Завтра меня не станет. Решение мое неизменно. Пусть очистительный огонь подарит мне небытие, ибо лишь оно способно дать покой, которого я не обрел в смерти. Напротив: сейчас, умерев, я испытываю куда более жестокие мучения, чем при жизни.
Я пишу эту исповедь в первую очередь для себя, но также и для всего мира. Мне хочется оставить после себя что-нибудь кроме своей злополучной скрипки... И, может, когда-то, через много лет, а то и столетий, эти строки попадутся на глаза тому, кто явился всему причиной. Моему убийце, моему создателю, моему другу и возлюбленному. И пусть воспоминания обожгут его душу так же, как завтра пламя костра будет жечь мою сверхъестественную плоть...
Итак, я вампир. Да-да, из породы тех ужасных мистических монстров, что по ночам пьют кровь живых людей, а днем, холодные и недвижные, лежат в своих гробах. Скажи мне кто-нибудь раньше, что такое возможно, я, пожалуй, рассмеялся бы ему в лицо. Я, видите ли, был атеистом, не верующим ни в Бога, ни в дьявола. Не верю и сейчас, хотя и горько сожалею об этом. С верой жить намного легче, ибо она избавляет от сомнений и колебаний... Впрочем, в данный момент меня меньше всего занимают вопросы теологии. Я просто хочу рассказать историю своей жизни.
Я родился в 1759 году во Франции, в провинции Овернь в семье богатого торговца тканями. Отец мой был человеком недалеким, грубым, крайне скупым, но чрезвычайно честолюбивым. Он решил, что его единственный сын и наследник должен получить дворянское образование. Посему, достигнув семнадцатилетнего возраста, я был отправлен в Париж изучать право. Однако я не оправдал отцовских надежд. В столице я увлекся театром и вместо того, чтобы корпеть над учебниками, не пропускал ни одного представления в «Опера» и «Комеди Франсез». А потом на одном концерте я услышал игру знаменитого итальянского скрипача-виртуоза и буквально заболел музыкой. О! Я был потрясен, наблюдая, как этот ничем не примечательный и внешне такой обычный человек создает из ничего нечто, повергающее в экстаз. Мелодия, что лилась из-под его смычка, казалась мне живым существом! Говорили, что этот музыкант продал душу дьяволу, и тот взамен наделил его ни с чем не сравнимым мастерством. Подобные слухи придавали музыке особое, греховное очарование. Я был ошеломлен, заворожен, пленен! Мне безудержно захотелось проникнуть в это чудо, постигнуть таинство, посредством которого из простого куска дерева извлекается столь бесчисленное множество гармонических созвучий. Я начал брать уроки игры на скрипке у самых знаменитых музыкантов. Увы, деликатность и острая нужда в деньгах помешала моим учителям честно и откровенно объявить мне, что я безнадежен. Мое время было упущено: слишком поздно начал я постигать азы музыкального мастерства... Я еще мог стать хорошим скрипачом, но выдающимся – никогда. Впрочем, тогда я этого не понимал и продолжал занятия музыкой, окончательно забросив свою юриспруденцию. В конце концов произошло то, чего и следовало ожидать: я был изгнан из университета, и мне пришлось вернуться в родное захолустье, к отцу, кипящему от ярости из-за впустую потраченных на мое обучение денег. Гнев его усугублялся еще и тем, что я не бросил своих занятий музыкой. Однажды, вконец рассвирепев, он вырвал у меня из рук скрипку и вдребезги разбил ее о стену. Но я оказался упрямее него. Я тут же купил себе новый инструмент, пожертвовав для этой цели роскошными золотыми часами и прочими своими драгоценностями. Отца едва удар не хватил, когда он узнал о такой бессмысленной, по его мнению, трате денег. Он грозился переломать мне руки, чтобы раз и навсегда положить конец «дурацкому пиликанью на этой чертовой деревяшке», но скрипку больше не трогал. Как-никак, инструмент стоил денег, а отец привык рачительно относиться к любому товару.
Таков я был – непутевый сын торговца, недоучившийся студент, несостоявшийся музыкант – когда в моей жизни появился Лестат.
