Владислав Шпильман.

Владек...

Молодой офицер мечтательно облизал губы. Имя пианиста сладко таяло на языке. Так сладко было только в детстве, когда во рту таяла такая ледяная, такая вкусная и такая запретная сосулька, а он, сжимая ее в кулачке, опасливо оглядывался, не видит ли мать...

Вла-дек...

Ему впервые за много лет захотелось быть нежным. Но его, немецкого офицера, эсэсовца, всегда учили, что к представителям низшей расы нельзя испытывать ничего, кроме презрения. Особенно к евреям, которые виноваты во всех бедах этого мира. Так учил его Фюрер, в правоте которого он до сих пор не смел сомневаться.

Теперь ему снова приходилось оглядываться, как в детстве. Только бы командование не заметило перемену, произошедшую в нем после той встречи... После «Ноктюрна» Шопена... «Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж». Какой-то дурацкий стишок, тоже из детства.

И мысли у него дурацкие.

На него словно нашло затмение. Он помнил, как он спасал Владислава, рискуя карьерой, даже жизнью, как он проклинал судьбу, что послала его в эту Богом забытую Варшаву, навстречу гибели, которую он непременно обретет, если уже не обрел, в лице этого несчастного, презренного еврея-музыканта.

Он никогда не чувствовал влечения к своим однополчанам. Глядя на них, он понимал: среди расово полноценных арийцев тоже немало тупых свиней. И к лучшему. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь обнаружил, что он предпочитает мужчин.

Так что Владеку очень повезло, что он попался именно ему. Другой бы не оценил «Ноктюрн» Шопена, а пристрелил бы Владека на месте. Вместе с его Шопеном. Может, так было бы даже лучше.

Потому что немецкий офицер не должен влюбляться в еврея из гетто. Он обязан унижать и мучить его. А потом убить. Да, убить, дав испить ему полную чашу страданий. Именно так обязан поступить немецкий офицер.

Уничтожить это искушение. Этот тонкий, немного кривой нос, сводящий его с ума. Эти пальцы, созданные для клавиш рояля и для ласк. Эти вечно спутанные черные волосы, которые так хочется пригладить. Да, ему будет гораздо лучше, если все это перестанет существовать. Если все это сгорит в яме с известью, истлеет в общей могиле, превратится в пепел в одной из печей Аушвица или Треблинки. По крайней мере, ему было бы спокойнее. Туда еврею и дорога. От искушения надо избавляться, не так ли?

Если любовь невозможна... Смерть возможна всегда, и она вернее любви.

От размышлений офицера отвлек медленно приближающийся шум. И в следующий миг офицер обеими руками вцепился в автомат, да так, что костяшки пальцев побелели. Его решимость убить Владислава Шпильмана улетучилась вмиг.

Потому что он увидел Владека, который шел, согнувшись под тяжестью кирпичей. Он споткнулся, и надсмотрщик ударил его плетью.

Офицер отвернулся. Ему хотелось убить не Владека, а надсмотрщика. А Владека хотелось прижать к себе, укрыть на груди, защитить от всех на свете смертей и пыток. Согреть эти хрупкие плечи. Повалить его в снег и долго, долго целовать эти сухие, потрескавшиеся губы, выпить его до дна... Теперь бы он даже Фюреру не позволил отнять у него жизнь. Владек Шпильман принадлежит только ему.

Все-таки играет на рояле он гораздо лучше, чем таскает кирпичи. Подыскать бы ему работу полегче...

И никто не слышал, как он шептал вслед несчастному еврею:

– Kocham Ciebie...*

Он выучил это по-польски...

* * *

...Он прижимал Владека к себе, так крепко, что уже не понимал, чьи кости хрустят, его собственные или пианиста. Владек бился в его руках, как пойманная рыба, ему было трудно дышать. Он пытался сопротивляться, но выходило вяло: у измученного пленника гетто просто не было сил...

Все происходило на складе, куда офицер после отбоя утащил Владислава. Сегодня его терпение лопнуло. Он знал, что получит Владека Шпильмана, сегодня получит его, а потом забудет об этом. А после этого уничтожит его. Достаточно одного его слова, чтобы этого еврея здесь больше не было. И вообще больше не было. В конце концов, Шпильман – всего лишь презренный жид, с которым он, чистокровный ариец, немецкий офицер, волен делать все, что захочет.

– Что, Шпильман? Трепыхаешься? Тебе не нравится? Или ваш Бог не велит? Мне наплевать, я не верю в Бога! Я верю в Фюрера!

Владек еще раз дернулся и затих. Возможно, он понимал, что говорил ему немец. Ведь немецкий так похож на идиш.

...Его глаза. Такие глубокие и печальные. Как у затравленного зверя. Скорбь всего еврейского народа, черт побери! И еще – какая-то непонятная, темная, скрытая сила, которая не даст себя сломить. Только погасить на время.

И это было уже совсем невыносимо.

– Раздевайся! И побыстрее! Schnell!

Он еще сильнее сжал худые плечи Владека, теперь обнаженные. Господи, какой он худой... Его бы подкормить. Ну и вымыть, конечно. Так, чего это тебе взбрело в голову заботиться о каком-то еврее? Сделай то, за чем пришел, и забудь о нем!

И он завладел этими губами. Губами, которые ему столько раз снились по ночам. Их вкус был как раз таким, каким он представлял его себе. С небольшим привкусом крови.

Его кожа, его дыхание, его волосы пахли страданием и болью. И офицер с трудом подавлял в себе желание быть нежным. Никаких нежностей с этим евреем. Он получит причитающуюся ему порцию боли и унижений.

