«...я всегда вспоминаю гениальный фильм Агнешки Холланд «Полное затмение»: мне абсолютно все равно, что там мужчина любит мужчину, потому что это история про людей, а не про отношения полов».

Из интервью Даниила Страхова в «МК-бульвар»

ПРОЛОГ

– Когда прикажете убираться? – в голосе князя звучал сарказм, сдобренный изрядной долей горечи.

– Немедленно.

Произнеся это слово, Владимир испытал глубочайшее удовлетворение сродни сексуальному. И вышел из конюшни с видом победителя.

А сейчас, заполночь, сидя один в любимом кресле отца и отчаянно, но бессмысленно сражаясь с бессонницей, ругал себя последними словами за этот совершенно нелепый и детский порыв, из-за которого – он полностью отдавал себе в этом отчет, – он, возможно, потерял единственного человека, готового безо всяких условий терпеть его нрав.

А еще он нещадно ругал Репнина. Когда этот несчастный упрямый романтичный кретин научится вовремя давать отпор ему, Корфу! Вместо того, чтобы обреченно подчиняться всем его идиотским порывам и, собрав вещи, безропотно переезжать к Долгоруким, Михаил просто обязан был взять барона как щенка за шкирку и окунуть дурную голову в кадку с ледяной водой, чтобы остыли вскипевшие от всего происходящего мозги!

Как следует разозлившись на князя, Владимир порывисто поднялся с места, крикнул с лестницы – «Григорий, коня мне!», переоделся и с места в карьер рванул к соседям объясняться с Репниным. При этом напрочь забыв, что на дворе – ночь!

В поместье Долгоруких еще не спали. Вернее, спали не все. Поэтому в дом барон попал без проблем. Поймав на крыльце кого-то из дворовых, узнал, какие покои отвели Репнину...

* * *

Михаил проснулся внезапно – его буквально вышвырнуло из сна, как выкидывает из седла задремавшего всадника. Через пару мгновений понял, что его растревожило. В комнате кто-то был. Полежав без движения еще несколько секунд, князь определил направление, откуда на него смотрели. Приподнялся на локте, прищурился. Едва слышно выругавшись, упал обратно на грудь.

– Ты... Какого черта ты здесь делаешь?

– Решил, что нам нужно поговорить. Ты не проснешься?

– Нам совсем не нужно ни о чем говорить, – пробормотал в подушку князь. – В последнее время наши разговоры плохо кончаются. И я не проснусь, потому что есть надежда, что тогда ты уберешься. А если проснусь, придется говорить. А я не хочу...

Корф улыбнулся в своем кресле, бесшумно поднялся, пересел на кровать. Посидел минуту, глядя на широкую, обтянутую шелком рубашки спину Репнина. Помедлил, опустился на локоть и осторожно провел указательным пальцем по позвоночнику. Тело князя пронизала крупная сладкая дрожь.

– Не надо, – не поворачивая головы, дернул плечом Михаил. – Нельзя. Нехорошо это сейчас...

Корф, не убирая ладони с поясницы друга, прижался лбом к его плечу.

– А помнишь, как мы... Как у нас первый раз все случилось?

– Помню, – прошептал в подушку Репнин. – Все помню. Никогда не смогу забыть.

* * *

На Кавказ юные отпрыски двух родовитых дворянских семей России прибыли с разных сторон. Оба – в чине корнетов своих кавалергардских полков. Юный князь Михаил Репнин, имевший репутацию скромника и забияки одновременно, – из Москвы. Его ровесник барон Владимир Корф, отчаянный картежник, бретер и дамский угодник, – из Петербурга.

Московский полк подошел раньше петербургского – по причине более короткой дороги, и получилось так, что к моменту прибытия на Кавказ столичных кавалергардов у князя Репнина в местном гарнизоне уже сложилась определенная репутация. За дамами ухаживал галантно, но холодно, не давая надежд на углубление отношений, в карты играл редко, но со страстью. Стрелял отменно, фехтовал еще лучше, а уж в седле сидел как влитой. Собратья-офицеры с корнетом предпочитали не связываться, потому как если задеть обычно спокойного и улыбчивого юношу, то в ответ можно было нарваться на вызов. Стреляться же с Репниным захотел бы только полный кретин! Уж больно всерьез принимал последний обиды.