Лестат... Единственный человек, которого я когда-либо любил... Все началось в тот кажущийся теперь таким далеким зимний день, когда отец взял меня с собой в замок маркиза де Лионкура. Мы отправились туда, чтобы от имени жителей нашей деревушки поблагодарить младшего сына маркиза за избавление окрестностей от стаи волков, наносивших крестьянам немалый ущерб.
До того дня я никогда не встречался с Лестатом и представлял его себе высоким и широкоплечим здоровяком – таковы были старшие сыновья маркиза. А вместо этого увидел изящного юношу, почти еще мальчика, белокурого, с открытым и чрезвычайно живым взглядом больших серых глаз. Он походил на ребенка, девушку и ангела одновременно. Трудно было поверить, что это очаровательное создание недавно в одиночку расправилось со стаей матерых хищников. Одет он был очень убого, в костюм из грубошерстной ткани. По сравнению с ним моя собственная одежда казалась поистине королевским нарядом. В глаза мне бросились старые, заштопанные в нескольких местах кружева на вороте его сильно поношенной сорочки. Было заметно, что он очень стесняется своей бедности и от этого держится надменно и вызывающе. Но подаркам, что мы вручили ему, – нарядному алому плащу, отделанному мехом убитых им волков, и паре добротных сапог – он обрадовался, как дитя. От напускной сдержанности не осталось и следа. Сущим наслаждением было наблюдать, как оживленно заблестели его глаза, с каким удовольствием гладит он густой мех, как горячо благодарит дарителей. Даже слепцу стало бы ясно, что он весьма неравнодушен к красивой одежде, которой у него никогда еще не было. Когда он улыбался, на его щеках появлялись две прелестные ямочки. В нем было столько милой мальчишеской непосредственности! И в то же время за обманчиво-ангельской внешностью угадывался буйный и неукротимый нрав. Когда его старший брат сделал ему при всех какое-то резкое замечание, он напрягся, и было видно, с каким трудом он удерживается от гневной вспышки. Его братья смотрели на него с плохо скрытым раздражением, мой отец и другие торговцы – с почтительными полуулыбками, ну, а я... Я влюбился в него без памяти! Тогда же я впервые поцеловал его. О, разумеется, это был всего лишь дозволенный этикетом жест прощания, но от легкого прикосновения его теплых нежных губ у меня закружилась голова.
– Я помню вас, – шепнул он при этом. – Мы вместе играли, когда были детьми, задолго до того, как ваш отец отправил вас учиться в Париж.
И я действительно вспомнил. В моей памяти всплыл образ проказливого и задиристого белокурого мальчугана, ничем особо не выделявшегося из толпы чумазых деревенских ребятишек, разве что особой склонностью к самым шумным и опасным забавам. Но, поскольку сам я рос ребенком тихим и замкнутым, мы тогда с ним так и не подружились.
И вот теперь мы встретились, уже будучи взрослыми молодыми людьми. Я был озлоблен на весь свет, ему тоже несладко жилось в его мрачном родовом замке, и очень скоро мы стали лучшими друзьями. Мы вместе шлялись по кабакам, пьянствовали и вели долгие задушевные разговоры. Он оказался весьма тщеславным, самоуверенным, беспокойным и нетерпеливым созданием. Его чрезвычайно живой и пытливый ум занимало множество самых разнообразных тем.
Мы рассуждали о природе искусства, о вере, о добре и зле, о смысле человеческой жизни. Жизнь в глуши сильно угнетала его. Он жаждал известности и грезил о карьере театрального актера. Для той среды, в которой он вырос, взгляды его отличались редкостным свободомыслием. Однако при этом он был до смешного наивен в своем непоколебимом стремлении к добродетели. Однажды я, слегка раздраженный его восторженностью, попытался своими язвительно-скептическими рассуждениями поколебать его идеалы. Но, увидев его растерянность, смятение и слезы, тут же раскаялся. Я почувствовал, себя так, словно ударил ребенка. Ведь меня привлекала в нем именно эта ничем не замутненная душевная невинность, которой я сам, увы, давно лишился...
