Отгорел закат, и полная луна облила лес зеленоватым мертвенным серебром. На полянке в самом сердце заповедного веннского бора под кустами дикой малины лежал огромный серый пес.
Может быть, ему снилась погоня, может быть, драка – могучие лапы судорожно подергивались, шерсть на широком загривке стояла дыбом. Вот только скулил при этом пес совсем не по-боевому: жалобно, словно потерявшийся маленький щенок.
К его мохнатому боку прижималась большая летучая мышь. Раскинув кожистые крылья – правое перечеркивал розовый шрам, – она словно пыталась согреть зверя.
...Эврих сидел, подперев рукой кудрявую голову, и задумчиво грыз кончик стила. Была уже глубокая ночь, но молодому арранту не спалось, и он решил дописать страницу-другую к своему дневнику. Эти разрозненные заметки не были предназначены для украшения силионской библиотеки, но Эвриху нравилось переносить на пергамент бытовые сценки, услышанные удачные фразы, пришедшие в голову мысли... Только вот сейчас вдохновение, словно обидевшись на неурочный час, выбранный хозяином для работы, упрямилось и подсовывало ему на редкость неуклюжие фразы. А может, дело было в соловье, который самозабвенно заливался среди ветвей цветущих яблонь, казавшихся при лунном свете заснеженными.
В доме было тихо. Едва слышно шуршал за печкой сверчок, спал набегавшийся за день Зуйко, дремал чутким старческим сном Варох, спал в своей маленькой клети Волкодав. Тилорна и Ниилит не было – молодожены до сих пор не вернулись домой, наверное, гуляли по саду и слушали соловья. А может, и не гуляли...
Эврих улыбнулся, вытянул руки, потягиваясь, и с сожалением посмотрел на обкусанное новенькое стило. И тут уютную домашнюю тишину нарушил странный негромкий звук – словно протяжно скрипнула половица. Эврих поднял голову и прислушался. Через несколько мгновений звук повторился, и на сей раз аррант понял, что слышит человеческий голос.
Лихих людей в Беловодье не водилось, и не приходилось опасаться, что посреди ночи в твой дом заберется тать, но Эвриху все равно стало тревожно. Он взял со стола стеклянный светильничек с удобной изогнутой ручкой – очередной придумкой Тилорна – и толкнул дверь.
Дом Волкодав ладил по веннскому изводу – на высоком подклете, с просторной общей избой и четырьмя отдельными горенками. У молодоженов дремала на лавке кошка, поджидая хозяев, из-за следующей двери доносилось ровное похрапывание Вароха. Эврих сделал еще шаг и вновь услышал сдавленный стон из последней, угловой клети.
Чуть не снеся дверь с петель, он ворвался внутрь и замер в растерянности. Ровный огонек светильника не выхватил из темноты ни злого вора, ни дикого зверя – ничего из тех страхов, что примерещились ему мигом раньше. Единственным зверем тут был Мыш, зашипевший было на незваного гостя, но тут же успокоившийся. Стараясь ступать неслышно, Эврих подошел к широкой лавке, осторожно осветил лицо спящего Волкодава и в ужасе выдохнул:
– Во имя Богов Небесной Горы!
...Прошло уже полтора года с тех пор, как беглецы оказались в Беловодье. Все раны Волкодава давно зажили, силы вернулись к нему, и даже приступов страшного рудничного кашля не было уже почти год. Что же могло произойти? Как случилось, что венн, несколькими часами раньше с удовольствием вечерявший, сейчас беспомощно стонет и мечется в тяжелом кошмаре?
С запоздалым раскаянием Эврих вспомнил, что пару дней назад они вымокли до нитки под щедрым майским дождем, и продрогший венн отмахнулся от его уговоров переодеться. Зачем он не настоял тогда на своем, подумав с легкой обидой: «Ему виднее, как себя получше угробить»? Только теперь ему припомнилось, что эти два дня Волкодав был каким-то осунувшимся и вялым, и спать сегодня он ушел необычно рано...
Эврих стоял и терзался угрызениями совести, а его пальцы уже бессознательно мяли воздух, добиваясь привычного ощущения горячего упругого шарика между ладонями. Аррант с тоской подумал, что без Тилорна и Ниилит ему не справиться, – но искать их времени не было.
Лоб Волкодава был горячим и мокрым от пота, а руки – ледяными. Костлявые пальцы комкали край вытертого серого плаща, служившего ему одеялом, с такой силой, что прочная замша потрескивала. Эврих накрыл их своими ладонями, попытался разжать, но безуспешно. Дыхание Волкодава было хриплым и частым, как у вымотанного долгой погоней пса, и то и дело прерывалось тихим, по-щенячьи жалобным стоном.
Эвриху довелось видеть Волкодава всяким – больным, раненым, умирающим, – и он знал, что упрямый венн ни за что не проронит ни звука, пока хоть как-то может владеть собой. И этот стон означал, что все плохо, хуже некуда. Его сознание заблудилось в дебрях какого-то кошмара и никак не может вернуться, а тело зовет на помощь из последних сил... что было бы, не овладей Эврихом бессонница?