Владек больше не сопротивлялся. Только тихонько стонал под сильными руками немца, сжимающими его талию.

– Тебе нравится!

Владек помотал головой и снова застонал. Больше офицер не сказал ни слова. В конце концов, ему наплевать на чувства Владислава Шпильмана. Он молча уронил пианиста на свою шинель, расстеленную на полу.

Владек лежал перед ним, обнаженный и беззащитный. Испуганный и, кажется, готовый ко всему. Смирившийся со своей участью. Можно ударить его, плетью, или сапогом по ребрам, или задушить его, сомкнув руки на этой хрупкой шее. Сломать это тело, если нельзя сломать душу. За это с него никто не спросит.

Но он не смог отказать себе в удовольствии провести губами по груди Владека, по животу, и ниже... Боже, как ему нравятся хрупкие мальчики... Если бы еще все это великолепие не принадлежало еврею...

Ему оставалось только расстегнуть свои брюки и овладеть юношей со всей своей неутоленной арийской страстью. Зажать ему рот, чтобы не кричал. И вообще как следует прижать, чтобы не дергался. И причинить ему дикую, невыносимую боль...

Ему все это удалось...

Но зачем он бережно поднимает Владека и сажает к себе на колени? Зачем достает платок и стирает кровь, стекающую по бедру юноши? Стирает слезы с его щек? Снова целует кровоточащие губы и гладит по голове, шепча что-то успокаивающее? Укрывает его плечи шинелью? Почему Владек кладет голову на плечо своего мучителя? Он словно хочет что-то сказать, но слезы мешают ему... Владек, Вла-дек...

Немного удивления и разочарования в его глазах. И много боли.

– Это... это все, что вы хотели от меня?

Наконец юноша выдавил из себя вопрос. И этот вопрос остался без ответа. Немецкий офицер не станет отвечать на вопросы еврея. Потому что не хочет. Потому что не хочет признаваться, что не знает ответа.

Он снова притянул Владека к себе.

– Kocham Ciebie... Видишь, я выучил это по-польски...

Владек молчал, уставившись в пол.

И молодому офицеру стало стыдно. Он получил все, что хотел, правда? Так почему же он, вместо того, чтобы просто уйти, разводит здесь всякие нежности? Как он мог потерять самообладание до такой степени, чтобы признаться в любви еврею?

И он вскочил, грубо пнул Владека сапогом.

– Чего расселся?! Одевайся и проваливай отсюда!

Владек подчинился.

– Завтра. Ты снова придешь сюда. В это же время. Morgen. Завтра. Понял?

Владек кивнул и медленно побрел к себе в барак. Ни разу не оглянувшись.

Все. Больше не будет никаких нежностей. Никаких слов. Ни по-польски, ни по-немецки. Он будет просто грубо брать его, а потом выставлять вон.

Он придет, никуда не денется. Если ему жизнь дорога.

Они могли бы подарить друг другу такие ласки... Если бы любовь была возможна. А она невозможна. Возможна только война. Возможно только насилие и смерть. Этого они получат в избытке.

Нет, не может быть, чтобы ему нравилось это. Такое обращение не нравится никому. И пусть ему иногда кажется, что тело этого еврейского мальчика отвечает ему. Пусть ему кажется, что губы Владека раскрываются навстречу его губам. Пусть в глазах юноши иногда светится что-то, напоминающее надежду. Этого не может быть. Это только кажется.

...А потом была их последняя ночь.

Он знал, что Владислав Шпильман собирается бежать из гетто. И он ничего не сделает, чтобы остановить его. Он позволит ему уйти, как позволял всегда. С самой первой их встречи.

И пусть он спрячется, где сумеет. Пусть затеряется в городе. Его никто не будет искать. А он – в первую очередь. Пусть Владек Шпильман проваливает из его жизни навсегда. Пока все не зашло слишком далеко. А он проживет и без этого несчастного еврея. Сумеет забыть его. Конечно, если ему самому удастся выйти живым из этого горнила. Все-таки он на войне.

Все было как всегда.

Только Владек одевался медленно и постоянно пытался поймать взгляд офицера. Тянул время, словно хотел попрощаться.

– Ну что же ты! Давай, иди отсюда! Я тебя не держу.

Владек удивленно смотрел на него.

– Уходи. Ты мне не нужен.

Владек не шевельнулся.

– Ну, чего еще ты хочешь?! Нет, я ничего тебе не скажу на прощание. Просто проваливай и все! Тебя, небось, ждут?

Он грубо толкнул Владека, торопя его.

– Видишь, я даю тебе уйти?! Чего еще тебе нужно?! Уходи! Только потом не попадайся мне больше, никогда! Иначе ты покойник! Ну почему я раньше не уничтожил тебя?

И, повинуясь внезапному порыву, прижал Владека к себе и поцеловал в губы. Владек позволил поцеловать себя, но через какую-то секунду мягко, но уверенно отстранился. И немец понял, что больше не имеет власти над этим человеком.

– Прощай... Прощай.

Владек опустил глаза и что-то сказал, глядя в землю. И ушел, поспешно, почти бегом, не оглядываясь. Казалось, он ожидал выстрела в спину, и в то же время знал, что никакого выстрела не будет.

А офицер смотрел ему вслед. Он так и не разобрал, что сказал Владек. На какое-то мгновение ему показалось, что он услышал:

– Ich liebe dich...**

Но это невозможно, нет. Ему только показалось.

ENDE

* Я люблю тебя (польск.)

** Я люблю тебя (нем.)