Из письма Матвея Муравьева-Апостола И.М. Муравьеву-Апостолу (перевод с французского)
(Цит. по книге «Матвей Муравьев-Апостол. Воспоминания, записки, письма». М., 1914 год.)

1-го ноября 1826

Дорогой отец, знайте, я самочинно увез Сергея из крепости. Это оказалось до смешного просто: я накупил в лавках всякой снеди, оделся так, словно только что приехал с бала, и в таком виде, с самой развеселой миной явился перед нашим добрейшим плац-майором (искренне уповаю на то, что его не станут сильно наказывать). Мне без труда удалось убедить его, что приказ об освобождении брата и Бестужева уже подписан государем и будет доставлен к нему завтра же утром. После третьей рюмки Сукин согласился со мной, что нет смысла заставлять узников еще одну ночь маяться в каземате, и любезно разрешил мне увезти их сегодня же вечером. Именно на это я и рассчитывал.

Сей отчаянный план продиктовало мне сердце, а разум просто пошел у него на поводу: я не мог больше вынести их страданий: смрадный, душный, насыщенный нездоровой влагою воздух крепости убивал брата и Мишеля на глазах моих... Третьего дня я у них не был, мне тоже нездоровилось, рана моя разболелась от дурной погоды и я решительно не мог выйти из дому: но когда на следующий день я почувствовал себя лучше и приехал в крепость, меня ожидало известие о болезни Бестужева: он метался в жару, уже никого не узнавая. Был очень беспокоен и словно все время собирался идти куда-то, порою брату приходилось чуть ли не силою удерживать его на постели... Даже видавший многое горестных сцен сторож наш плакал, глядя на это. Я пробыл у них всего с полчаса и убежал, одержимый одной-единственной мыслью: увезти их обоих немедля! Я не смог придумать ничего умнее того, что я сделал, но, как видите, дорогой батюшка, и этого оказалось достаточно! Странная страна Россия: жесточайшие законы и установления сочетаются здесь с легкомысленнейшим презрением к оным, когда дело доходит до человеческих чувств и отношений! Я знаю, что господин Сукин сможет отныне считать меня подлецом, но я надеюсь, что Бог меня не по словам плац-майора судить будет, хотя и признаю, что обманул его доверие. Но в тот момент жизнь брата была для меня дороже всех плац-майоров на свете.

Я в мгновение ока завернул Мишеля в шубу и перенес в экипаж, который ждал нас у ворот крепости. Сергей смотрел на меня с кротким недоумением: он, конечно, разгадал мою игру и моя деланная веселость не могла обмануть его проницательное сердце. Но, слава Богу, не стал возражать: молча переоделся в привезенное мной платье, ласково попрощался со сторожем, который был ему верным слугой все эти тяжелые дни, и покинул каземат.

Я пишу сии строки на в ***, где мы съехались с нашей коляской и верный Никита смог наконец-то обнять своего барина: встреча была трогательная. Сейчас Сережа и бедный Мишель спят, а я пишу письмо вам, дорогой батюшка, охраняя их сон, слушая спокойное дыхание брата. Сердце мое преисполнено счастья при мысли, что он жив и на свободе, но я впадаю в холодное бешенство по отношению к самому себе, когда думаю, что мог бы увезти их раньше. Боюсь, что моя запоздалая отвага спасет только Сергея: Мишель плох и только желание как можно дальше уехать от Петербурга заставляет нас продолжать путешествие. Впрочем, наша коляска вполне удобна и уж, конечно, лучше, чем каземат. Сергей ухаживает за Мишелем, как самая нежная мать или сестра: никакие неудобства или неприятности, связанные с больным, не вызывают у него ни малейшего ропота: наоборот, он весел, деятелен и полон надежд. С того момента, как он вздохнул воздух свободы, я с радостью увидел, как отступила от него хандра и болезнь: он шутит непрерывно, глаза его блестят, сегодня утром он даже пел нам: неизъяснимое счастье я испытал при звуках родного голоса! Не знаю, к счастью или к несчастью, но он не верит в серьезность Мишиной болезни: ему мнится, что она пройдет, как только мы приедем в Хомутец. Господь заслоняет его глаза святым покровом надежды: мне же не дано утешаться иллюзией: я вижу, что бедному Бестужеву осталось недолго, но я не в силах сказать об этом Сереже...

