Когда, стуча на деревяшках,

Она идет, смотря темно,

Немножко сужено на ляжках

Ее цветное кимоно.

Надменной башенкой прическа

Приподнялась над головой!

Лицо прозрачней златовоска;

Подглазье с томной синевой.

Благоухает карилопсис

От смуглого атласа рук.

Любись, и пой, и антилопься,

Кицтаки, желтолицый друг!..

Игорь Северянин

Японское слово «гейся» образовано из 2 иероглифов: «гей» – искусство и «ся» – человек. Так что в переводе получится – «человек искусства». Интересно, что первыми гейшами были не женщины, а мужчины.

ntv.ru

Колеса извозчичьих дрожек глухо постукивали по ночной мостовой. В экипаже сидели двое: крупный белокурый мужчина в костюме древнего германца и маленькая изящная японка, казавшаяся еще миниатюрнее рядом со своим дюжим спутником. На гейшины плечи было накинуто явно чужое темное пальто, из-под которого выглядывало нарядное желто-алое кимоно. Маленькие ручки судорожно теребили шелковый подол. Мужчина глядел на нее, слегка улыбаясь. Даже в неверном свете газовых фонарей было видно, что он весьма недурен собой: чрезвычайно подвижное бритое лицо, изысканно-чувственный рот, классической формы нос и картинно изогнутые брови над ярко-голубыми весело прищуренными глазами. Именно такими лицами наделены герои книг, хранимых под подушкой у провинциальных барышень. Наряд древнего германца отменно шел к нему, выгодно подчеркивая достоинства атлетически сложенной фигуры.

– Послушай-ка, – обратился он к гейше. – А ты и впрямь отчаянный: заявиться в общественное собрание в эдаком виде, да вдобавок исхитриться отбить всех поклонников у здешних красавиц! Впрочем, поделом: никто из наших Цирцей тебе и в подметки не годится.

Гейша вспыхнула – покраснели даже уши – и смущенно потупилась, склонив головку, увенчанную высокою, гладко уложенною прическою.

– А... а как вы догадались, что я... ну, что я не... – запинаясь, еле слышно пролепетала она.

– Что ты не барышня? – древний германец улыбнулся еще шире, сверкнув полоской ровных белоснежных зубов. – Да по тому, как ты дерешься. Когда все эти разъяренные фурии на тебя накинулись, я уж совсем было решил: каюк мамзели. Ан вышло атанде. Так отчаянно драться только гимназисты горазды. Знатно ты заехал по уху мадам Гудаевской.

– Ужасно злые люди, – Саша (а именно он был наряжен гейшею) поежился. – Я ведь не сделал ничего худого, я только хотел повеселиться, а они... Ох, сударь, когда б вы не встряли, у меня наверняка ни единого целого ребра не осталось бы! – с широко распахнутых черных глаз гейши скатились две слезинки и повисли на ресницах, сверкая, словно жемчуг.

– Ну, полно, дружочек, – мужчина наклонился ближе и приобнял японку за вздрагивающие плечики. – Успокойся, все уже позади.

Гейша потупилась еще более, время от времени, однако, исподтишка кидая на своего спасителя преисполненные наивного любопытства взгляды.

– А я вас знаю, – помолчав, застенчиво произнес Саша. – Вы – господин Бенгальский. Я видел вас в театре, вы играли Макбета. Мне ужасно понравилось представление, я себе тогда все ладоши отхлопал. И даже хотел подойти после спектакля, но вас окружило столько дам, что было не пробиться.

– О, – древний германец был явно польщен. – Да уж, Шекспир – это тебе не фунт изюму скушать. Шекспир – это, брат, силища. А propos, знаешь, какой была моя самая первая роль?

– Какой же? – спросил Саша. Пережитый испуг уже миновал, и теперь он сгорал от любопытства и восхищения. Подумать только, рядом с ним – не кто-нибудь, а сам знаменитый актер Бенгальский! Да узнай об этом барышни Рутиловы, наверняка тут же померли бы от зависти.