Часто он просил меня сыграть что-нибудь на скрипке и приходил от моей игры в неописуемый восторг, говоря, что никогда не слыхал ничего прекраснее. Он был восхитителен в своем простодушном невежестве. Я рассказывал ему о Париже, и он слушал меня, приоткрыв рот и затаив дыхание. Сам он за двадцать лет своей жизни еще ни разу не покидал пределов Оверни. Правда, однажды он сбежал с бродячей театральной труппой, дававшей представление в нашей деревушке. Но братья настигли его и, жестоко избив, вернули домой. Он показывал мне следы от побоев. Я хорошо помню этот эпизод. Когда он стянул через голову сорочку и я увидел тянущиеся вдоль спины глубокие рубцы, у меня перехватило дыхание от острого приступа жалости к этому юноше – такому же одинокому и неприкаянному, как и я сам. Мой отец тоже частенько избивал меня, но в тот момент мои собственные обиды отошли на задний план. Меня возмутило, что кто-то посмел истязать столь прелестное тело. Я порывисто обнял Лестата за плечи и принялся покрывать поцелуями следы давних побоев, словно стараясь загладить их своими губами. Кожа его была теплая и бархатистая, словно кожица нагретого солнцем персика, она терпко пахла лесными травами и дымом от костра. Он слегка повернул голову и удивленно глянул на меня через плечо. Было видно, что такая ласка ему непривычна. Наверное, к нему вообще редко кто прикасался – разве что с целью причинить боль. Поэтому сейчас бедняжка явно растерялся. Я чувствовал, как он вздрагивает под моими горячими поцелуями. Надо признаться, к тому времени у меня уже был кое-какой опыт в этих делах. Наверное, больше из духа противоречия отцу, твердо вознамерившемуся женить меня на добропорядочной девушке из дворянского сословия, я начал сходиться с юношами. Без ложной скромности могу сказать, что я недурен собой. Я высок, строен, мои темно-каштановые волосы вьются без помощи щипцов, а черты лица своей правильностью напоминают древнеримскую камею. Многие – и женщины, и мужчины – находили меня просто неотразимым, и я всегда успешно извлекал выгоду из преимуществ, даваемых мне внешностью. Париж предоставлял мне широкий выбор удовольствий самого разного рода, и я менял своих дружков едва не каждую ночь. Но с Лестатом все было иначе. Я не знал, как он смотрит на подобного рода отношения между мужчинами, и потому робел. Подумав, что мои прикосновения могут быть ему неприятны, я отстранился. Я почувствовал себя донельзя глупо и неловко, мысленно проклиная свой страстный порыв. Что он обо мне подумал? Я смущенно и почти виновато глянул на Лестата, и мне показалось, что в его больших серо-синих глазах мелькнуло что-то вроде разочарования. Только вот чем – моим поступком или тем, что отпустил его? Он еще пару минут постоял неподвижно, а затем, путаясь в рукавах сорочки, принялся натягивать ее обратно. В тот день мы больше не сказали друг другу ни слова.
А потом все случилось словно бы само собой. Мы лежали на охапке сена в конюшне его отца, по очереди передавая друг другу бутыль с дешевым кислым вином. Мы быстро захмелели – может, оттого, что сами этого хотели... Наступил наш «золотой момент» – так мы называли ту фазу опьянения, когда все вокруг приобретает иное значение, чувства обостряются, а мысли начинают нетерпеливо теснить и подталкивать друг дружку. Тогда-то у нас и возник план побега из нашей глухой провинциальной дыры, прочь от родственников, которые не понимали нас и которым мы были не нужны. Мы болтали, смеялись, целовались... Постепенно наш смех становился все тише, а поцелуи – все глубже. Не думаю, что у Лестата был богатый опыт по части поцелуев. Вряд ли деревенские девчонки да та юная актрисочка из бродячего театра так уж искусно умели целоваться. Поэтому я принялся обучать его. Он схватывал на лету и вскоре уже целовал меня так, что мне не хватало дыхания. Пару раз он до крови прикусил мне губу. По счастью, в те времена у него еще не было смертоносных вампирских клыков.
