Кто любит, тот любим.
(«Он спрашивает или утверждает?» – реплика нетрезвого гоблина.)

Когда король Элессар расстался с жизнью, Леголас ушел за море. До нас дошел слух, что вместе с ним отправился его вернейший друг и соратник Гимли. Может быть, это и правда, хотя и странная: чтобы гном по своей воле покинул Средиземье, чтобы Эльдары приняли его, а Владыки Запада допустили это – такого еще не бывало. Правда, говорят, что Гимли ушел, будучи не в силах смириться с мыслью никогда больше не увидеть Владычицу Галадриэль, и в этом случае она, одна из самых могущественных Эльдаров, могла добиться для него особой милости. Более об этом деле сказать нам нечего.

(Дж. Р. Р. Толкиен. Народ Дьюрина. Властелин колец. Приложения)

Копия свитка, найденного дочерью последнего наместника Гондора в развалинах королевского дворца в Минас Аноре. 452 год Ч. Э.
Скопировано архивариусом Парвелугом. 497 год Ч. Э.

Едва ли кто-нибудь когда-нибудь прочтет это письмо. Едва ли... Да и разве хочется мне, Гимли, сыну Глоина из пещер Одинокой Горы, чтобы эти слова прочитали? Не знаю. Не знаю... Зачем я пишу эти строки? Я должен принять решение. Сейчас, когда сказаны все слова, какие могли быть сказаны, и отданы все долги, какие могли быть отданы, – я остался один, и я должен принять решение. Завершить то, что начато годы назад, или оставить все как есть, решиться или отрешиться, отказаться от себя самого, бежать от себя. Но куда мне бежать?

Меняется мир вокруг нас. И я чувствую это, но нет во мне страха. Есть ужас. Ужас того, что меняется не только мир вокруг меня, меняюсь я сам. Да, я – гном, пусть не рожденный из камня, как думают глупцы, но надежный – подобно камню, твердый – словно камень, неизменный... Уже изменившийся. Я изменился. Нет, сущность моя – сердцевина, как сказал бы давний знакомец Фангорн, по-прежнему тверда и надежна. Я все еще камень, но камень на склоне горы, которую разъедает голодный ветер. Крик далекого путника, случайная ящерка или птица, потревожившие изъеденный склон, – и обвал неминуем...

Когда это началось? Быть может, когда я впервые узрел Владычицу? Или чуть позже, когда она милостиво спросила о даре, который я хотел бы получить из ее дивных рук?

Нет... Тогда, в цветущем Лориене, под лучистым взглядом Галадриэли, во мне всего лишь начал робко расти кристалл безумного плана. Тень, набросок... Бесформенный обломок, в котором только чуткие руки мастера провидят будущий драгоценный алмаз. Как же страшно мне было тогда просить в дар чудесный локон Владычицы! Как страшно мне было, что она поймет, узнает, догадается. И уверен ли я, что она не знала? Не узнала тогда и не знает сейчас того, в чем я сам боюсь признаться себе? А если знает, приглашая меня в Валинор, если знала, отрезая для меня дивную прядь своих волос, – значит ли, что прощает? Значит ли, что простила?

Я пишу так торопливо, словно от этого зависит жизнь. Надо успокоиться. Надо собраться – с мыслями, с чувствами, с надеждами и страхами. Я смотрю на алмаз, в котором золотыми искрами мерцает подарок Владычицы, напоминая о нечаянном даре того, ради которого я осмелился пойти на обман мудрейшей и красивейшей, и понимаю, что не боюсь смерти. Не боюсь вечной разлуки с родными, не боюсь позора, не боюсь смеха, даже ярость Валаров меня не страшит. Я боюсь одного – гневных искр в его серых глазах, презрительного изгиба его бледных губ...