Дорогой отец, я прошу вас отдать нижеследующий отрывок во французские газеты: будем надеяться, что оттуда его перепечатают и наши...[4]

7-го ноября

Милый батюшка, мы приехали в Хомутец 5-го числа, но у меня не было возможности написать вам ранее: Мишель Бестужев вчера на рассвете скончался на руках у Сергея.

Хотя здоровье его было совсем неважно, мы все-таки не ожидали столь скорого конца. За время дороги ему, казалось, стало лучше, Сергей был преисполнен самых радужных надежд, он вслух мечтал, как летом мы все вместе будем сидеть на террасе, курить, пить чай, беседовать... Он верил, что Мишель непременно очнется на воле.

По приезде нашем в Хомутец началась беготня и суматоха. Больного мы устроили как можно лучше, Сергей поместился с ним, я – в соседней комнате. Посреди ночи меня разбудил взволнованный до чрезвычайности голос брата: он звал меня. Я открыл дверь в их комнату и с порога увидел, что глаза Мишеля открыты и полны жизни и сознания, а Сергей, стоя на коленях возле постели, с восторгом и умилением целует его руки.

Увы! Это было только краткое просветление перед кончиною! Несчастный успел попрощаться с нами, тихо радуясь тому, что умирает на свободе, в дружеских объятиях.

Горе Сергея беспредельно.

Из «Хомутецких тетрадей» Сергея Муравьева-Апостола
(Цит. по изданию «С.И.Муравьев-Апостол. Полное собрание сочинений в 17 томах». Т.4, М.-СПб., «Руссика», 1979 год.)

Мы были единой душой. Как мне теперь жить без тебя? Ты скончался мирно, без страха, с чистой душой, ты теперь ангел света на небесах, но как мне теперь жить без тебя?

Милый, милый мой Миша! Ты был для меня больше, чем другом, больше, чем братом – ты был мое несчастное больное дитя и сколько раз, склоняясь к твоему изголовью, я лил слезы сострадания, а теперь, когда ты ушел, я не могу плакать, глаза мои сухи от горя. О, если б я опять мог обнять тебя, хотя бы к руке твоей опять прикоснуться – с какой радостью я облегчил бы сердце свое слезами! Но тебя нет, тебя нет нигде... А я никого и ничего не хочу видеть, только тебя, родной мой. Как несправедлива судьба: тонкий ум, чувствительное сердце, чистая нежная душа, все таланты твои, все задатки, обещавшие великую будущность, – все исчезло под могильной плитой! Ты умер в тот миг, когда, казалось, наши беды остались позади... О, вернись, вернись, вернись ко мне, хотя бы как сон, как видение! Что за микстура, которой потчует меня Матвей? с ней я не вижу снов, не буду больше пить ее, может хоть тогда ты придешь ко мне и я смогу заплакать.

Ничего, ничего не осталось мне от тебя: я смотрю на свою левую руку, что четыре месяца кряду держала тебя над пропастью... и не смогла удержать. Зачем мне теперь эта рука? Зачем мне вообще теперь вся жизнь моя, если тебя нет? Я всегда жил не для себя: но те, ради кого я жил, меня оставили.

Без тебя у меня в жизни не должно быть радости. Радость моя ушла навеки и петь я больше никогда не буду. Я помню, как ты приезжал ко мне, в Васильков, почему-то всегда до рассвета, и, проснувшись утром я видел тебя, спящего на диване, напротив моей постели, и радость заполняла меня, как солнце – комнату с поднятыми шторами. Мне хотелось жить, петь, говорить, даже если вечером накануне меня одолевала моя привычная хандра и раздражительность – стоило мне увидеть тебя, от них и следа не оставалось.

Я окончательно понял, что могу радоваться жизни только в твоем присутствии, в один из твоих визитов в Бобруйск в 1822 году. Конечно, мы и до этого встречались, но только тогда, запертый в глухом гарнизоне, окруженный людьми, не способными думать ни о чем, кроме службы, фрунта и попоек, я вполне оценил твое сердце и ум. Ты посещал меня тогда гораздо чаще, чем этого требовали наши общие дела, ты с охотою аккомпанировал мне на фортепьянах. Я знал музыкантов искуснее, но никто из них не мог так тонко чувствовать манеру моего пения. Ты играл безыскусно и искренне, не стараясь блеснуть мастерством, но стремясь слить звуки фортепьяно со звуками голоса. Самое высшее счастье я испытал в эти, незабвенные для меня минуты. Ах, Миша, бедный, бедный мой Миша! Мне все мнится, что твоя душа где-то рядом, что она по-прежнему сопутствует моей...