– Как хорошо! – выдохнул он, наконец оторвавшись от моих губ и откидываясь назад в свежее душистое сено.
Я еще разок приложился к бутылке и, вдруг осмелев, произнес:
– А хочешь, чтобы стало еще лучше?
– Да, а как? – он забарахтался, пытаясь приподняться, но я мягко опрокинул его обратно на спину.
– Ну, целовать ведь можно не только в губы... – прошептал я.
Наверное, дрянное вино сильно ударило мне в голову, потому что я, повинуясь внезапному порыву, тяжело навалился на Лестата и принялся сдирать с него рубашку. Ветхая ткань затрещала, обнажая его худощавую, но мускулистую юношескую грудь с маленькими бледно-розовыми сосками. Я начал жадно целовать эти восхитительные крошечные бугорки, щекотать их языком и слегка покусывать зубами. Лестат ахнул от неожиданности, но даже и не подумал вырываться и сопротивляться. Вскоре он уже полностью отдался моим действиям, учащенно дыша и тихонько вскрикивая от наиболее чувствительных прикосновений. Руками он обхватил мою голову и я чувствовал, как его пальцы нежно перебирают мои волосы.
– Тебе приятно? – на миг прервавшись, спросил я.
– О да, ты целуешь в сто раз лучше, чем девушки, – ответил он, улыбаясь. – Продолжай, прошу тебя, мне еще никогда в жизни не было так хорошо.
«Погоди, мой милый, то ли еще сейчас будет», – пронеслось в моей одурманенной вином голове.
Я взялся за пряжку на его поясе, но Лестат перехватил мою руку.
– Ты не хочешь?.. – пробормотал я несколько растерянно, готовый раскаяться в своей пьяной поспешности.
– Да нет, просто пряжка очень тугая, тебе с ней не справиться, дай-ка, я сам....
Он проворно расстегнул пояс и торопливо стянул с себя штаны:
– Вот так, теперь можешь целовать меня везде... Ну, что же ты?..
Но я некоторое время просто неподвижно любовался этим стройным изящным телом, теперь полностью обнаженным, открывающим моему жадному взгляду все свои нехитрые тайны. Я глянул туда, где в низу живота вились мелкими колечками золотистые волоски, и увидел, что Лестат изнемогает от желания, столь же сильного, как и мое собственное. Это зрелище возбудило бы кого угодно! Мне захотелось наброситься на него, смять в своих объятиях, вторгнуться в него, использовав его тело как сосуд для удовлетворения похоти, переполнявшей мои чресла. Но он лежал передо мной – такой доверчивый и трогательно-беззащитный в своей невинно-бесстыдной наготе, что у меня защемило сердце от пронзительной любви и нежности к нему. Я понял, что никогда не смогу вести себя с ним грубо и пренебрежительно, как со своими прежними дружками.
– Лестат... – я провел рукой по его длинным светлым волосам и продел безымянный палец в один из золотых завитков, словно в обручальное кольцо. – Мой Лелио, я люблю тебя!
– Я тоже люблю тебя, Ники, – он приподнялся, обхватил меня за шею и как-то совсем по-детски ткнулся лицом мне в грудь. – Мне так хорошо с тобой... Я так устал от одиночества. Какое счастье, что мы встретились! Теперь мы всегда будем вместе, правда? Но... – тут он поднял голову и поглядел на меня с невероятно лукавой улыбкой. – Почему ты больше ничего не делаешь со мной? Мне было так приятно, когда ты целовал меня... там...
– Ах ты, белокурый чертенок, – рассмеялся я, опрокидывая его на спину. – Сейчас ты у меня узнаешь, что такое по-настоящему приятно!
Я устроился между его разведенных в стороны стройных ног и принялся за дело. Ощущение его напряженного органа у меня во рту сводило с ума. Он быстро вошел в ритм моих движений и так энергично стал поддавать вверх тазом, что его плоть с гладкой и нежной, как лепесток розы, головкой ударялась в мое небо. Он сладострастно стонал, вертелся, извивался, выгибался, ерошил пальцами мои волосы. Глядя на него, я почувствовал, что, если немедленно не удовлетворю свое собственное желание, то попросту лишусь рассудка. Поэтому я ускорил темп, и в следующий миг он начал конвульсивно содрогаться, а в рот мне брызнуло густое и сладкое семя. При этом он так дико вскрикнул, что в стойлах испуганно зафыркали лошади.