Если бы кто-нибудь знал, каких трудов мне стоило тогда в Имладрисе уговорить отца отпустить с Братством именно меня! Суровый Глоин решил идти сам, а меня отправить обратно к Горе – отец был уверен, что дома я принесу больше пользы. Что разделить тяготы пути с Хранителем должен он сам – как участник того, давнего путешествия, во время которого было найдено Кольцо. Мне все же удалось убедить его, что идти должен я, а его опыт, его советы понадобятся Даину больше, чем моя доблесть. Отец согласился в конце концов – я был столь горяч, столь убедителен, столь красноречив... Как никогда раньше и никогда позже. Быть может, было бы лучше, если бы Глоин не поддался на уговоры своего безумного сына. Нет! Думать так – малодушие, я не жалею о том, что сделал, и никогда не жалел. Одного страшусь – гневных искр в его серых глазах, презрительного изгиба его бледных губ... Леголас, друг мой! Всего лишь друг и навеки друг – даже если ты откажешься от этой дружбы, я не отрекусь от тебя никогда!

Все началось в Имладрисе. В трапезной Дома Элронда, на пиру в честь выздоровления Фродо. Эльфы и гномы не очень-то ладят – даже Война Кольца и ее счастливое завершение не сумели полностью разрушить стену недоверия между двумя народами. А тогда в Имладрисе и отец, и я чувствовали себя и вовсе неловко. Видно было, что Элронда, Митрандира, сыновей и советников Владыки тревожат какие-то вести, быть может, гораздо более важные, чем вести от Одинокой Горы, – да ведь так, в конце концов, и оказалось. Но мы с отцом не были готовы к тому, что тревоги гномов окажутся на втором, а то и на десятом месте в заботах Мудрых. Мы к такому просто не привыкли! И вот там, в трапезной Дома Элронда, когда беспокойство, несмотря на все усилия гостеприимных хозяев, так и звенело в воздухе, подобно эху от ударов молота в далекой кузнице, там я впервые увидел его. Он сидел почти напротив меня, эльф среди других эльфов, неотличимый от них. Кто-то обратился к нему по-эльфийски, он ответил что-то высоким певучим голосом и засмеялся. Я, разумеется, не понял, о чем он говорил, эльфы вообще меня раздражали – своей беспечностью, своей непонятной радостной обреченностью, которая чувствовалась в них, в каждом из них. «Неужели не могут говорить на всеобщем, ведь видят, что здесь сидит гном, – подумал я и поспешно добавил, словно испугавшись, что злую мысль могут подслушать, – и другие, не понимающие их языка!» Он же, продолжая смеяться, вдруг вытянул над столом левую руку и сомкнул пальцы на резном кубке из лазурита, стоявшем едва ли не у меня перед носом. Его рука... Почти прозрачная, невероятно тонкая в запястье, с длинными ловкими пальцами, с едва заметным рисунком вен – она напомнила мне извивы розового и белого агата в глубине Одинокой Горы – моего дома, моей родины, моей мастерской. «В жизни не видел ничего более красивого, – смятенно пронеслась мысль, – чем эти агатовые пальцы на лазурном кубке, чем это ложно хрупкое запястье. Чем этот эльф...»

Вот с чего все началось.

Сейчас, спустя много лет, я пытаюсь вспомнить, не понять, а именно вспомнить – что же я чувствовал тогда? Но пытаться очистить воспоминания о прошлом, глядя из будущего, так же невозможно, как вернуть тщательно ограненному и отшлифованному бериллу его форму до обработки. Я могу вынуть камень воспоминаний из оправы своей жизни – и разве не это я делаю сейчас, роняя на пергамент слова в полумраке одной из комнат королевского дворца в Минас Аноре? Но я не могу лишить этот камень огранки, не могу вновь похоронить его красоту под слоями бережно снятой резцом горной породы. Мили и годы, потери и приобретения, печали и радости долго шлифовали драгоценный камень моей памяти, подарили ему и красоту, и блеск, и глубину, но унесли с собой свежесть новизны и восторг узнавания. Я помню все детали, все мельчайшие подробности наших встреч и бесед, перебираю их, словно кольца на старой кольчужной рукавице, где знакома каждая царапинка, каждая щербинка. Но уверен ли я, что тогда мои чувства были таковы, какими я их вижу сейчас, что я нынешний понимаю и помню себя прежнего? Наверно, я нынешний обманываю себя, оглядываясь назад и видя знаки и символы судьбы там, где я прошлый всего лишь смотрел, всего лишь слышал, всего лишь чувствовал и не пытался толковать книгу жизни. Да, тогда я не слышал шагов своей судьбы, мне и в голову не приходило, что тонкая рука незнакомого эльфа играючи подняла не кубок с вином, а мою жизнь.

