Глава первая. Обретение долга
Имя, данное матерью, стерлось у него из памяти, как и черты ее лица. Трех лет он покинул лачугу, где был рожден, – грязную нору, вырубленную в гряде лёссовых скал посреди пустыни; пещерное селение, где сроком жизни считались четыре десятка лет, где десятилетние жены становились матерями, а к двадцати пяти обращались в дряхлых старух.
Позже, пытаясь восстановить в памяти хоть что-нибудь из тех времен, он вспоминал только песок, песок, который был повсюду, лез в глаза, в ноздри, беспрестанно хрустел на зубах… Еще, может быть, голод, грызший внутренности огненной мышью. Раннее детство не оставило других воспоминаний, и потому лёссовые городища долго были для него пугалом, представляясь какой-то грудой отбросов, где люди возились, как черви. Там, откуда его забрали, не было ничего хорошего – к такому выводу он приходил, и душу его переполняла острая благодарность.
Впрочем, когда чужие руки отрывали его от вопящей матери, он плакал; плакал всю дорогу, ничего не видя вокруг себя, плакал несколько дней, пока, наконец, не устал. Дети легко привыкают к новому, а доставшееся ему новое было необыкновенно. От череды удивительных зрелищ, мелькавших перед глазами, останавливалось дыхание. На самом деле это были всего лишь казармы и хозяйственные помещения, но прежде ему не доводилось видеть ни таких высоких домов, ни таких огромных окон, ни таких ярких нарядов. А уж сласти, которыми их первые дни просто закармливали, и вовсе отбили у него желание горевать по утраченной родине.
Какое-то время он еще вспоминал свою мать. Иссохшая, изнуренная трудом и постоянными родами, она чаще кричала на него и только изредка судорожно притискивала к своей костлявой груди, точно вспомнив внезапно о соединяющем их родстве. Когда он вышел из младенчества, мать вернулась к своей работе, и он почти перестал ее видеть. Теперь он думал о ней все реже, а потом перестал совсем.
Здесь было несколько десятков таких, как он, – уже владеющих своим телом, но не владеющих мыслью. Дети постарше, у которых меньше времени оставалось на безделье, жили чуть одаль.
За малышами смотрели жрицы, носившие одежды из тонких тканей и золотые украшения. Старшей над ними была Уаджет, седовласая, с коричневой кожей, от старости покрывшейся пятнами, с теплыми руками. Дети звали ее «бабушка госпожа», а она откликалась «сыночками» и «дочками»; так она и относилась к своим воспитанникам… Ее ласковые руки остались одним из самых светлых его воспоминаний.
Уаджет заменила ему мать; она-то и дала ему новое имя.
Имена живших во дворце часто повторялись – все это были имена божеств, которым поклонялись люди за стенами. Хонсу назвали его – именем бога луны, бога юности и любовных чар.
Уаджет любила рассказывать сказки. Она знала их столько, что повторялась, только если дети сами просили ее об этом. Все во дворце почитали Уаджет, многие выросли у нее на руках, и Хонсу часто видел, как взрослые воины украдкой подходили к дверям детских комнат, слушали ее речи и улыбались.
Она рассказывала страшные сказки, от которых дети потом не могли заснуть, рассказывала смешные, заставляя хвататься за животы, и еще – истории о чудесах. И другие истории, наполнявшие их души непосильным чувством благоговения.
Свет, пришедший с небес. Они были призваны служить этому свету, в то время как прочие, недостойные, погрязали в невежестве и нечестии, страдали от болезней и паразитов и были вынуждены трудиться с утра до вечера, чтобы не умереть с голоду.
«Восславьте Ра, господина нашего; вечен он», – заканчивала Уаджет, и дети сидели, боясь вздохнуть, с широко раскрытыми глазами. В такие минуты Хонсу казалось, что внутри его сияет драгоценный камень – это была вера в Ра, страх перед его могуществом и любовь…
Хонсу исполнилось семь лет. Тело его стало гладким и красивым от хорошей пищи, кожа – золотистой, волосы – длинными и блестящими; он всегда был чист и умащен благовониями. Он знал много иероглифов и умел петь и танцевать.