– Ох, Ники, я думал, что умираю! – выдохнул он, глядя на меня с чрезвычайно довольным видом. – Это было просто чудесно. Но я хочу, чтобы и тебе стало так же хорошо. Позволь мне тоже доставить тебе удовольствие.
С этими словами он потянулся к поясу моих панталон, которые к тому времени уже сделались мне несколько тесны. Я позволил ему раздеть себя, но, когда он принялся трепетно ласкать внутреннюю поверхность моих бедер, нетерпеливо подбираясь губами все ближе к моему восставшему члену, я остановил его, прошептав:
– Погоди, я знаю кое-что получше.
– Что же? – тут же спросил он тоном живейшего любопытства, и я решил, что он вполне созрел для того, что я собирался сейчас совершить.
Склонившись над ним, я пошире раздвинул ему бедра. Покорность Лестата, позволявшего мне трогать самые сокровенные части его тела, сводила меня с ума. Мои пальцы проникали все глубже в восхитительную ложбинку между его ягодиц, нащупывая маленькое, плотно сжатое отверстие. Оно было таким узким и тугим, что, казалось, в него не протиснулся бы даже мизинец. Я убедился, что вступаю на абсолютно девственную территорию. Я огляделся вокруг в поисках чего-нибудь подходящего. Случайно взгляд мой упал на остатки нашей скудной трапезы: хлеб, несколько яблок, кусок сыра и маленький горшочек со свежим сливочным маслом. От летней жары масло уже начало подтаивать... Все это время Лестат расслабленно лежал, полузакрыв глаза. Но, почувствовав внутри себя мои скользкие от смазки пальцы, он вздрогнул и напрягся. Я ощутил, как внутри у него все сжалось, словно тело старалось наглухо закрыться от чужеродного вторжения. Когда уже не один, а два моих пальца оказались внутри, он дернулся:
– Ай! Ники, пожалуйста, не надо, трогай лучше спереди, сзади мне больно...
Он попытался приподняться, но я удержал его, прошептав:
– Лежи и постарайся расслабиться. Боль – лишь предвестница наслаждения. Доверься мне, милый, – говоря все это, я продолжал пальцами понемногу растягивать вход в него. – Ну вот, уже лучше, не так ли? А теперь перевернись на живот. Приподнимись немного... Так, хорошо...
Наверное, я все же вошел в него слишком резко, потому что он издал пронзительный крик боли и попытался высвободиться. Но я удержал его за плечи и, не вынимая из него своего орудия, выждал, покуда он свыкнется с необычным ощущением.
– Сейчас, любовь моя, потерпи еще немного, скоро тебе станет хорошо, – я потянулся и нежно поцеловал его сзади в шею, слизнув с нее выступивший пот.
Я старался действовать мягко и бережно и наконец почувствовал, что его боль отступила. Я толкнулся в него несколько раз, сначала медленно, потом все ускоряя темп. И почувствовал, что он начинает отвечать мне. Я просунул руку ему под живот и дотронулся до того органа, который был опять тверд, словно эфес шпаги.
– Ну как, уже не болит? – прошептал я, продолжая ритмично двигаться внутри него.
– О, я не знаю... теперь мне это все равно... я хочу, чтобы ты продолжал... сильнее... еще... давай же... войди в меня глубже, Ники!..
Он повторял это вновь и вновь, перемежая свои отрывистые просьбы приглушенными стонами. Я чувствовал, как он раскрывается для меня, словно цветок, и понял, что близок к вершине наслаждения. Я сделал еще несколько резких толчков, сладкая судорога пробежала по моему телу, и я затопил внутренности Лестата своей горячей жидкостью, одновременно чувствуя, как он тоже содрогается в экстазе.
Когда мы разъединились и, обессиленные, лежали рядом, он в изнеможении выдохнул:
– Ох, Ники, я и не знал, что можно получать удовольствие от таких ужасных вещей. Когда ты воткнулся в меня, мне показалось, что у меня внутри все порвалось...