Что я помню потом? Каминный зал... Пир завершился, Фродо и старый Бильбо говорили и никак не могли наговориться друг с другом, не замечая ни улыбок, ни взглядов, которые эльфы время от времени бросали в их сторону. Звучали песни – дивные песни, музыка, смех, но я был раздосадован и угрюм. Отец беседовал с Митрандиром, и я не осмеливался вмешаться, а чудесная, но непонятная речь эльфов, льющаяся вокруг, почему-то пробуждала печаль в моем сердце. Я собирался уйти, но в этот миг что-то произошло между Бильбо и Фродо. Наверно, будь я в хорошем настроении, я просто не заметил бы ничего, но здесь мне вдруг почудилось, что тень и промозглый сквозняк пронеслись по ярко освещенному залу. Моя печаль на краткое мгновение обернулась неизбывной, безнадежной тоской, заморозившей сердце, а раздражение и угрюмость превратились в обжигающую злобу. Теперь я знаю, что то была лишь малая толика силы Кольца, выплеснувшаяся, когда Бильбо потянулся к Нему, а Хранитель отдернул руку. А тогда... Взгляды всех эльфов в зале тревожно метнулись к двум маленьким фигуркам, Митрандир, не дослушав отца, отшатнулся и готов был, казалось, одним прыжком преодолеть расстояние до Хранителей... И тут все закончилось. Холод и тень отступили, свет вспыхнул как будто бы еще ярче, еще приветливее, но меня охватил озноб. Я сильно вздрогнул, замотав головой и моргая от неожиданности этого озноба, и в этот миг снова увидел его. Он стоял на фоне бледно-зеленой стены, явно только что прервав песню, сжимая длинными пальцами темный изогнутый гриф лютни, и с тревогой смотрел туда, куда были обращены глаза всех в зале, – на Бильбо и Фродо. Он был красив. Он и сейчас красив, но в тот миг, я помню, ощущение этой красоты ударило меня, словно луч солнца при выходе из подгорного полумрака факелов и свечей, и руки мои задрожали, как после долгой работы киркой.