– Моей первой ролью стала Джульетта из пьесы все того же великого господина Шекспира, – продолжал меж тем Бенгальский.

– Как?! – Саша от изумления приоткрыл рот, позабывши его закрыть. – Да ведь это женская роль!

– Да будет тебе известно, мон шер, что во времена самого Шекспира Джульетту на сцене представляли исключительно смазливые юнцы. Сейчас, само собой, все иначе. Но в тот день наша инженю заболела, и мне пришлось ее заменить. Тогда мне было примерно столько же лет, сколько тебе, голос мой еще не начинал ломаться, а платье оказалось как раз впору.

Вообразить дюжего германца в девичьем платьице было столь трудно, что Саша невольно хихикнул.

– Это была моя работа, – усмехнулся в ответ Бенгальский, ничуть не обидевшись. – А вот какого рожна ты давеча, вырядившись японскою куклою, скандализировал в благородном собрании почтеннейшую публику – ума не приложу. Ну-ка, признайся, кто подбил тебя на эдакую странную проказу?

– Никто меня не подбивал! – Саша упрямо вздернул подбородок, не желая выдавать своих покровительниц.

– Да брось, – отмахнулся Бенгальский. – Не сам же ты увертывался во все эти хитроумные одежки без застежек. Наверняка женских рук дело. Не бойся, я тебя не затем спасал, чтобы теперь выдать. Ну, так кто же?

– Барышни Рутиловы... – пристыжено пролепетал Саша. – Пожалуйста, свезите меня к ним, мне нужно переодеться и вернуться домой, покудова квартирная хозяйка не хватилась.

– Ну, – в веселых голубых глазах сверкнули лукавые искорки. – Пожалуй, ни к чему так уж торопиться. Барышни еще наверняка не вернулись из маскарада. Послушай, братец, а отчего бы тебе не заглянуть ко мне в гости?

– Но... – Саша растерялся, впрочем, не надолго. Страх перед разоблачением миновал, и приглашение Бенгальского казалось ему отличным продолжением увлекательного приключения. Он лишь немного поколебался:

– Я не знаю... удобно ли... в такой час... что скажут ваши домашние?

– Ровным счетом ничего, – рассмеялся актер. – По счастью, я живу анахоретом. И портье уже привык к тому, что вечерами меня навещают барышни. Эй, любезный! – крикнул он извозчику. – Дуй в нумера!

Актер занимал две довольно поместительные комнаты в местной гостинице. Саша, никогда прежде не бывавший здесь, робко подымался по устланной алым ковром лестнице. Неудобные деревянные башмачки-скамеечки его дробно постукивали. Один раз он оступился, но тут же был галантно подхвачен под локоть могучим германцем. «Оказывается, быть барышнею очень даже приятно», – подумалось Саше. Весь вечер в собрании мужчины осыпали хорошенькую «японку» комплиментами, приглашали танцевать и угощали мороженым. После унылых гимназических будней Саше казалось, что он попал в сказку про Синдереллу. И даже трепка, заданная мнимой гейше уязвленными в своих правах дамами, казалась теперь сущими пустяками. Подумаешь – парочка синяков да царапин. Зато спас его не кто-нибудь, а сам знаменитый Бенгальский.

Очутившись в актерском номере, Саша с любопытством озирался. В комнате, насквозь пропахшей дымом крепких сигар, царил совершеннейший беспорядок. Вещи раскиданы где попало, покрывало на широкой кровати скомкано и свисает на пол, на ночном столике валяются кальсоны, повсюду пылятся свежие и давно увядшие букеты, в углу небрежно прислонена гитара, украшенная пышным бантом. Стены сплошь увешаны фотографическими карточками, запечатлевшими обитателя комнаты в различных сценических образах. Особенно Саше понравился снимок, на котором Бенгальский был изображен в костюме какого-то древнегреческого героя. Саше вспомнился наряд афинского мальчика – легкая белоснежная туника, сшитая для него Людмилою, – и он попытался вообразить себя спутником воинственного Ахиллеса, горделиво взиравшего с фотографии.