Матвей Муравьев-Апостол – Ивану Якушкину

<...> Дорогой друг, вы, наверное уже знаете о печальных событиях, что мы пережили: я хочу сообщить о них подробнее.

<...> Через три недели после смерти Мишеля Бестужева, Павел Пестель прискакал к нам из Петербурга. Он привез приказ об освобождении Сергея и Бестужева, подписанный Е.И.В. К сожалению, один из узников не дождался этой, несомненно весьма важной бумаги. Когда я сообщил эту печальную новость Пестелю, он побледнел, как смерть, но тут же объяснил свою дурноту усталостью после страшной скачки: он проделал путь к нам из Петербурга в три дня, отдыхая на станциях только то время, что требовалось для перемены лошадей.

Павел сердечно поздоровался со мной и Сергеем и попросил затопить баню. Я распорядился. После бани он поужинал с нами и удалился в свою комнату, причем я в тот вечер не заметил в нем ничего особенного.

Утром Никита доложил мне, что Пестеля в его комнате нет и кровать его не смята. Также он отдал мне три письма, которые нашел на столе в гостиной: одно из них было адресовано брату, второе – государю, третье – родителям и брату Пестеля. Видя столь странную корреспонденцию, я тут же заподозрил недоброе и велел обыскать дом и парк.

Час спустя мы нашли его неподалеку от церкви, на нашем маленьком кладбище. Он лежал на одной из могил, с пулей в груди. Самоубийство было слишком очевидно. Я отправился домой и немедленно передал Сергею письмо несчастного, надеясь, что оно прольет свет на причину этого трагического происшествия. Сергей, читая сие письмо, разрыдался – первый раз со дня смерти Мишеля. Как я понял, главной причиной самоубийства стала неудача Пестеля в Петербурге и расстройство нервов после ранения, от которого он так и не сумел оправиться. Других причин я не знаю и не вижу. Несчастный Пестель оставил брату письмо, которое мог написать только человек, пребывающий в совершеннейшем расстройстве ума....

Прощальное письмо Пестеля (перевод с французского)[5]

Дорогой мой Серж, если ты читаешь сии строки, значит, мои страдания закончились, я уснул вечным сном без сновидений, ведь несмотря на всю эфемерность сны способны причинять нам нестерпимую боль, нестерпимую настолько, что я хочу оставить ее в этом мире и завещать тебе, мой дорогой, любимый и ненавистный Друг.

Да, сейчас я ненавижу тебя, ненавижу настолько, что желаю тебе не смерти, что стала бы для тебя избавлением, а долгой-долгой жизни, заполненной стыдом и раскаянием, и жалкой старости, когда ты, надеюсь, лишишься своего неверного дара – умения привлекать к себе людские сердца. Я был обделен этим качеством, хотя душа моя жаждала сердечной привязанности, так же как и всякое другое слабое человеческое сердце. Но все замечали, прежде всего, мой ум и восхищались им, забыв о тех сокровищах, что таились на дне души моей. Один только Мишель по детскому любопытству своему сумел забраться в эту мрачную комнату, запертую на все замки, он нашел к ним ключи и озарил мою жизнь светом единственной привязанности, что была мне дана в жизни. Ты не знал ничего, а может быть – не хотел знать, отворачивая лицо свое от того, что считал смешным и гнусным пороком, но что составляло натуру – мою и Мишеля, да и твою, я уверен, тоже. Храбрый воин на поле брани и отчаянный заговорщик, ты так и не нашел мужества заглянуть поглубже в собственную душу.

Если бы сделал это, то понял бы, что твоя добродетель, которой ты столь гордишься, причиняла неисчислимые страдания бедному Мише. Если бы знал, как много раз, засыпая в моих объятиях, он повторял во сне твое имя: повторял с тоской, с болью, с отчаянием, которое разрывало его доброе сердце и мутило рассудок. Сколько раз он приезжал в Линцы из Василькова с осунувшимся лицом, со следами слез на запавших глазах. Нет, он не жаловался, но я и так прекрасно знал все о причинах его смертельной тоски. Он любил тебя больше жизни и простодушно отдал ее тебе, а ты погубил его, не дав ему взамен ничего, кроме весьма добродетельной дружбы, хотя он пламенно жаждал твоей любви. Да, Серж, ты один во всем виноват! Если бы не твое жалкое ханжество, если бы не твоя унылая добродетель, он был бы жив! Он скакал бы на лошади, музицировал, декламировал стихи своим смешным, срывающимся голосом, сочинял бы политические речи, сватался к разным глупым барышням, смеялся, словом... он был бы жив. А сейчас он лежит в деревянном ящике под землей, его волосы полны червей и я даже не могу обнять его на прощание!