Наверное, я смешон – гном, рассуждающий о красоте эльфа. Корявый кусок руды, восхищающийся дивной формой стального клинка. Впрочем, у руды есть хотя бы шанс стать прекрасным клинком, а вот гному никогда не стать эльфом. Руда и клинок – суть одно, разные формы единой сущности... Но разве судьбы гномов и эльфов, столь далекие друг от друга, не есть та же единая сущность? По крайней мере, в одном наши судьбы похожи – мы уходим из этого мира. С радостью или с горечью, охотно или против воли, на Запад или во мрак подземелий – мы покидаем этот мир, а он покидает нас. Ни гномам, ни эльфам, так же как хоббитам, энтам или магам, нет места в мире людей. Знания гномов, наше мастерство в работе с металлом и камнем, наши секреты поиска драгоценной жилы или породы в земных глубинах, наверно, и впрямь не слишком пригодятся людям. Да и мы сами не любим делиться своими секретами – что поделать, гномы ревнивы и скрытны. Но мудрость и красота эльфов не нужны людям точно так же, как наши тайны и, мне кажется, даже более того, хотя эльфы не скрывают своих знаний и с радостью делятся ими с теми, кто просит. А тех, кто просил бы, становится все меньше. С уходом короля ушла эпоха. Арагорн был последним в роду эльфинитов не только по крови, но и по духу, последним, кто пытался сохранить доверие, любовь и единство. Минас Анор был для меня и для многих из моего народа желанным домом, любимой мастерской. Для эльфов же – я знаю это с его слов, со слов Леголаса – столица королевства была последним упованием, последней надеждой и приютом в навеки убегающем в прошлое мире. Сейчас все это ушло, и Минас Анор становится столицей людей. Сын короля по-прежнему привечает и гномов, и эльфов, и хоббитов, изредка все еще являющихся в город. Но горожане... Их забавляет малый рост хоббитов и несвойственные им самим повадки гномов, а красота и печальная мудрость эльфов непонятны и потому их страшат. Слишком часто в Минас Аноре гномы и эльфы стали чувствовать на себе злые недоверчивые взгляды, слишком часто нам в спины стал вонзаться свистящий ворчливый шепот, слишком мало осталось здесь тех, кто не считает чуждое враждебным. Люди как будто стремятся забыть, сколь многое в этом городе было сделано руками гномов и эльфов, они не желают помнить даже о том, что кровь их короля лишь наполовину кровь людей, что его матерью и их королевой была прекраснейшая из эльфийских дев. Уход короля Арагорна, я помню, был горем для всех. А вот уход леди Арвен... Казалось, никто и не заметил этого, и никому из людей, даже ее детям, не было больно оттого, что город навсегда покидает самое прекрасное, самое печальное и самое радостное прошлое. Со смертью Арагорна весь город, все королевство словно бы забыли о его вечно юной жене. Могла ли она остаться и хотела ли она этого? Только сейчас, оказавшись перед собственным выбором, перед необходимостью самому решать свою судьбу, я осознаю, насколько горек был жребий леди Арвен. В конце она осталась одна – последняя из рода эльфийских владык, последняя королева людей минувшей эпохи – одинокой уходила она в свое последнее путешествие, и не было ей утешения в ее скорби и страхе.

Она ушла в Лориен, и я знаю, что Леголас пытался отыскать ее там, в увядающих землях когда-то Благословенного края. Он чувствовал, он уже тогда понимал то, чего не понимал и не чувствовал никто, – боль одиночества и страх смерти, охватившие леди Арвен после погребения Арагорна. «Ни надежды, ни успокоения никто не сумеет подарить ей, – сказал он мне тогда, – но, быть может, боль и страх не будут так жестоко мучить нашу королеву, если она будет знать, что хотя бы тело ее после смерти будет погребено рядом с тем, ради кого приняла она смертную долю». Он пытался отыскать ее в Лориене, и я хотел отправиться вместе с ним – я всегда хотел бы быть рядом с ним, но он попросил меня остаться в городе. Он ушел и вернулся – довольно скоро, вернулся один, печальный и молчаливый, и не отвечал на мои вопросы, удалось ли ему найти королеву. «Но ты хотя бы видел ее?!» – в конце концов воскликнул я, испугавшись его молчания. «Видел», – ответил он, склонив голову. И не сказал больше ничего, но его глаза вдруг постарели на тысячу лет, а в неизбывной эльфийской красоте патиной на серебре проявилась горечь, которой не было никогда раньше. Да, теперь в нем больше печали, чем надежды, но он по-прежнему красив, по-прежнему молод, и его улыбка так же озаряет мои дни, как и впервые, много лет назад, в Каминном зале Дома Элронда.