Покуда Саша с интересом разглядывал убранство комнаты, хозяин кликнул коридорного и спросил бутылку шампанского.

– Сей минут доставим, сударь, – коридорный скользнул липким взглядом по Саше. – Не желают ли барышня фруктов или шоколаду-с?

– Пожалуй, принести нам чего-нибудь эдакого, – распорядился Бенгальский.

Тем временем Саша робко приблизился к висевшему на стене просторному зеркалу. В последние недели, приведенный в замешательство восторгами Людмилочки, он полюбил глядеть на свое отражение, пытаясь решить, действительно ли он так хорош, как о том твердит девица Рутилова. Странным казалось Саше думать о своей красоте: он привык, что от мальчика-гимназиста требуется лишь чистота да опрятность в одежде и прическе. Однако сейчас зеркало явило ему поистине чарующую картину: на Сашу взирала прехорошенькая брюнеточка, разве что со слишком широко открытым и чересчур задорным для скромной японки взглядом.

Внезапно за спиной гейши появилась другая фигура: залюбовавшись своим отражением, Саша не заметил, как к нему сзади подошел Бенгальский. В одной руке актер держал бутылку шампанского, в другой – два тонконогих хрустальных бокала.

– Пожалуй, нам стоит отметить твой нынешний успех в свете, – Бенгальский подмигнул Саше.

– Ой, что вы, мне тетушка еще не дозволяет пить вина, – неуверенно запротестовал Саша, завороженно глядя, как весело играют золотистые пузырьки в хрустале.

– Ну, рядиться дамою и интриговать кавалеров она ведь тоже наверняка не дозволяет, – Бенгальский силой всунул в руку мальчика бокал. – Коли сам не проболтаешься, никто и не узнает.

– Что ж, пожалуй, – вздохнув, Саша покорно взял бокал, оглядываясь, куда бы сесть. И, поскольку свободных стульев не оказалось – все они были завалены разными вещами, – осторожно присел на краешек смятой постели. Бенгальский шумно опустился рядом с ним.

Вино оказалось приятным на вкус – прохладным, чуть сладковатым, как лимонад-шипучка, но гораздо более интересным. После второго бокала Саша почувствовал себя необычайно легко и весело. Хозяин потчевал его шоколадом вперемежку со старыми театральными байками, и вскоре Саша уже сам без умолку болтал и заливался смехом. Древний германец тоже смеялся.

– Право, душенька, нам с тобою беспременно надобно выпить на брудершафт, – возгласил он, вновь наполняя бокалы.

Саше подобный способ пития показался чрезвычайно забавным, но он послушно продел правую руку под локоть Бенгальского. Пить в такой позе было неудобно, и Саша расплескал часть содержимого своего бокала.

– Надеюсь, мой милый, ты осведомлен, что означает «выпить на брудершафт»? – лукаво спросил Бенгальский. Шампанское действовало на него слабо и проявлялось лишь особенным блеском фарфорово-голубых глаз.

– А разве это что-то значит? – хихикнул Саша, которого сие приключение занимало все более.

– Отныне мы должны быть на «ты», – растолковал ему Бенгальский. – Поэтому можешь звать меня Жоржем.

В другое время Саша страшно бы смутился. Но шампанское игриво проникло к нему в кровь, и вот уж Саше не кажется странным говорить «ты» малознакомому взрослому мужчине и называть его «Жорж». В голове весело шумело, и он почти не удивился, оказавшись на коленях у древнего германца и услыхав у самого своего уха горячий шепот:

– А еще, радость моя, после брудершафта полагается поцеловаться. Ты уже прежде с кем-нибудь целовался?