Ты превратил его жизнь в ад. Ты не смог дать ему ничего, кроме каземата, казни и безумия, ты затеял свой глупейший бунт, не думая о том, что он ни при каких обстоятельствах не оставит тебя, а значит, разделит с тобой всю ответственность за сие безумное предприятие. Я не думаю, что тебе была безразлична его судьба, но, как все добродетельные люди, ты уповал на Бога там, где надо было думать собственной головой. Будь бы проклят, Серж, вместе со своей добродетелью и своей верой!

Как я жалею, что ты не мог видеть нас с Мишелем в Линцах, в те редкие, увы, моменты, когда мы целиком и полностью принадлежали друг другу! Представляю, каким это стало бы для тебя ударом: увидеть своего маркиза Позу[6], своего Квирогу[7] в моих объятиях, услышать его сладостные стоны в момент высшего наслаждения... Ты был настолько глуп и бесчувственен, что после трех лет дружбы так и не смог понять, что Мишель любит тебя не только душой, но и телом. Однажды, в припадке откровенности он посетовал на твою холодность и признался, что любит приезжать в Васильков ночью, пока ты спишь, чтобы украдкой поцеловать тебя, спящего. Ты вынуждал его красть то, что принадлежало ему по праву! Неужели мы мог спать, когда он склонялся над твоей постелью, милый мой мальчик с бездонными глазами, от одного взгляда которых я уносился мечтами в далекие и незабвенные времена Сократа и Платона, великих мудрецов, не считавших грехом любовь мужчин друг к другу. О, какими смешными и жалкими глупцами, наверное, мы показались бы им!

Пока я, как одержимый, скакал сюда, надеясь еще раз увидеть его – пусть даже безумного, больного, не узнающего меня, я, по своей всегдашней привычке придумал план спасения Мишеля. Мне нужна была всего одна ночь, нет, один час, чтобы вернуть ему разум. Я положительно убежден, что корни любой душевной болезни кроются в невозможности удовлетворить потребность в физической любви и что склонность к любви исключительно духовной, которою ошибочно называют «платоническою», способна разрушать душу больше, чем самые гнусные пороки.

Я уверен, что ты даже на пороге смерти не прислушался к его отчаянному зову, что даже в ночь накануне казни, когда ты должен был бы не выпускать его из рук своих, ты так ни на что не решился. Ты не сумел утолить его страх ласками; ты отделался жалкими словами. Он взошел на эшафот обезумевшим от ужаса, обманутый твоими лживыми посулами о райском блаженстве... Ты поступил как ростовщик, обещающий бедняку все сокровища мира на том свете и при этом исправно требующим с него проценты на этом. Бедный мой Миша дорого заплатил за то, что имел несчастье полюбить такого добродетельного человека, как ты!

Неужто это была наша последняя встреча – там в каземате – а я даже не поцеловал его, жалость во мне была больше любви, я едва узнавал его в этом исхудалом седом ребенке, что отчаянно цеплялся за руку своего добродетельного палача. Ах, Серж, зачем ты не согласился с моим планом! Может быть, тогда мы успели бы спасти его! Даже пусть бы он остался с тобой навсегда: я согласился бы на это не ради тебя, а ради него. Он любил тебя без памяти, иногда мне казалось, что невозможно так любить обыкновенного земного человека: в его глазах ты был пророком, глаголющим во имя Господне, он был готов на все ради тебя. Никто никогда больше не будет любить тебя так сильно и так отчаянно! Я надеюсь, хоть это ты знаешь, и что эта мысль причиняет тебе нестерпимую боль.

