно и отвратительно.

Только в этом крае брат брату даст отраву, а тот – тот, примас! примас всей Польши! – тот этот яд радостно примет, чтобы избежать мук жизни. Какая глупая, какая ужасная судьба: Август самолично принес ему яд в тюрьму, чтобы спасти от позорной казни на виселице!

Все бегут отсюда. А край не отпустит. Он никого не отпустит. Все те, кто сбежал, к нему вернутся. Он их всех сетями связал. Все, кто от него сбегут, вечно будут помнить. И назад их потянет.

О край, забытый богом,
Разрушен и сожжен:
Куда ни кинешь оком –
Пожарами расцвел.
Кресты, как маки алые,
Сокрылись до весны –
Сойдут лишь воды талые,
Раскинутся они.

Черный край, сплошное болото, трясина. Но как он держит! Тысячи из него убегут, но большая часть со слезами на глазах. Что же в нем такого, что держит, не отпускает? Что в душе патриотом делает? Что так вяжет людей? Я ненавижу этот край. Но и покинуть его не могу. Он тянет, просит, жалобно молит. А как затянет – сгубит. Если услышите однажды ночью – не дай вам бог! – шепот этого края, то уж лучше в ту же ночь повесьтесь, как ни позорно это для дворянина. Сначала шепот, а потом просьбы, оклики, всхлипы, мольбы.

Вы видели когда-нибудь нищенку, жабрачку? Молодую девушку, белесую такую, с нерасчесанными космами и с гребнем в руке. Если увидите – бегите, сколько сил есть, – бегите. Это она сама, душа края.

Клянусь матерью божьей, я видел ее.

Дело было с лет восемь назад. Где-то под Воршей[22], проезжал как раз с семьей на запад, до Вильно. «Все пути идут на запад». Остановились мы на перекате, возле развилка. На завтрак утренний, после ночи тряски. Жарко тогда было, сухо, трава везде зеленела. Устроились мы с семьей под дубом большим, а небольшой отряд сопровождения – человек восемь-десять – на охрану, вокруг.

Так, дело к солнцепеку двигалось, и супруга с детками в карету пошла, в тень. Я же прикорнул чуток, в дреме легкой о деле размышлял.

Вдруг холодом повеяло, да и солнце скрылось за тучей. Оглянулся, а она, о матерь божья, рядом. Стоит молчаливая, по щекам слезы текут. А сама гребешок в белой ручонке держит.

«Что ты, дочка, плачешь?» – пролепетал я. А сам за крест держусь, святых призываю. Слова молитвы забыл.

«Расчешите меня, дяденька», – сиплый голосочек такой, тоненький. А холодом лицо прямо ожгло. Глаза у нее – блекло-синие, выцветшие.

Крестным знамением осенил себя, а голос пропал. Она подходит и гребень сует. Я ж как закричу, в землю упал, а грязь в рот и уши набивается. Кричу и не слышу голоса, дышать нечем.

Сбежались солдаты, подняли. А ее и нет, как будто не было. Солнце вновь греет, а трава вновь зеленая.

Я ж, как поднялся, сам к карете, детей проверить. А супруга взглянула на меня, перепугалась – весь седым стал за те минуту-две.

Теперь же, как годы минули, шепот слышу ее: «Расчешите меня, дяденька...» Матерь божья, матерь божья. Не так турок боялся в бою, как девочки этой.

Так, мой молодой друг, если увидите ее, значит, связал вас край этот проклятый. Если увидите – в пистолет пулю, и мозги наружу.

Край проклятый!

Бегите. Как только дело свое сделаете – бегите. Меня уже тянет сюда. А вы – молоды, вы должны быть счастливы.

[20] Библиотека Радзивиллов была одной из самых крупных библиотек в Европе. Более 20 тысяч томов редчайших книг, рукописей религиозных орденов (доминиканцы, бернардинцы, базилианцы), сборники античных философов и поэтов, французских просветителей и т.д. и т.п. В подвалах Несвижского замка также хранилась Метрика Великого Княжества Литовского – весь государственный архив, более 500 тысяч различных документов, включая дневник Марины Мнишек, письма Хмельницкого, документы польского короля (и, соответственно, великого князя литовского) Генриха Валуа. В ходе раздела Речи Посполитой библиотека была реквизирована, и в Петербург довезли лишь около 14 тысяч томов, а также Литовскую метрику. Там же, в Петербурге, часть книг «успешно» сгорела.