– С одной знакомой барышней... – зарумянился Саша. – Она красивая...

– Ну, женщинам ты еще мал нравиться, – усмехнулся Бенгальский. – А вот для мужчин будешь в самый раз...

Крепкий и решительный поцелуй Жоржа ничуть не походил на приторно-знойные Людмилочкины лобзания. У Саши захватило дух. Он почувствовал, что всецело растворяется в этом поцелуе, в сильных, но вместе с тем бережных объятиях мускулистых рук. Задыхаясь, он почти не сопротивлялся, когда его опрокинули навзничь и принялись выпутывать из вороха маскарадных одежд. Когда были развязаны ленточки, коими крепился высокий гейшин парик, и взорам Бенгальского открылись собственные Сашины коротко стриженые темные вихры, он усмехнулся:

– Ты сейчас чертовски похож на одну мою знакомую хористочку. Скажи, голубчик, а ты точно не девчонка?

– Ну вот, – обидчиво надулся Саша, слегка отвертывая лицо от жарких губ Бенгальского. – В классе девчонкою дразнятся, а теперь и вы... и ты туда же за ними!

– Ну-ну, дружочек, не серчай. Конечно, никакая ты не девчонка, – Бенгальский ласково потрепал Сашу по подбородку, в то время как пальцы другой его руки блуждали в глубоких складках кимоно. – Послушай, душенька, тебе не жарко во всех этих шелках? Не сподручнее ли будет их скинуть?

– Ах, нет, – разомлевший Саша слегка пришел в себя, сделав попытку приподняться. – К чему же это, право? И вообще, мне после нипочем не одеться самому. Не нагишом же до дому бежать.

– Об этом не тревожься, – прошептал Бенгальский, продолжая торопливо и ловко раздевать мальчика. – Мне доводилось справляться с куда более хитроумными костюмами. Ну же, дурашка, не бойся...

– Пожалуйста, не надо... Ну что вам за интерес... И ведь стыдно же... – Саша сделал последнюю слабую попытку воспротивиться, хотя близость чужого мускулистого тела и теплые ласковые руки, так настойчиво касавшиеся его, приятнейшим образом возбуждали. Несмотря на привитую ему воспитанием целомудренную стыдливость, Саша был ласковым мальчиком, чрезвычайно чувствительным к любым проявлениям нежности. Ранее эта томительная жажда поцелуев и объятий была преисполнена детской невинности, но с недавних пор новые, смутные и неясные желания волновали его плоть, настойчиво ища выхода наружу. Легкомысленные Людмилины шалости лишь растревожили эти желания, не принося вожделенного утоления. И вот теперь, чудилось Саше, рядом оказался некто, в чьей власти было разрешить это нарастающее, жгучее и мучительное томление.

– Полно стыдиться, дружок, – шепотом уговаривал Бенгальский. – Это ведь только девицам по чину конфузиться. А у тебя нет ничего такого, чего не было бы у меня. Хочешь, я тоже разденусь? Вот и будем квиты. Погоди-ка... – на миг оторвавшись от Саши, актер быстро скинул с себя необременительный костюм древнегерманского воина, после чего вновь улегся рядом, обнимая и целуя разоблаченную гейшу.

Глянув сквозь скрещенные ресницы на мускулистое тело Жоржа – точь-в-точь как у статуй с картинок в учебнике по истории античности, – Саша затрепетал и густо залился румянцем.

– Ну как, душенька, похож я на Аполлона греческого? Кстати, иные дамы, напротив, уверяют, что я – вылитый Микель-Анжелов Давид. Хотя, по моему разумению, натура завсегда приятнее мраморных творений. Статуя, сколь ее ни тормоши, такою же и останется. А живая натура изменчива и к прикосновению весьма неравнодушна. Попробуй тронь – и сам убедишься.