Он улыбнулся тогда с облегчением, улыбнулся, разумеется, не мне и не кому-то рядом, а просто так – радуясь, что тень силы Кольца, пронесшаяся по Каминному залу, не причинила вреда. Он улыбался, а я смотрел на него и слышал, как колотится мое сердце, а кровь то становится горячей, словно я стою у огня в кузнице, то холодеет, как в тот миг, когда опускаешь в воду готовую к закалке сталь. Я и чувствовал себя заготовкой в руках какого-то чудовищного кузнеца, податливой сталью на наковальне неведомого мастера. А Леголас... Он поднял и прижал к груди свою лютню, его пальцы ласково и настойчиво коснулись струн, тихо, почти шепотом, он запел и неспешно направился к открытому окну. Он прошел совсем рядом со мной, и воздух, потревоженный его движением, коснулся моего лица. Я сделал вдох и вдруг, не ожидая этого, оглушительно чихнул. Мне и сейчас неловко вспоминать об этом, а тогда я покраснел мучительно, решив, что этот изящный эльф сочтет меня невежей. «Простите, что потревожил вас, мой добрый гном», – певуче, словно продолжая песню, произнес он на всеобщем языке, слегка дотронулся до моего плеча и прошел дальше к окну. А я, гном Гимли, ничего не смог ответить и просто смотрел ему вслед, ощущая, как раскаленный металл стыда, испуга, раздражения и восхищения этим незнакомым эльфом сплавляются в неведомое мне раньше чувство и опускаются в ледяную воду решимости... «Леголас!» – окликнули его, и я услышал, как зашипело, закаляясь, лезвие моей жизни. «Его зовут Леголас», – подумал я и никогда уже не был прежним.

Я солгу, если скажу, будто понимал тогда, что со мной происходит. Понимание, опасливое, дрожащее, подобное огоньку свечи на сквозняке, впервые пришло ко мне в Казад Думе, после схватки с орками у гробницы Балина, когда едва не погиб Фродо. Мы все сражались в тесноте, стараясь прикрывать спины друг друга. И вот, перерубив ноги орку, вскочившему на гробницу и целившемуся в Боромира, я случайно зацепил топором концы длинных волос Леголаса, который в этот миг упал на колено, уходя от удара меча. Золотая прядь, распластавшись, прилипла к лезвию, залитому черной кровью. Леголас ничего не заметил, а я, и сам не зная зачем, успел снять с топора и спрятать в рукавицу напитавшиеся орочьей кровью эльфийские волосы. «Я сохраню их, – решил я тогда, – я оставлю себе эту дивную прядь в память о нашем пути. Когда мрак падет на землю, это чудесное золото напомнит мне о самом лучшем, самом прекрасном, что было у меня в жизни и, может быть, мне будет легче умирать». Так, или почти так я думал после нашего отчаянного бегства к мосту Казад Дум, после встречи с огненным кошмаром Балрога и нежданной, а оттого – вдвойне, втройне ужасной, как мы думали, гибелью Митрандира. Я был уверен, что наше путешествие к Ородруину завершится чудовищным поражением, что наш путь, несмотря на надежды Мудрых, – это всего лишь начало конца, и впереди нас ждет только боль, только холод и тьма.

Еще на Совете у Элронда я, выслушав историю Кольца, решил, что у нас нет никакой надежды. Меня не убедили ни рассуждения Митрандира, ни слова Владыки, а отчаянное мужество Фродо, принявшего ношу Кольца, вызвало лишь мимолетное уважение к нему и уверенность, что он выбрал себе худшую из возможных судеб. К тому же Кольцо... Сила его была велика, Оно манило к себе, находило лазейку даже в самые стойкие души. Признаюсь, на Совете я почувствовал досаду оттого, что встретиться с Горлумом в Мглистых горах суждено было хоббиту, а не гному. «Уж мы бы сумели распорядиться Кольцом – не хуже людей или эльфов», – думал я, разглядывая Кольцо, лежавшее на ладони Фродо. Оно было совершенно. Я, гном, сведущий в работе с камнем и металлом, могу судить. Кольцо было совершенно, а тот, кто выковал Его, будь он хоть трижды врагом, был еще и настоящим мастером. Форма Кольца была идеальной, а полировка и драгоценный блеск матовой поверхности далеко превосходили лучшие творения гномов. Да, мне хотелось, чтобы эта драгоценность стала моей... А Кольцо, угадав мое восхищение им, потянулось ко мне, увлекая, обещая раскрыть древние секреты мастерства, вернуть тайные знания, утерянные нашим народом. Этому зову трудно было противостоять. Я понимал, что алчность – давний бич гномов – все ближе подбирается ко мне, но не мог оторвать взгляда от Кольца. Я спускался все глубже и глубже по этой лестнице, ведущей в стылый мрак, и из шахты безумия мое сердце вытянул голос Леголаса. Я не слышал, о чем он говорил, – позже в хрониках Кольца я прочел, что Леголас рассказывал о побеге Горлума, – но на Совете я просто слушал его голос, держался за него, как за дуновение свежего ветерка в заброшенном подземелье... И вот, следуя за этим ветерком, я шаг за шагом вновь выбрался к свету. Я отгораживался звучанием этого голоса от власти Кольца, словно щитом, как в кольчугу, облачался в напевные звуки, и Кольцо отступилось. Оно отпустило меня тогда – отпустило навсегда. И отыскало дорогу к сердцу Боромира...