Наступил самый торжественный день в его жизни. После того, как их разбудили, накормили и вымыли в душистой воде, Уаджет подозвала Хонсу к себе, провела рукой по заплетенным в косы волосам и шепнула:
– Сегодня у тебя, сынок, большой праздник. Постарайся запомнить получше этот день, потому что ты будешь вспоминать его всю жизнь…
Мальчик важно кивнул. Уаджет достала из шкатулки драгоценности и стала наряжать его. Золотые ленты обвили руки Хонсу повыше локтя, а на запястья пришлись другие, поуже. Тяжелый пояс с камнями охватил живот, и мальчик почувствовал себя неудобно. Потом Уаджет стала чистить ему ногти и раскрашивать их золотой краской. Хонсу томился, будучи снедаем любопытством, но торжественный тон бабушки госпожи смутил его, и спрашивать было страшновато. Наконец, терпеть стало не под силу, и рот Хонсу раскрылся сам собой.
– Бабушка госпожа, – громко прошептал он, – а какой праздник?
– Сегодня ты увидишь господина нашего Ра, – неторопливо и со значением сказала старуха, – и начнешь служить ему.
Хонсу почувствовал, что его живот втянуло внутрь и пояс сейчас упадет.
– К-как это? – выговорил он, позабыв шептать.
Уаджет, застегивавшая браслеты у него на щиколотках, закряхтела и засмеялась:
– Увидишь. Главное, сам поначалу не лезь, смотри, как другие делают, а потом само собой получится, и все будет хорошо…
Хонсу кивал, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Да, конечно, Ра добрый, но все же он такой большой и великий, а Хонсу такой маленький… Вот если бы Хонсу вырос и стал воином, и мог поражать врагов Ра волшебным копьем…
– Погоди-и, – протянула Уаджет, – дорастешь еще до волшебного копья. Еще жалеть будешь, что подольше маленьким остаться нельзя…
Хонсу не поверил.
– Ну-ну, – молвила Уаджет, – вспомнишь еще бабушкины слова…
Она достала баночку туши и стала тонкой кистью рисовать на щеках Хонсу длинные линии.
– Не вертись, – одернула она. – Вот будешь туда-сюда головой мотать, господин заметит и спросит: «А кто это там такой глупый и невоспитанный?»
Хонсу умер заранее.
– Ну что ты, – слегка обескураженно заметила Уаджет. – Ра никогда-никогда так не скажет… Смотри, на юбку ему не наступи.
– На что?!
– На мантию, – с достоинством сказала Уаджет и захихикала, как девчонка.
– А он рассердится? – хлюпнул Хонсу.
– Нет, – улыбнулась старуха. – Тебе просто самому стыдно будет.
Она надвинула на лоб Хонсу тонкий золотой обруч и оглядела его с головы до ног.
– Ну вот, – умилилась она, – просто куколка. Да не трясись ты так, от этого еще никто не умирал.
– Я не т-трясусь, – сказал Хонсу.
Уаджет вывела его в коридор и втолкнула в группку незнакомых молчаливых детей, которые куда-то шли и не смотрели по сторонам. Все они были одеты по-праздничному, но в лицах их замечалось нечто такое, отчего Хонсу всерьез задумался – а не смыться ли ему? Но вдруг чьи-то пальцы цепко охватили его запястье, – у Хонсу едва не подломились коленки, и он с тьмою в глазах потопал дальше.
Если б те же пальцы не потянули его в укромную норку между двумя тяжелыми занавесями, Хонсу так и остался бы стоять с разинутым ртом. Потолок – высоченный! Если поставить одного на другого десять Хонсу, десятый, может, достанет до него кончиками пальцев… потрогает темный покров, мерцающий вышитыми звездами, проверит, правда ли он бархатный… И все стены – в коврах и занавесях невиданной красоты. А снаружи день, и сезон засухи. По всякому рассуждению, в зале не продохнуть было бы от жары и пыли. Но не в этом зале: здесь воздух холоден и чист, как колодезная вода...
То ли у Хонсу зазвенело в ушах, то ли где-то тренькнули золотые колокольцы. Высокие двери раскрылись медленно и настолько тихо, что мороз подрал по коже: простые человеческие двери так не открываются. В зале стало еще холодней, чем было, так что Хонсу взял и закутался в занавеску, чтоб не застучать зубами. Как это другие не мерзнут, когда все почти голые?