Говоря это, Жорж ухватил Сашину несмелую руку, провел ею по своей широкой гладкой груди, плоскому животу, скользнул по упругому бедру и... ах!.. прижал к тому месту, где было стыднее и занятнее всего. Саша почувствовал, что слабеет, и уже не противился, когда мужчина совлек с него желтые и алые узорчатые шелка.

Но когда он, объятый жгучим нетерпением, томно и боязливо ожидал того неведомого, что должно было с ним случиться, странные звуки вдруг поразили его слух. То был громкий, искренний, заливистый смех. В крайнем изумлении он открыл глаза и взглянул на безудержно хохочущего Жоржа.

– Очумели вы, что ли! – Саша вывернулся из-под Бенгальского и пихнул того на подушки, пытаясь зажать ему ладонью рот. – Чего это с вами вдруг приключилось? Да прекратишь ли гоготать, словно тебя дюжина чертей щекочет! И что за напасть такая!

– Ох, не могу! – от смеха на глазах у Жоржа выступили слезы. – Нет, вы только поглядите, господа, на эту прелесть!

И он указал на единственный предмет туалета, остававшийся на Саше: изящнейшие батистовые панталончики – наимоднейшее и наиделикатнейшее изделие французской галантереи, выписанное Людмилою из столицы.

– Да разве ж гейши носят панталоны! – потешался Бенгальский. – Ну, уморил, голубчик!

– Что ж такое, – обиженно оправдывался Саша, подтягивая осмеянное творение мадам Зизи. – Костюм шит по ярлыку от карилопсиса, а на нем не видно, чего под платьем.

– Уверяю тебя, братец, среди японок панталоны нынче не в моде, – отсмеявшись, Бенгальский вновь потянулся к Саше. – Посему долой эту нелепицу.

Саша хотел было еще немного посердиться на Жоржа за его смех, но вместо этого вдруг крепко обхватил его за шею и прижался к мужественной груди.

– Ишь, какой нетерпеливый, – усмехнулся Бенгальский после того, как на Саше не осталось ничего, кроме одного-единственного розового чулка. – Так чем же мы теперь с тобою займемся?

Саша молчал и лишь еще сильнее льнул к мужчине. Нежное полудетское лицо его томно побледнело, тени от пышных ресниц легли на щеки. Актер был опытным любовником, однако доселе имел связи большею частью с особами женского рода, к тому же весьма искушенными, если не сказать прожженными. Юность и очевидная невинность Саши чрезвычайно тронула его, заставив действовать постепенно и бережно.

Словно бы издалека доносился до Саши голос Жоржа – какой-то теперь тихий, вкрадчивый, полушутливый, но с твердыми нотками нетерпения:

– А и горяч же ты, mon petit – спасу нет. И вдобавок нежный, словно цветочек. Я эдаких никогда не встречал...

Некоторое время они просто недвижно лежали рядом, привыкая к своим новым ощущениям. Саша едва дышал – и оттого, что не знал, как все будет, и оттого, что, страстно желая, боялся вспугнуть это неведомое. Но вот руки Бенгальского – сильные, но в час любви олицетворяющие собою красоту и нежность, – принялись тискать его, лаская, трогая все, что теперь было в их власти... Дыхание Саши прервалось, в душе зазвучала музыка, от которой хотелось плакать и петь одновременно. И когда мужчина потянулся к нему губами, он подхватил его порыв и, обвив голову Жоржа руками, долго и жарко целовал, чувствуя, как с каждым поцелуем тот обретает уверенность и решимость.

– Послушай, малыш, – шутливости уже не было в голосе Бенгальского, нарастающее желание сделало его непривычно серьезным. Саша слышал тяжелое учащенное дыхание мужчины и гулкие, сильные удары его сердца. – Ты ведь никогда раньше так не баловался, верно? И, будь ты барышнею, я бы ни за что тебе этого не предложил. Понимаешь ли, в первый раз бывает немного больно. Посему подумай прежде. И коли скажешь «нет», неволить не стану...