Что до барона Корфа, то наш петербургский кавалергард, сын героя войны 1812 года Ивана Корфа, был остер на язык, обаятелен, нрав имел крутой и непредсказуемый, отчего часто принужден был драться на дуэлях, в карты резался с азартом, на дамский флирт отвечал стремительно и целеустремленно, но сердце хранил нетронутым. Слыл лучшим стрелком в полку и отменным фехтовальщиком, да и кавалеристом был не последним.

И когда кое-кому из кавказских старожилов стало известно, кого государь шлет в резервных полках, в гарнизоне начали заключать пари, кто – Репнин Корфа или Корф Репнина – первым вызовет на дуэль и чем эта дуэль закончится. Разговоры эти быстро достигли и нежных ушек местных девиц и дам, не преминувших наравне с мужчинами начать строить догадки и предположения. Это так оживляло однообразную гарнизонную жизнь!

* * *

– А знаешь, Вольдемар, я на днях письмо получил от кузена Барятинского, – покачиваясь в седле, проговорил вдруг князь Андрей Долгорукий, сосед, друг детства и однокашник Корфа-младшего. – Интересные вещи он про кавказскую жизнь пишет! Говорят, не так уж там страшно. Скорее весело. И знаешь (Андрей с улыбкой покосился на друга), тебе там, судя по его письму, веселее всех будет!

– Что, красавиц так много, что на всех силенок твоего Барятинского не хватает?!

– Да не о дамах речь, Вольдемар! Там тебе найдется достойный соперник в вечных твоих лихачествах! Князь Михаил Репнин – не слыхал? Кузен про него просто баллады какие-то пишет! Видимо, этот Репнин такой же заводной, как и ты!

(«Вот счастье-то, – про себя добавил юный Долгорукий, – а то мне смерть как надоело в твоих выходках участвовать! Может, отдохну...»)

– Репнин? Это не князей ли Волконских родственник? Что ж, скоро прибудем – глянем, что за гусь.

* * *

– Миша! Ну Миша же! Ты в самом деле спишь, что ли? – подпоручик Апухтин потряс князя за плечо.

– Уйди, Саша, мон шер, дай отдохнуть! – в ответ корнет лишь перевернулся на другой бок.

– Ну, как хочешь. Спи. Все самое интересное и проспишь.

– Что может быть интересного в гарнизоне?

– Как что?! – возмутился и оживился Апухтин. – Да петербургский кавалергардский полк на подходе. Неужто не интересно, с кем служить вместе будем? Говорят, столичные офицеры – такие снобы! Гордец на гордеце! Тебе (подпоручик покосился на Репнина) точно не скучно будет – говорят, корнет Владимир Корф тебе в карты сто очков вперед даст!

– Кто говорит? – полусонно возмутился Репнин. – И что за Корф? Не знаю такого!

– Ах, Мишель, – Апухтин заговорщицки склонился к уху князя, – а еще говорят, этот Корф на дуэлях по три раза на дню дерется – вместо завтрака, обеда и ужина! И дамы ему на шею сами бросаются... Вот счастливчик!

И подпоручик мечтательно и завистливо вздохнул.

– Фу, – сказал князь. – Невелика наука – гарнизонных дам умасливать. Буду только рад, если этот ваш Корф отвлечет на себя их внимание. Поглядим, надолго ли его хватит.

* * *

Вечером в офицерском клубе, как всегда, играли в карты. Репнин скучал у окна – он уже успел разок проиграться, а затем взял реванш у всех, у кого мог. И друзья ненавязчиво попросили князя удалиться от игорных столов – не все одному ему сливки снимать! Шум возле входных дверей привлек внимание князя: там немного неловко мялась группа молодых, совершенно незнакомых офицеров, кавалергардов и драгун.

– Наверное, это и есть обещанные Апухтиным петербуржцы, – лениво подумал князь. И отвернулся, наблюдая за партией за ближайшим ломберным столом.

Вдруг бархатный баритон заставил игроков и болельщиков прервать занятие и обернуться к дверям.