Арранта передернуло, и он тряхнул головой, пытаясь отогнать страшные мысли. Мыш вспорхнул с изголовья, где нетерпеливо переминался все это время, и громко, негодующе запищал. «Что же ты стоишь? Помогай!»
Золотистое сияние струилось с его пальцев, впитываясь в бугрящуюся шрамами кожу, но его было слишком мало. Время текло, с ним утекали силы, и отчаяние снова запустило когти в сердце Эвриха. Мало, слишком мало он мог отдать невыносимому упрямому варвару... самому дорогому и близкому человеку на свете...
Эврих решительно скинул сандалии и полез под старый, но удивительно теплый плащ – только вот Волкодав все равно дрожал, как под холодным осенним дождем. Вытянулся во весь рост, прижался как мог теснее грудью к широкой спине, крепко обхватил друга поверх сведенных судорогой рук и уткнулся лицом в полуседую гриву, жесткую, как собачья шерсть.
Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком...
Костлявый долговязый подросток третьи сутки лежит возле стены лицом вниз – голый, грязный, весь в засохшей крови. На мгновения приходит в себя, когда его поит водой работающий поблизости мономатанец Мхабр, и снова соскальзывает в тяжкое беспамятство. Слабый огонек его жизни вот-вот угаснет, сил уже нет, почти иссякли упрямство и ненависть... Холод от каменного пола и стен, жар от воспаленных ран и боль, боль без передышки – мама, дай хоть немного тепла!
Когда гасили факелы, стоны Щенка мешали каторжникам спать. Даже калека-халисунец Динарк, любивший молодого венна как родного сына, порой шепотом призывал смерть прекратить его страдания. Но ночь за ночью из своего угла робко выбирался подметальщик Аргила, ложился рядом с Щенком и грел его своим телом. Отводил в сторону грязные спутанные косы, перетянутые обрывками тряпок, и шептал ему на ухо, как будет несправедливо, если он умрет и не увидит больше дневного света. Аргила не знал, что венн понимает по-сегвански, и поэтому говорил даже то, чего никогда не осмелился бы сказать Щенку в лицо, - что он самый сильный и добрый и что маленький сегван любит его больше всех на свете...
Аргила умер через месяц, а Щенок выжил и стал зваться Псом, а потом и Волкодавом. Но ощущение тепла в его памяти навсегда осталось связанным со сбивчивым шепотом на ухо и ласковыми прикосновениями гладящих его по груди маленьких ладоней.
На границе между сном и явью Волкодав смутно удивился, с чего вдруг Аргиле вздумалось заговорить по-аррантски. Он перевернулся на спину, блаженно потянулся, наслаждаясь теплом и последними мгновениями уходящего сна, нехотя приоткрыл глаза... и чуть не свалился с лавки, увидев в какой-то пяди от себя бледного как смерть Эвриха. В глазах арранта плескался такой страх, что Волкодав мгновенно подобрался.
– Ты что? Что случилось? – хрипло спросил он.
У Эвриха задрожали губы. Живой и совершенно здоровый венн настороженно смотрел на него, приподнявшись на локтях, а в окошко уже вовсю заглядывало веселое утреннее солнце. Словно и не было этой страшной ночи, словно и не шептал он ничего ему на ухо, отводя в сторону растрепавшиеся косы, путая аррантские слова с теми немногими веннскими, которые знал... Эврих вдруг вспомнил, что именно шептал, гладя Волкодава по груди, и начал медленно краснеть. Очень некстати пришло в голову, что на нем только домашняя рубаха, а его друг вообще спал голым по веннскому обычаю, – и у Эвриха запылали даже уши. Он уже готов был опрометью выскочить из клети, но Волкодав взял его за плечи и крепко встряхнул.
– Зачем лечил меня, умник? – буркнул он недовольно, но с непривычной мягкостью. – Мокрый вон весь, как мышь...
Эврих открыл было рот, чтобы ответить что-нибудь ехидное, но так и не смог ничего придумать.
– В-варвар... – трясущимся голосом сказал он и неожиданно для себя жалко всхлипнул.
Волкодав из рук вон плохо умел утешать: прижав арранта к себе, он неловко гладил жесткой ладонью золотистые кудри и смущенно улыбался, вспоминая услышанные между сном и явью слова. Аррантскую речь он понимал ничуть не хуже сегванской.
На полянку, где лежал, щурясь от утреннего солнца, огромный пес, вышел ярко-рыжий пушистый лисовин. Аккуратно ступая по росистой траве, подошел к серому зверю и нежно ткнулся черным влажным носом в его могучую шею. Пес покосился на него серо-зелеными глазами и совершенно по-человечески хмыкнул, свесив длинный розовый язык.
© Джуд, 17.04.04