О чем еще я думал на Совете? Не помню... Мысли смешались, как самоцветы, небрежно брошенные в ларец, но я знал твердо – я стану одним из спутников Хранителя, я буду сопровождать Фродо на пути в Мордор, навстречу нашей судьбе, какой бы ужасной она ни была. «Эльфов будет представлять он, этот эльф... Леголас, – так я впервые произнес про себя его имя, – а от гномов в Братство войду я – Гимли, сын Глоина. И мы вместе пойдем по этой дороге... До самого конца». Шепча тогда «вместе... до самого конца», и споря с отцом, и собираясь в путь, и отмеряя мили и мили на этом пути, сражаясь, теряя и приобретая, и снова шепча «вместе... до самого конца», – я не думал, изо всех сил старался не думать о том, с кем именно я решился быть вместе и идти до конца – со всем Братством или только с тем, одним... Я старался не думать об этом, я старался, и у меня получалось. Но потом мы пришли в Лориен...

Галадриэль... О, прекраснейшая и мудрейшая, милосердная и жестокая, благодарить мне тебя или проклинать? «В этих землях нет зла, кроме того, которое каждый приносит с собой», – говорил Арагорн. Может ли мудрость не быть жестокой? – спросил бы я сейчас у короля, будь он жив. Возможно, я еще спрошу об этом у нее самой, если снова увижу ее... Если отважусь ступить на палубу корабля вслед за Леголасом, если у меня достанет сил выполнить клятву быть с ним, идти за ним и рядом с ним – до конца. Пусть я никогда не произносил вслух этой клятвы, и никто не знает о ней... Хотя... Наверно, Владычица знает. Может ли быть так, что мне, мне одному, удалось скрыть от нее, читающей в сердцах и мыслях, потаенные комнаты своей души? Мы стояли тогда перед ней и Владыкой Келеберном, уставшие, измученные, в изодранных и испачканных орочьей кровью одеждах, и лишь Арагорн, уже много лет назад прошедший испытание Галадриэли, не опустил головы под ее взглядом. Во мне еще свежа была обида оттого, что эльфы дозволили гному ступить на землю Лориена только с завязанными глазами. Моя гордость была уязвлена этим недоверием, я был оскорблен и попросту ужасно злился на всех эльфов, даже на Леголаса, хотя и не показывал своей злости. Когда Галадриэль обратила свой взор на меня... Как я могу описать мои чувства? Доспех, в который я был облачен, вдруг показался мне смешной и нелепой игрушкой, способной смягчить удар меча или спасти от копья и стрелы, но беззащитной перед силой ее взгляда, проникающего в самую душу. В этих землях нет зла, – все еще звучали в моих ушах слова Арагорна. Нет зла... нет зла... Неужели я принес зло с собой – недоверие к эльфам, неприязнь к ним, свои страх и боль, вызванные гибелью Митрандира, горькую уверенность в нашем поражении и мрачную решимость идти до конца, до конца рядом с ним... И понимание обожгло меня, как эхо дыхания Балрога, вызвав такой же ужас. А Галадриэль, чуть улыбнувшись, освободила меня от цепей своего взгляда. Я уверен, что жажды обладания Кольцом она не нашла в моем сердце, но было ли это единственное, что она узнала, подарив, вольно или невольно, мне – меня? Я обманул Владычицу, я солгал ей, я солгал и всему нашему Братству, но я не в силах был поступить иначе. Не знаю, что прочла Владычица в сердце Леголаса или какое тайное знание подарила ему, но с тех пор в его дивных глазах, когда они обращались ко мне, – всегда была улыбка. Он стал звать меня с собой, и мы уходили в долгие прогулки по Лориену, и я говорил с эльфами, а они говорили со мной, и их язык тогда стал открываться мне. Я, гном, стал учиться говорить по-эльфийски – как в Древние Дни, когда наши народы жили в любви и мире, доверяя друг другу, обмениваясь секретами мастерства! Я даже пытался научить Леголаса словам нашего тайного наречия, но они не давались ему, да и мне было интереснее узнавать его язык, учиться, а не учить. Это была радость – радость для меня на нашем безрадостном пути, но тогда же ко мне пришла и боль. Боль оттого, что моя радость – запретна, словно украденная вещь, которую приходится скрывать от чужих глаз, о которой нельзя говорить. Как бы я объяснил эту радость ему, Леголасу, или Хэлдиру-разведчику, или Сэму и Фродо? Что бы я сказал им? Если я до сих пор, столько лет спустя, не могу найти нужных слов... Но была и еще одна боль, еще одна ноша, которая не покидает меня все эти годы, становясь все тяжелее. Эльфы уходят. Я понял, впервые по-настоящему понял это в Лориене. Я увидел печаль в их глазах, печаль и покорность. Они принимали свою судьбу, не подчинялись ей, а принимали ее, с грустью и гордостью, словно гонца, принесшего мрачные вести. Он покинет меня. Рано или поздно, победим мы или проиграем, он покинет меня. Навсегда. Навеки. Я никогда больше не увижу его. Никогда. Я не смогу без него жить. Не смогу... И вот, под сенью чудесных деревьев Лориена, следуя за Леголасом, разговаривая с эльфами, слушая их повести и песни о Западном крае, мне открылся путь... Нет, не путь – шанс, всего лишь шанс, неприметный, как крупинка золота в толще песка. Впрочем, давно известно, что нет старателей упорнее и терпеливее гномов!