Я тоже виноват перед ним, прежде всего в том, что не сумел там, в крепости тебя уговорить. Вспомни, как я на коленях умолял тебя согласиться с моим планом, но ты отказал мне, не желая принять ничего из рук моих, ты был непреклонен и шутками отвечал на мои мольбы: воистину, только добродетельный человек может быть столь жестоким. О чем ты думал, что чувствовал, когда он бросался тебе на шею или трепетно пожимал руку? Неужто ты был настолько слеп и глух, или, может быть, коварная природа лишила тебя возможности ощущать это волшебное тепло искренней страсти, которое было сутью его существа? Да, наверно, так оно и было. Ты бессилен душой и телом, ты никогда никого не любил! Ты не смог бы спасти жизнь Мишеля, даже если бы захотел: твоя добродетель всегда мешала тебе творить добро. Ты не пожелал принять помощь из моих рук: ты погубил Мишеля и я хочу, чтобы ты вечно мучился этой виной и страдал так же, как страдаю сейчас я. Страдания мои ужасны, и единственное, что дает мне силы переносить их, это тяжесть пистолета в моем кармане. Скоро эта стальная игрушка навек освободит меня от всего: и от любви, и от страданий, и от ненависти.

Прощай же, мой добродетельный друг! Не сожалей обо мне и не молись за меня: мне не нужны не твоя жалость, ни твои молитвы. Лучше обрати свои мысли к тому, кто пожертвовал ради тебя своей жизнью и разумом, я хочу, чтобы ты вечно помнил его, чтобы те воспоминания, которые мучают сейчас меня, преследовали тебя, как Эринии, терзающие Ореста.

Помнишь, как он разминал пальцы, перед тем, как опустить их на клавиши? Он переплетал их до хруста в суставах. Помнишь, как он любил сладкое и однажды, за каким-то политическим разговором, съел, не заметив, цельную банку вишневого варенья? Помнишь, как он переводил стихи Мура? Помнишь, как он готовил свои речи, тайком соображаясь с «Риторикой» Мерзлякова, которую всегда возил с собой? Помнишь, как он примчался в Белую Церковь из Москвы и прибежал к нам (я был у тебя), чтобы рассказать нам все новости, а ты взял щетку и начал причесывать его растрепавшиеся кудри? Помни, помни, помни об этом! Это завещает тебе твой заклятый друг

Павел Пестель.

Из «Хомутецких тетрадей» Сергея Муравьева-Апостола

В плоском городе у моря, что похоже на болото,

Были разные виденья, жили всякие создания,

От дворцового веселья до кровавого похмелья,

От ухмылки Идиота до улыбки состраданья...

Вирши сии приснились мне сегодня ночью, я проснулся, повторяя их, не вникая в их темный для меня смысл. Во сне моем кто-то, мне незнакомый, писал их на листе, разграфленном, почему-то линейкой, писал странным пером, похожим на карандаш, но оставляющим чернильный след... Я запомнил их тотчас и проснулся со слезами на глазах, бесконечно повторяя сии нелепые строки.

Я все плакал и не мог остановиться. Мои рыдания разбудили Матвея, он прибежал ко мне, и тут я понял, что означали слова об «улыбке состраданья»; он наклонился ко мне с той самою улыбкой на устах. Я крепко обнял его и слезы – сладостно-мучительные, ничего не разрешающие, но облегчающие душу слезы, хлынули из глаз моих.

Матюша обнял меня так, словно мы стояли в бою под огнем и он тщился защитить меня от гибели неизбежной. Он тоже плакал, но тихо, весь отдавшись моему горю. Боже! Благодарю тебя, что Ты сберег моего последнего друга и брата!

Рядом с ним я, надеюсь, снова смогу жить и заниматься этим странным, нелепым, но столь утешным для меня сочинительством.

Мой бедный чиновник с его шинелью опять ожил в памяти моей. А рядом с ним теснятся странные смутные, но в чем-то безумно живые тени: офицер, почему-то потерявший свой нос, мелкий чиновник, напугавший уездный город, ловкий мошенник из штатских, скупающий по дешевке «мертвые души» из ревизских сказок...

И этот странный Идиот, из стиха, приснившегося мне – кто он? Зачем он здесь? Я еще не знаю. Но надеюсь узнать.

© Илья Диссидент, 2004-03-20

[4] Далее следует отрывок, появившийся в виде статьи сперва в испанских, потом – во французских газетах. Статья была перепечатана в России и вызвала демонстрации в Петербурге.

[5] Согласно завещанию Сергея Муравьева, это письмо, хранившиеся в его бумагах, было опубликовано в 1894 году, спустя 50 лет после его смерти.

[6] Маркиз Поза – герой трагедии Шиллера «Дон Карлос».

[7] Квирога – один из вождей военной революции в Испании, друг руководителя восстания подполковника Рафаэля Риего.