– Бедняжка мой, но ведь я тебе ничего не повредил? Дай-ка, погляжу... – я приподнялся и, раздвинув ему ягодицы, ощупал расширенное, пульсирующее отверстие. Крови не было.
– Ты цел и почти невредим, – усмехнулся я, шутливо похлопав его по заду. – Несколько дней будет трудно садиться в седло, но это пройдет.
– Ты лишил меня девственности, – с расстановкой произнес Лестат, и в глазах его загорелись шальные искорки. – Сейчас ты заплатишь за это.
Я и опомниться не успел, как оказался лежащим лицом вниз. Поняв, что мне сейчас предстоит, я забарахтался, пытаясь стряхнуть с себя Лестата. Но не тут-то было: этот белокурый херувимчик оказался дьявольски силен! Он вошел в меня так стремительно, что я заорал во весь голос. Дело в том, что до этого мне никогда не приходилось играть страдательную роль. В постельных развлечениях я всегда был сверху, и все мои дружки безропотно смирялись с этим. Все, кроме Лестата...
Все произошло так неожиданно, что походило на изнасилование. Но после, когда я лежал, растерянный и задыхающийся, с саднящей болью в заднем проходе, Лестат из свирепого хищника вновь превратился в ласкового котенка.
– В чем дело, Ники? Я сделал что-то не так? – промурлыкал он мне на ухо. – Прости, это ведь было для меня впервые.
– Для меня, между прочим, тоже... – выдавил я.
– Как! То есть ты хочешь сказать, что... – Лестат поперхнулся от изумления, а в следующий миг разразился громким, безудержным хохотом.
– Прости... – наконец выговорил он, отсмеявшись. – Я, право, не знал. Не думал, что ты... Ну что ж, теперь мы квиты. Но как нам быть дальше – ума не приложу. Пожалуй, придется кидать жребий: кому выпадет орел, тот и будет сверху, – Лестат опять засмеялся, и я, морщась от боли, невольно присоединился к его смеху.
Вдруг снаружи раздались чьи-то шаги, ворота конюшни распахнулись, и в проеме возникла массивная фигура Августина – старшего брата Лестата. Он стразу же понял, чем мы тут занимались.
– Грязные ублюдки! – заорал он, грозно надвигаясь на нас. – Я давно подозревал, что вы неспроста так липнете друг к дружке. Ах ты, дешевая подстилка! – рявкнул он на брата. – Вот, значит, чего тебе не хватало – кола в задницу! Ну, и как, доволен? Хорошо тебя обработал этот выродок? Кто кому глубже засадил?
Во время этой гневной тирады я кое-как успел одеться. Лестат же, к моему удивлению, натягивал штаны ничуть не торопясь и при этом нахально ухмылялся.
– Не твое собачье дело, с кем я сплю, – вызывающе огрызнулся он. – И, не будь ты таким дураком, не стал бы подымать из-за этого столько шума. Но ведь у тебя самого мозгов хватает лишь на то, чтобы задирать юбку жене и делать ей одного ребенка за другим.
– Ах ты, щенок!
Августин подскочил к нему и замахнулся для удара, но я ловко перехватил его руку, резко вывернув ее. Августин взвыл от боли.
– Ты за это поплатишься, жалкое купеческое отродье, – прорычал он, силясь освободиться. – Эй, слуги!
– Если не заткнешься, я сломаю тебе руку, – гневно произнес я. – И тогда ты уж точно никогда больше не сможешь избивать своего брата.
– Оставь его, Ники, – внезапно вмешался Лестат. – Этот болван и трус не заслуживает того, чтобы об него мараться. Пусть убирается.
– Ну, погоди же, – прошипел Августин, потирая онемевшее запястье после того, как я разжал хватку. – Ладно, я никому не скажу о том, что видел здесь. Но единственно потому, что это убило бы нашу несчастную тяжело больную мать. Однако если я еще хоть раз застану тут этого купеческого сынка, живым он отсюда не выйдет. А с тобой, братец, мы разберемся позже, – с этими словами он резко повернулся на каблуках и вышел прочь.