Я шучу... У меня еще хватает сил на горький смех. Единственное, чего страшусь, одно, что будет горше смерти и вечной разлуки, – гневные искры в его серых глазах, презрительный изгиб его бледных губ... Люди говорят, что любви... я все же отважился произнести и написать это слово... что любви можно простить все. Простят ли мне обман, длившийся многие годы? Сейчас мне остается только благодарить судьбу за то, что наша война закончилась победой, и мне ни разу не пришлось выбирать между его жизнью и жизнью другого или других, ибо я не знаю, каким был бы мой выбор. Я ни на что не надеюсь, но сердце мое жаждет одного – прощения за ложь и болит оттого, что я не знаю, не знаю, достало бы у меня сил удержаться от предательства, если бы нужно было выбирать между любовью и честью? Я просил у Владычицы локон, а прядь Леголаса, омытая в говорливых водах Нимродели, расплавленным золотом жгла мою грудь. Мне было стыдно лгать прекраснейшей и лгать Братству, я ничего не хотел уже просить у нее, но Галадриэль настояла, и я не выдержал. Ее локон... Вот он, передо мной, мерцает и переливается в таком хрупком на вид, но несокрушимом сосуде. Алмаз и горный хрусталь, речной жемчуг и яркие искры граната, тяжелая лазуритовая подставка и тонкие серебряные изгибы – лучшее, что я создал, как будто искупая необычностью работы свою вину перед Владычицей. Вот ее локон в роскошной темнице, и вот, по-прежнему у меня на груди, в простом кожаном футляре – пряди волос Леголаса. Они так похожи, что я мог бы, наверное, поместить внутрь камня его золотистые волосы – и никто бы не заметил разницы. Признаюсь, я даже думал об этом подлоге, когда мы уплывали из Лориена, и позже эта мысль не оставляла меня, но я понял, что не хочу. Не желаю лгать больше, чем необходимо. И сегодня я рад этому. Если я все же отважусь... если решусь отправиться вместе с ним на Заокраинный Запад, я возьму с собой драгоценный сосуд с ее локоном. А когда все тайны откроются, когда моя судьба обнаженной предстанет перед всеми, я смиренно отдам его Галадриэли, верну то, что получил обманом. Быть может, она простит меня, быть может, она уже меня простила... Быть может.