– Добрый вечер, господа офицеры! – говорил высокий, стройный синеглазый красавец-брюнет в мундире корнета. – Разрешите представить (он обвел рукой теснившихся возле его плеча товарищей) – офицеры 12-го кавалергардского полка...

И начал перечислять чины и фамилии. А в конце коротким кивком представился сам:

– Корнет Владимир Корф.

И на короткое мгновение приковал к себе взгляд другого корнета...

Карты были забыты. Вновь прибывших обступили плотной толпой – кто-то знакомился заново, кто-то возобновлял знакомства старые.

– Мишель! – услышал Репнин восторженный голос Апухтина. – Смотри, кого я привел!

Князь краем глаза увидел, что чрезвычайно воодушевленный чем-то приятель чуть ли не за рукав тащит к нему давешнего синеглазого корнета.

– Вот, знакомьтесь, – отдуваясь, выговорил подпоручик. – Барон Владимир Корф – помнишь, я говорил тебе?! А это – князь Михаил Репнин!

Вновь прибывший окинул Репнина коротким оценивающим взглядом: строен, роста почти одного с бароном, светло-русые с золотым оттенком волосы и ясные пронзительно-зеленые глаза под пушистыми, как у девицы, ресницами.

– Я тоже о вас наслышан, – в негромком баритоне подошедшего Михаилу послышалась усмешка.

– Надеюсь, вам обо мне рассказали правду, – чуть наклонил голову в приветствии князь. – Как и мне о вас, барон.

Корф безошибочно угадал в голосе нового знакомого оттенок вызова. По спине пробежали волнительные мурашки: мало что в этой жизни барон любил больше вербальных поединков, а этот московский князь явно был не прочь размяться! Но Владимир еще как следует не пришел в себя после дороги и к словесной баталии готов не был.

– Надеюсь, у нас с вами, князь, достанет времени и желания сверить данные, – улыбнулся из-под вороной челки Корф. – Я, по крайней мере, на это очень рассчитываю.

– Ничего не могу обещать, барон, – едва слышно щелкнул каблуками Репнин. – Мы, военные, не принадлежим себе. Знаете: труба зовет, приказ командующего – и все такое прочее. Однако я был бы не прочь свести знакомство накоротке...

Занятые беседой, больше похожей на легкое взаимное прощупывание, молодые люди не увидели, как буквально весь зал офицерского клуба пожирал их глазами, а вокруг несся шепот: «Ну, что я говорил?! Не успели познакомиться – уже словами фехтуют!»

Короче, гарнизон предвкушал...

* * *

Вновь прибывшему полку дали двое суток отдыха, а затем выспавшиеся и посвежевшие столичные офицеры были втянуты в круговорот обычной гарнизонной жизни.

Второй раз – после знакомства в офицерском клубе – Корф и Репнин увиделись на кавалерийском плацу во время ежедневных занятий. Корф только выехал из конюшни и потихоньку разминал своего вороного жеребца, когда услышал на плацу команду: «Корнет Репнин! К рубке лозы приготовиться!»

Такого зрелища барон пропустить не мог. Он остановил горячившегося Воронка возле ограды – и увидел, что не его одного интересует, как справится с задачей князь: возле забора столпилось человек двадцать заинтересованных зрителей, пеших и конных.

Отыскав на плацу Репнина, Корф невольно залюбовался князем. Под седлом последнего приплясывала и горячилась крупная караковая кобыла, широкогрудая, тонконогая, с длинным напористым крупом, изящной шеей и хищной узкой головой с крупными темными глазами. Каждая переливавшаяся черненым серебром шерстинка на холеном теле выдавала в ней старую и чистую кровь. Князь в высоком казачьем седле сидел как приклеенный.

– Хорош, чертяка! – увидев, куда – и КАК – смотрит Корф, толкнул его коленом подъехавший однополчанин, корнет Чистяков.

Репнин тем временем скинул мундир на руки денщику, передернул широкими плечами, вынул из ножен клинок, сделал резкий взмах. Пришпорил кобылу, прокрутил ее пируэтом на месте – и послал с места в карьер. Метров через сто красавец князь, бросив повод на шею лошади, встал на стременах почти в полный рост и вскинул шашку.