[21] Известные статуи двенадцати апостолов, вывезенные в свое время из Константинополя, – в натуральную высоту, вероятно, серебряные и покрытые золотом. Считалось, что они покровительствуют дому Раздивиллов. По легенде, ночью апостолы пересчитывали богатства Радзивиллов.
Поддержка Домиником Радзивиллом – последним представителем несвижской линии – Наполеона и его кампании закончилась весьма трагически. Несвиж был разграблен ворвавшейся в замок российской армией – срывали даже серебряные украшения с крыши дворца. Легендарные богатства достались царской казне, но особенно ценное, мифологическое богатство все же удалось спрятать. Судя по записке, найденной у гонца к Радзивиллу от эконома, последнему удалось спрятать статуи и часть сокровищ где-то в подземельях Несвижа, полный план которых с давних времен знали традиционно только хозяин замка и его эконом. Сам же эконом был повешен во время разграбления дворца русскими казаками. Доминик Радзивилл был ранен в боях; несколько верных шляхтичей довезли его до Франции, где он и скончался.
Сокровища Радзивиллов пытались найти и российские императоры, и кайзер в первую империалистическую, и советская власть. В 1939 году дворец вновь подвергся разорению и обыску. Сняли даже паркет. Через несколько лет искали золото и немцы, но вновь неудачно. Существование апостолов бесспорно – их видели многие современники расцвета Радзивиллов.

[22] Ворша – Орша, город в Беларуси.

Александр вглядывался в сплошную серую тень за окном. Дождь выбивал нескончаемую чечетку.

– Что, – улыбнулся Ладыгин, – запугал? Не бойтесь. Мало кто видит эту девушку. Да и разрушений края не видят. Это и к лучшему. Когда не знаешь – не так страшно, – старик помолчал. – Вы лучше скажите, зачем вам в Менск. Судя по вашему лицу и акценту, вы из восточных губерний России. Что же вас потянуло сюда?

– Дела, дела... все по уши в делах, – улыбнулся в ответ Александр. – Везу на запад российскую речь.

– О, это слово. Оно всегда во мне вызывало другие ассоциации. «Речь» всегда требует к себе «Посполитая».

– Вам не нравится Речь Посполитая.

– Прошу не забывать, что не «не нравится», а «не нравилась». Не «есть», а «была».

– Простите, видимо, вам важна такая точность по роду деятельности, – с любопытством произнес Александр.

– Безусловно. Я уже вроде бы упомянул, что являюсь военным комиссаром ее величества. Важные дела в Менске, после в Несвиже. Обыкновенная рутина военного человека: укрепить гарнизоны, отдать приказы, повесить-расстрелять, наградить-освободить.

– Вы полагаете, что повесить-расстрелять – это рутинная работа?

– О, молодой человек, вы еще мало знаете жизнь. Безусловно, в юности вам кажется, что жизнь человека – наивысшая ценность. Но с возрастом вы понимаете, что все, в том числе и вы сами, являетесь лишь маленькими винтиками в огромных часах, которые порой выбивают причудливые мелодии. Лишь в сообществе человек является человеком. Это его приобретения. Потери же – обесценивание жизни. У всего есть плюсы, у всего есть минусы.

– Это слишком жестоко.

– Это жизнь, и никуда от нее не деться. Человек рождается, он кричит – ему больно. Он взрослеет, снова кричит – ему больно. И он стареет, умирает – снова кричит, ему больно. Это жизнь. Моя философия в таком случае – живи так, чтобы не больно было умирать. Живи, твори и уничтожай, снова твори и снова уничтожай. Борись, одним словом.

– Бороться и победить. Великолепная философия в нужное время.

– Да, молодой человек. Великолепному времени – нужная философия.

К утру они наконец въехали в предместья Менска. Жиденькие дома, роскошные усадьбы, смешение стилей и их нагромождение. Узкие бедные улочки и чистые, вымытые непогодой аллеи богатого центра.

Да и сейчас моросил дождь, и под колесами иногда отчаянно хлюпало.

– Поспел-таки, – с благодарностью произнес князь. – Если бы не вы, позор моим седым волосам. Да тут мне скоро уже. Вон, выедем на Троицкую гору, там и попрощаемся.

– Ну, – радостно произнес князь, высаживаясь возле богатого дома, – всего, что называется, доброго. Будете мимо проезжать, заходите. Я здесь, наверно, надолго застряну.

Александр пожал протянутую руку.

Карета скрипнула.

– К ратуше, ямщик.

– До... барин, токо лошади и так уже еле тянутся.

– Все оплачу, слышишь!

Лошади медленно и устало побрели по мостовым. Мимо в серебристом тумане проплывали высокие и стройные монастыри – бернардинцев, доминиканцев, а в тени их смутно поблескивали базилианские.

Они проехали мимо Верхнего рынка и, свернув с Немиги, выехали на широкую площадь – Нижний рынок и Соборную площадь. В центре ее грузно восседала ратуша, а по периметру шли иезуитский коллегиум, к нему тут же теснился кафолический собор, напротив собора разместились доминиканский и мужской базилианский монастыри.