Но простит ли меня он? Поймет ли? Столь многое из совершенного мной я сделал лишь благодаря ему... Я прошел следом за ним по Пути Мертвых, и я никогда не забуду этого ужаса. Я сражался рядом с ним и гулял с ним по лесу Фангорна, учился понимать язык деревьев и трав, учился любить их... Я показал ему прекрасные пещеры Агларонда, и его восхищение и восторг дали мне силы привлечь других гномов в эти подземные залы и превратить их в дворец, не уступающий красотой потерянному Казад Думу. И я стал владыкой этого дворца... Следуя за ним, я привел в Минас Анор наших лучших мастеров, кузнецов, ювелиров и каменщиков, как он привел лучших садовников, рисовальщиков и певцов, и столица Гондора засияла, словно драгоценный перстень на прекрасной руке. Я помогал ему строить последний корабль... Я не могу покинуть его, и я боюсь остаться с ним – я боюсь его гнева, боюсь, что он, ставший мне больше, чем другом, больше, чем братом, отшатнется от меня с презрением и негодованием, как только узнает все. Я не вынесу этого... Сердце мое расколется, как камень под ударом молота... Но оставить его, самому отказаться, бросить придуманное мною – и именно сейчас, когда все завершается, когда моя ложь дала мне шанс! «Гимли, сын Глоина, жду тебя в Валиноре. Путь для тебя открыт, и место на корабле Леголаса, сына Трандуила, свободно», – мне приснилась Владычица, говорившая эти слова. «Леголас, сын Трандуила! Ты можешь взять с собой в последнее путешествие Гимли, сына Глоина, если он сам захочет этого», – вот что приснилось Леголасу. Сны пришли в ночь на тот день, когда последние работы на корабле должны были завершиться. Мы работали вместе, ничего не говоря друг другу, но молчание становилось тягостным и тревожным... Он сам позвал меня с собой. Он поведал мне о своем сне и сказал: «Я не смею звать тебя за собой, но все-таки зову. Твой выбор – за тобой, но знай – мой... наш корабль будет ждать тебя, если ты решишь уйти». Я рассказал ему, что и мне снилась Владычица, рассказал о ее словах, но не осмелился рассказать всю правду... Корабль уйдет завтра в полдень. Уже сегодня – ибо полночь миновала. Я должен принять решение... Должен... Ушел король, ушла леди Арвен, ушли Эйомер и леди Эйовен, ушли Фарамир и хоббиты... Я буду последним из Братства – последним обломком минувшей эпохи, последним государем Казад, свидетелем угасания мастерства и силы моего народа... Хочу ли я этого? Нет. Но оставить все, свой народ и могилы моих предков, оставить эту землю, покинуть все ради тени, во имя безумной надежды – неужели я этого хочу?

Люди говорят, что любви можно простить все. Простит ли он меня? Могу ли я сам простить себя, могу ли покинуть его? Любви можно простить все, а наш корабль ждет меня... Я никого не предам, никого не лишу счастья и надежды... только себя... Любви можно простить все... Как я хочу верить в это, в единственную мудрость людей...

Далее свиток слишком поврежден огнем и временем, нельзя разобрать более ни единого слова. Арх. Парвелуг. Копия заверена личной печатью.

* * *

Добавление правнука Парвелуга – Парвелинга, помощника старшего архивариуса. 521 год Ч. Э. Выписка из книги старинных «Сказок периан» – обрывков мифический преданий, собранных лучшими учениками Истугвауна на западном побережье.

Неужели все это действительно происходило?! Только косвенные подтверждения (зачеркнуто).