Едва он скрылся из вида, Лестат бросился ко мне и крепко сжал в объятиях. Я почувствовал, что он дрожит всем телом, словно норовистая лошадка, которую внезапно ожгли кнутом.
– Давай убежим отсюда, Ники, куда угодно, только скорее! – сбивчиво шептал он. – Я не хочу больше видеть никого из них!
Я гладил его, целовал, говорил какие-то утешительные слова, уверяя, что все будет хорошо. О, тогда я даже представить себе не мог, что готовит нам будущее!..
Рассвет близок... Омут воспоминаний затянул меня слишком глубоко. Я слишком увлекся описанием той блаженной поры, когда мы с Лестатом были обычными смертными юношами... Впрочем, я уверен, что историю своей бессмертной жизни в сверхъестественном теле он когда-нибудь обязательно напишет сам, ибо его натуре в высшей степени присуща тяга к саморазоблачению, самоанализу и самолюбованию. Поэтому далее буду краток, изложив лишь в общих чертах последовавшие за этим события.
Мы перебрались в Париж, где Лестату удалось осуществить свою давнюю мечту: стать актером. В этом тоже проявлялось его подсознательное стремление выставить себя напоказ перед всем миром, любой ценой обратить на себя внимание. Он готов был на самую нелепую, дикую и бесстыдную выходку, лишь бы оказаться замеченным. И, надо признать, ему это отлично удавалось. Его можно было любить или ненавидеть, но равнодушным он не оставлял никого. Публика его обожала, и он делал все, чтобы быть достойным этого обожания. Справедливости ради надо отметить, что им руководило не только тщеславие и склонность к позерству. Своей игрой он искренне старался осчастливить зрителей, заставить их хотя бы на несколько часов, пока длится представление, позабыть обо всех своих горестях. Именно в этом, говорил он, заключается смысл его жизни.
Я же обрел возможность полностью посвятить себя музыке. Но мою душу отравляло сознание того, что настоящим музыкантом мне уже никогда не стать. Всю жизнь мне суждено было оставаться лишь жалким дилетантом. Фигляром, способным лишь на то, чтобы играть в театральном оркестрике, на потеху грубой толпе, ничего не смыслящей в высоком искусстве. И я возненавидел свою скрипку. В отличие от Лестата, я отнюдь не собирался посвящать себя служению на благо человечества. Другие люди меня совершенно не интересовали, и мне было глубоко наплевать на тех, кто приходил на наши представления в театр Рено.
Лестат замечал мое скверное расположение духа, но не мог понять его причины. В силу своей неискушенности в тонкостях музыкальной игры, он искренне считал меня прекрасным скрипачом. Я же становился все более раздражительным, все больше пил и все чаще срывал на Лестате свое скверное настроение. Впрочем, несмотря на это, мы продолжали горячо любить друг друга.
И вот однажды Лестат пропал. Он исчез самым невероятным образом, посреди ночи, когда мы с ним спали в нашей бедной мансарде, в одной кровати, укрытые одним одеялом. Сквозь сон я смутно слышал его голос, но меня сковало какое-то странное оцепенение, мешавшее мне проснуться окончательно. А наутро его рядом со мной уже не было.
Я решил тогда, что Лестат меня бросил. Возможно, удрал с каким-нибудь одним из своих богатых поклонников, которые так восторженно глазели на него в театре. А когда неизвестно откуда стали приходить все эти дорогие подарки, мои подозрения переросли в уверенность. О, как же я его ненавидел! Я злился не столько даже из-за его ухода, сколько из-за того, что он сделал это тайком от меня, тем самым предав нашу любовь и дружбу. Лишь позже я узнал, что был несправедлив... Лестат не предавал меня. Спустя некоторое время он вернулся. Хотя лучше бы нам больше никогда не видеться! Я сразу понял, что с ним что-то не так. И еще я понял, что люблю его по-прежнему. Люблю, хотя он уже не был человеком. Он стал чудовищем, убивающим по ночам людей. Вампиром. Позже я узнал, что это произошло не по его воле. В ту самую ночь, когда я стонал во сне и не мог очнуться, его похитил старый выживший из ума монстр по имени Магнус. Он утащил Лестата в свое жилище и, очарованный его юной белокурой красотой, изнасиловал, превратив в то, чем являлся сам. Он действительно был сумасшедшим, этот Магнус. Ибо только безумец мог решиться превратить в вампира такое солнечное, по-детски наивное, преисполненное любви к жизни создание, каким всегда был, есть и навеки останется Лестат. Даже став исчадием ада, он сохранил свою наивную веру в добро и твердо придерживался некоего придуманного им самим кодекса чести, убивая только тех, кто заслуживал или сам искал смерти. Это казалось мне смешным и нелепым, но я не мог не уважать его за подобные намерения.