Карета подкатила к ратуше. Александр выскочил из нее и поднялся по грубым тесаным ступеням. Возле дверей на скамейке сидел старик-сторож.

– Рано вше, барин, – прошепелявил он, – никто шче не приехал. Чакай.[23]

– Нет еще? Где здесь суд или тюрьма?

– Турма? Вшчэ вам и астрог спатрэбився, – буркнул старик. – Азирнися, зелено-молодо, за спиной суд, а турма далеко. Ехать трэб.[24]

Александр сбежал с лестницы и побежал к старому обшарпанному зданию напротив.

– Молодо-зелено, – недовольно буркнул старый, – як лосяне якое, пся крэв.[25]

Двери, на счастье, были открыты. Александр приостановил дыхание и смелым твердым шагом вошел внутрь.

Старое тяжелое здание, видимо, только-только приспособленное к суду. За тяжелым грязным столом так же грузно сидел чиновник. Не сидел, а восседал.

– Рано, куды прэш! – крикнул он в сторону дверей. Но завидев горящие глаза Александра и его решительный вид, он поправил сюртучок.

– Выбачайте, пан-барын, думав, халоп яки. По якой справе да нас?[26]

– Государственное дело. Привез помилование. Я не знаю местных порядков и только приехал в город. У меня находится письмо, извещение об освобождении.

– О, ну то вы до нас правильно завитали[27]. Токо чакать все ж таки придется.[28] Пока приедет суд, как вернутся с площади, потом они еще час будут всякое дело делать.

Александр достал упругий кошель и плюхнул его перед чиновником на стол.

– Мне надо освободить человека. Вы поняли? У меня есть извещение лично от матушки нашей, императрицы. Ее рукой же и написанное. Вы поняли?

– Как тут не понять, – чиновник выскочил из-за стола. Кошелек магическим способом исчез. – Не казните, барин, но я смогу лишь встречу очную составить, а потом, как судовые вернутся, сразу все освободится.

– Хоть это. Только – быстро.

– Да, мой барин, да-да-да. Как прозвишча? Фамилия?

– Чечерский Казимир.

– Сейчас, батенька, в реестр гляну.

Чиновник водил трясущимися руками по толстой замасленной книжке и бубнил себе под нос.

– Нет таких, батенька. Не казните! Может, он... за... святы Езус! – воскликнул толстяк. Он подбежал к шкафу и рванул обе створки.

– Он за восстание, – крикнул юноша толстяку.

– Святы Езус и мати боская! – воскликнул чиновник. – Их же сення! Барин, не казни! Святы Езус! Их же сення, насупроть вуниятской, на замчищи. Беги барин, поспеешь. На замчище, ва усю моц беги, коней няма рядом. На замчище, ля турмы.[29]

Александр выбежал из здания. Ямщик стоял возле лошадей и тер им бока.

– Мужик, – крикнул Александр, вскакивая в карету, – чтобы через две минуты на замковой горе был, золотом засыплю. Слышь? Как можно быстрей.

– Барин, кони не поедут, устали.

– Ямщик, золотом засыплю. И тебя, и коней. Быстрее же.

Карета еле тронулась. И хоть она и ехала медленно поначалу, но вскоре стала набирать скорость. Александр мысленно подгонял лошадей. По лбу его скатилась холодная капля пота.

При подъеме на Немигу карета резко встала. Александр выглянул наружу – лошади остановились.

– Не потянут барин, устали! – выкрикнул ямщик.

Александр выскочил из кареты на брусчатку Верхнего рынка. Холодный ливень, который, казалось, уже давно смолк, вновь брызнул своими ледяными осенними струями.

Юноша побежал. В лицо ему летели острые иглы воды, одежда вмиг прилипла к телу.

Вскоре подъем кончился, и Александр наддал. Грязноватые домики проносились мимо него. Он пробежал с несколько домов и неожиданно выскочил на замчище.

– Куды прэш. Скончылося все, дадому иди,[30] – пропищала бабка-нищенка. Она примостилась под карнизом последнего из домов перед площадью.

А площади стоял эшафот с веревками. Несколько грязных холопов забивали гробы.

– Как кончилось?.. – прошептал юноша. «Как?!!» Он побежал к гробам. Изможденные, посиневшие люди. Как, как же так?!! Как же так. Неужели он опоздал? Александр замер над одним из гробов. «Казик, милый Казик». Слова застряли в горле, а тяжелый комок рвал его. На губах Александр почувствовал соль.

Мимо юноши проехала карета.

– Молодой человек, что вы делаете здесь? – донесся знакомый голос.

Александр повернулся. Из кареты на него чуть удивленно смотрели глаза Ладыгина.

– Так вот, – прошептал юноша, – что за государственное дело было у вас. Неужели?.. – он протянул уже размокшее письмо Екатерины.

Ладыгин жадно схватил письмо. Его глаза пробежались по заученным Александром строкам: «Владетелю письма сего отдать на поруки...»