В лунно-белом зареве, стоявшем за дверями, возник человеческий силуэт.
«Это он!» – подумал Хонсу и зажмурился.
Зажмурившегося Хонсу обуревали любопытство, страх и сознание священного долга. Ведь он должен служить господину, а как он будет это делать, если сидит, схоронившись, и боится на него посмотреть?
Мальчик набрался отваги и приоткрыл один глаз. Потом другой. Потом пожалел, что нет третьего.
Зрелище того стоило.
Чертог, словно кринка – молоком, медленно наполнялся теплым золотым блеском. Сладко позванивали бронзовые диски, засвиристела флейта – несколько нот повторялись снова и снова, дрожащая мелодия вилась, как змея в песке. Незнакомая Хонсу девочка взяла подставку с россыпью перстней и вернулась к креслу…
Хонсу впал в тихую панику. Дальше сидеть в занавеске было нельзя, но чем выходить, лучше было умереть.
Этим его муки не ограничивались. Смотреть на Ра было страшно, не смотреть – невозможно. Ничего красивее точно свет не видывал. Вот только Хонсу представлял его себе по-другому: он думал, Ра – великий воин, вроде Птаха, начальника над тысячей, только еще более великий, а вышло совсем-совсем не так… Воину надлежит быть высоким, а господин тому же Птаху головой до плеча не достал бы. И разве воин может двигаться так – словно разморившаяся на солнце кошка? Быть стройным и нежнокожим, как девушка?
Хонсу думал несколько другими словами, если ему вообще хватало слов, но впечатление было именно таким.
Тем временем пыль, которая в зале все же водилась, потихоньку набивалась ему в нос. И наступил момент, когда она, с присущей пыли бескомпромиссностью, захотела наружу.
Хонсу чихнул. От души. Так, что вывалился из занавески.
Это было ужасно. Право, лучше бы он наступил Ра на юбку.
Они все над ним смеялись, просто покатывались. Хонсу стоял на четвереньках с совершенно ошалелым видом и озирался. Он уже не мог соображать от страха и стеснения и хотел только провалиться сквозь землю, желательно поглубже.
Потом он решил, что надо бы пасть ниц. То есть это он думал, что упал ниц, а на самом деле плюхнулся на пузо, растопырив руки и ноги и угодив носом в какую-то щель. В таком положении он ничего не видел. Еще не слышать ничего – было бы хорошо вполне. Хонсу чувствовал себя так, словно по нему прошлись железной щеткой. В носу щипало.
Мучение длилось не так долго, хотя мальчику казалось, что не меньше суток. Повинуясь незримому мановению руки, двое ребятишек постарше, почти подростков, подняли его с пола и подвели к креслу, где сидел Ра.
Ведомый еле переставлял ноги. Голову Хонсу как будто пригибала к полу свинцовая гиря – можно прыгать в Нил, утонешь быстро и без пузырей. Перед самым креслом господина чужие руки отпустили его, и мальчик с размаху упал на подогнувшиеся коленки; вскрикнул бы, но горло перехватило от страха. Смерть пришла; и к Ра не воззовешь: вот он сидит, прямо перед тобой…
И тут Хонсу понял, что Ра улыбается.
Господин взял Хонсу за подбородок, и тот почувствовал сначала холод металлических украшений, надетых на пальцы Ра, а потом – тепло ладони, огладившей ему плечо. Из-под кресла выбралась большая кошка и стала с мурчанием ластиться к властелину мира. Хонсу вдруг подумал, что никто из детей не боится Ра, и даже кошка не боится, а она зверь пугливый. Значит, Уаджет говорила правду – что господин никогда не сердится на детей, и он зря навыдумывал себе страхов. Образ бога дрожал и двоился у него в глазах, и Хонсу думал, что теперь будет всю жизнь любить господина, будет самым верным его рабом и, если понадобится, умрет для него…
Хонсу не подозревал, что на самом деле сделал лучшее из возможного; и мудрец не придумал бы лучше. Он сумел позабавить господина именно тогда, когда это было нелишне, ухитрившись не задеть ни единой струнки раздражения в его дряхлой оцепенелой душе. Ра пришел в хорошее настроение и при этом запомнил его; все это отразилось в судьбе Хонсу так, как не мог думать не только он, семилетний, но и любой из живущих.