А потом... Потом мы с ним совершили ЭТО. Мы обменялись кровью. О, то было куда более захватывающее действие, нежели простой акт человеческой любви! То был ужасный и священный ритуал. Я отчаянно сопротивлялся и одновременно страстно желал этого... На меня нашло затмение, как на том концерте, с которого началась моя безумная страсть к музыке. Я вновь подпал под очарование греха... Не знаю, что руководило Лестатом: жажда крови или любовь. Вероятнее всего, и то, и другое. Впоследствии, в своем наивном стремлении к самооправданию, он утверждал, что это было необходимо для моего спасения. Похоже, он действительно так полагал.
Итак, я стал таким же, как он. Но, в отличие от него, я не собирался быть «хорошим» вампиром. Наоборот, я жаждал опуститься в самые глубины ада, как прежде, будучи человеком, стремился скатиться на самое дно парижских трущоб. Истовым служением злу я попытался восполнить утрату веры в Бога. Но и в этом меня постигло разочарование. Мне никогда не стать дьяволом, как никогда не стать великим музыкантом: слишком поздно началось мое служение злу! Для вампира во мне слишком много человеческих слабостей. Увы, и в этом мне не удалось достичь совершенства...
Иное дело Лестат! Он рядится в одеяния злодея с тем же детским восторгом, с каким раньше щеголял по парижским бульварам в своем алом, подбитом волчьим мехом плаще. Он тешится вампирскими способностями, словно новой игрушкой.
Я не таков. Для меня вампиризм – это не только сверкающие глаза и острые клыки. Мы – чудовища, убивающие людей в угоду своей неутолимой алчности. Мы не имеем права на существование. Поэтому я избираю небытие. До сих пор лишь любовь Лестата удерживала меня от этого шага. Он, как и раньше, в пору наших с ним скитаний, изо всех сил тянул меня за собой. В своем простодушном эгоизме он не сознавал, что тем самым лишь продлевает мою агонию. Он не понимал, отчего я злобно гоню его прочь, и искренне огорчался, когда я был с ним груб, оскорблял и проклинал его. Он обижался, страдал и горько плакал. Плачущий вампир... Есть ли в мире более абсурдное зрелище! И вот теперь я наконец решил избавить его от этой обузы, каковой стала для него наша любовь. Вечность – не для меня. Я хочу уйти сейчас, пока он еще любит меня. Мне было бы невыносимо наблюдать, как он постепенно охладевает ко мне. Ибо ни одно существо, даже бессмертное, не способно на вечную любовь...
Лестат, я освобождаю тебя! Ты был моим утешением и моим злым гением, моим греховным, а оттого вдвойне желанным счастьем. И не твоя вина, что я не смог последовать за тобою по твоему пути. В моей душе царит горечь разочарования, а ты даже в смерти по-прежнему преисполнен жизни. Тебе не страшен кромешный мрак, ибо ты сам являешься ярчайшим источником света. Ну, а я, когда завтра языки пламени станут пожирать мою плоть, буду представлять себе те ласки, которые мы дарили друг другу, когда оба были всего лишь смертными юношами... Прощай, мой Лелио... Я завещаю тебе свою скрипку. Поистине инструмент дьявола, с которого началось мое падение... Может, когда-нибудь ты коснешься смычком ее натянутых, словно нервы, струн. И, если дух все же способен пережить тело – кто знает?! – моя душа отзовется тебе из этой скрипки...