Но Саша уже не в силах был ни о чем думать. Нестерпимый жар охватил все его тело, которое настойчиво алкало чего-то, чему еще не было у Саши названия.

И более Бенгальский ни о чем не спрашивал. С губ его слетали лишь отрывистые торопливые слова, предваряющие движения пылающего нетерпением тела.

– Раздвинь ножки... вот умница... коленки согни... не бойся, я осторожно... не ерзай, mon ange, лежи покойно... так... хорошо...

Саша почувствовал, как в него умелою рукою втирается густая, приятно пахнущая мазь, а затем пальцы этой руки плавно скользят вглубь его тела, туда, где все сжималось и пульсировало в предвкушении вторжения. Затем пальцы убрались, и вместо них вошло иное, твердое, огромное, заполняющее без остатка. От стремительности этого проникновения Саша невольно вскрикнул.

– Прости, мое сокровище, – Бенгальский приостановился, покаянными поцелуями осыпая Сашин лоб с прилипшими к нему влажными завитками волос. – Спервоначала всегда так. Ежели очень больно, ты скажи...

Но вместо ответа Саша обвил стройными ногами (на одной все еще был надет розовый полуспущенный чулок) торс мужчины и неожиданно резво куснул его за плечо – не до крови, но так, что остался след. Теперь настал черед Жоржа вскрикнуть, еще крепче прижав собою маленькое, дикое, чувственное и смуглое тело Саши. А в следующий миг оба они нашли тысячу нежнейших способов загладить причиненную друг другу в порыве страсти, и потому не всамделишную боль. Крупные ладони Бенгальского лежали на упругих ягодицах мальчика, ритмично подсаживая и вновь отпуская его. Постепенно движения их обрели гармоническую слаженность, и вскоре наслаждение гигантскою волною накрыло обоих, лишая рассудка и забивая дыхание...

...Незадолго до рассвета из ворот гостиницы вышел высокий красивый господин, сопровождающий молоденькую девицу в затейливом маскарадном платье, и кликнул извозчика. Назвав адрес Рутиловых, он присовокупил:

– Поезжай наикратчайшим путем, да поживее – барышня торопится.

– Не извольте беспокоиться, барин, – осклабился ванька: чаевые оказались весьма щедрыми.– Доставим в срок.

Господин ловко подсадил даму в карету. При этом он наклонился (на Сашу вновь повеяло уже знакомым ему ароматом дорогого одеколона) и тихо шепнул:

– Ты же станешь меня навещать, дружок? Я буду скучать...

– Ей-богу, я бы с радостью, да только как же: ведь заметят, – взволнованно прошептал Саша. Ему сделалось ужасно приятно и радостно от того, что Бенгальский зовет бывать у него.

– А ты одевайся барышнею – вот никто и не догадается. Ты ведь с рутиловскими девицами дружен, и платья их тебе впору. Ну как, придешь?

– Ладно, приду... – пообещал Саша и вдруг, быстро обхватив Бенгальского за шею, поцеловал в губы. – А от квартирной хозяйки уж как-нибудь исхитрюсь сбежать. Мне теперь не впервой, – прибавил он с лукавою улыбкою.

Актер улыбнулся ему в ответ и заговорщицки подмигнул, покосившись на старательно оборотившегося к ним затылком извозчика.

Наконец дрожки стронулись с места и бодро покатились по предрассветным улицам уездного города N. В воздухе была разлита промозглая сырость, от коей не спасало ни легкое кимоно, ни шелковый зонтик на бамбуковой ручке. Но сидящая в экипаже хорошенькая гейша, похожая на ожившую картинку с заморской почтовой марки, казалось, вовсе не замечала холода. Лицо ее вспыхивало ярким румянцем, а на губах играла легкая мечтательная улыбка.

Ночная мгла, съежившаяся серою недотыкомкою, суетливо бежала прочь...