Ладыгин осунулся и понурил голову:

– Мне очень жаль, мой друг... Проклятье! Как же так?!! Как же так?!! Я ведь, по глупости, решил все раньше сделать... как я так... Что же я натворил... святая дева Мария... десять минут? Как же я так... как же...

Александр упал на брусчатку. Ливень ударил с новой силой, и холодная вода хлестала и била изнуренного борьбой, уставшего Александра. Вода заливала глаза, своими холодными иглами жгла кожу. Ему уже ничего не хотелось в этой жизни. Десять минут. Десять минут. Всего лишь десять минут. Как он мог опоздать на десять минут? Каких-то десять минут! Комок в горле стал вырываться сдавленным, соленым на губах стоном. «Не верю!!!» – так хотелось закричать, бросить слово это в лицо Ладыгину, кричать и кричать, лишь бы не слышать шепота в голове: «Это конец».

– Расчешите меня, дяденька... – послышался тонкий голосок.

Александр поднялся. Возле него стояла сивая девушка. Сплошная стена дождя отгородила от них мир.

Девушка подошла к нему и протянула гребень. Серый костяной гребень. Глаза ее печально смотрели на него, а по щекам текли белесые слезы.

– Расчешите меня, дяденька...

Она села рядом с юношей. Александр взял из ледяной руки гребень и осторожно запустил его в льняные космы. Гребень легко скользил в них, оставляя мягкие проборы.

– Почему ты плачешь, девочка? – спросил Александр. Она промолчала. Влажные космы, льняные влажные космы. Белые, мягкие. А по такому же белесому лицу ее скатывались мелкие слезинки. Дождь подхватывал их, и они растворялись. Бесконечные выцветшие глаза.

– Почему я плачу, девочка?

– Расчешите меня, дяденька... – вновь раздался ее голосок.

– Знаю, милая, знаю. Не ты проклята, а люди здешние. Не ты здесь призрак, они. Бедная ты, сивая, – его руки бережно отводили расчесанные космы в сторону. – Знаю, милая, понял теперь. Поплачь, поплачь. Никто тебя не защитит теперь. По них ты плачешь. Всегда плакала. Долго ты еще будешь плакать. Вся от горя выцветешь. Никому ты не нужна, никто тебя уже не любит. Те, кто любил, сегодня за тебя умерли. И ты их любила, детей своих. Поплачь, милая, – космы ложились в ровные расчесанные локоны, но дождь вновь и вновь перепутывал их своими жирными каплями-струями. – Те, кто любил тебя, всегда проклятыми были. Все умирали на твоих руках. А ты ничего сделать не могла. На твоих руках умирали... Почему я опоздал? Почему? Неужели все это напрасно?

Ты плачешь, я плачу. Мы с тобой похожи. Ты сегодня потеряла самое дорогое, и я. Плачь, нам не вернуть их. И долго еще тебе плакать. А мне? Что мне теперь делать? Без него, одному. Куда мне теперь податься? Милая моя, девочка, сивая...

Ты слышишь музыку? Слышишь эту музыку? Прощание с ним. Музыка дождя. Прощание с тобой. Это его слезы по тебе. Прощание с тобой, сивая, с Родиной.

Это полонез. «Прощание с любимой». Михаил Огинский[31]... полонез... Он твой, этот полонез. Они все прощаются с тобой, моя милая, сивая. Вот они, уже здесь... Все они здесь... Уже здесь. Вот они – тени. Казик, милый Казик... жди меня.

Ты слышишь? Он со мной прощается. Слышишь? Этот полонез... он будет ждать меня.

Уходи, моя милая, ты не виновата. Уходи... все уже кончилось.

[23] Рано еще, барин. Никто еще не приехал. Жди.

[24] Тюрьма? Еще вам и тюрьма понадобилась. Повернись, зелено-молодо, за спиной суд, а тюрьма далеко. Ехать надо.

[25] Как лосенок, псина кровь.

[26] Извиняйте, пан-барин, думал, холоп какой. По какому делу к нам?

[27] Зашли.

[28] Только ждать все же придется.

[29] Святой Иисус и матерь божья! Их же сегодня [вешают]! Барин, не казни! Святой Иисус! Их же сегодня, напротив униатской [церкви], на замковой горе. Беги барин, успеешь. На замковой горе, во всю силу беги, коней нет. На замковой, возле тюрьмы.

[30] Куда прёшь. Кончилось все, домой иди.

[31] Огинский Михаил Клеофас – композитор, представитель крупного магнатского рода в Речи Посполитой. «Прощание с Родиной» (1794) писалось как прощание с Речью Посполитой, но наиболее популярным полонез стал, как это ни странно, именно в Беларуси. Вот уже двести лет никак не распрощаются с Родиной.