– А как он лошадью-то управлять намерен?! – заволновался Чистяков. И замолчал. Потому что услышал, как за несколько метров до первого столба с лозой корнет что-то коротко выкрикнул – и послушная кобыла качнула корпусом влево, давая наезднику возможность рубануть по цели под наилучшим углом.

Свистнула сталь – и гибкая лоза упала в песок, перерубленная... натрое!

– Черт, как он успел?! – задохнулся Чистяков. Корф лишь усмехнулся.

Следующий столб с мишенью стоял под прямым углом к предыдущему, и Репнин, опустившись в седло, не взял поводьев, а коленями направил кобылу к цели. Последовал почти точный повтор предыдущего маневра – и срубленная – на этот раз слева направо, то есть с другой руки! – лоза зарылась в песок. Зрители не удержались и зааплодировали.

Не аплодировал только корнет Корф. Он совершенно точно знал, кому предназначен весь этот тонко сыгранный спектакль, ибо, выезжая на плац, поймал короткий и вызывающий взгляд князя. И сейчас ломал голову над тем, чем ответить, ведь мастерство Репнина в обращении с конем и шашкой произвело впечатление и на него.

– Барон Корф? – занятый мыслями, Владимир не услышал, как на взмыленной кобыле к нему подъехал только что закончивший упражнение князь. – Не желаете размяться (Михаил кивнул на освободившееся поле, где денщики устанавливали на столбах новую порцию тонких гладких прутьев)?

– Всему свое время, князь. А вы молодец. Я наслаждался зрелищем. И кобыла у вас чудо как хороша, – Корф потянулся и потрепал мокрую сильную шею лошади Репнина.

– Ах, Ласточка! – просиял князь. – Она – мое сокровище. Но и ваш вороной великолепен. Не с завода ли графа Орлова-Чесменского?

– Да вы знаток, как погляжу, – кивнул барон. – Оттуда. А ваша красавица каких кровей будет?

– С юсуповских конюшен. Подарок матушки.

– Восточные крови уважаете, князь?

– Да и у вас глаз наметанный, барон. Уважаю. Вообще люблю все, что погорячее, – и князь с вызовом улыбнулся новому знакомому.

– И не жалко такую-то красоту под пули подставлять...

Лицо Репнина мгновенно окаменело.

– Не наше это дело – о войне рассуждать. Честь имею, барон.

И, толкнув Ласточку шенкелями, Репнин отъехал.

– Да что мы такого сказали-то, а , Воронок? – наклонился Владимир к шее своего жеребца. Тот в ответ только дернул длинными нервными ушами.

Корфу в это день досталось рубить не лозу, а чучела. Это упражнение барон терпеть не мог – после него вечно ныли плечи. Но ударить в грязь лицом перед столпившейся возле плаца компании офицеров он не мог. Особенно перед одним, сидевшим на жерди, свесив ноги и жуя своим красивым ртом длинную тонкую соломинку...

Владимир подобрал повод, слегка откинулся в удобном седле, богато инкрустированном серебром, толкнул Воронка пятками – и застоявшийся за два дня могучий широкогрудый и длинношеий жеребец с места пошел убористым, упругим галопом, едва сдерживая рвавшуюся наружу бешеную свою силищу. Корф был доволен: знал, как здорово выглядит со стороны этот подчинившийся человеку – ему, Корфу! – дикий и опасный ураган.

Барон сделал пару кругов, внимательно рассматривая разбросанные по плацу мишени. Выбрал первую. Выхватил шашку, лихо прокрутил ее в пальцах и, послав коня в просторный галоп, что есть мочи рубанул первое чучело, легко раскроив его от плеча до пояса. Тут же развернул Воронка – и, поднявшись на стременах, снес подчистую второе.

Владимир знал, что сейчас он, составлявший одно целое с конем, мало в чем уступал князю. Разве что бросить повода не решался. Но над этим он клятвенно пообещал себе поработать...

Работу корнета Корфа зрители так же оценили аплодисментами. Покидая плац, он хотел было проигнорировать все еще сидевшего на жерди Репнина, но передумал. Проезжая шагом мимо, шутливо склонил голову в полупоклоне.

– Мои поздравления, барон. Вы с таким вкусом рубили эту солому! Первый раз в жизни вижу человека, получающего удовольствие от сражения с чучелом...

– Чего не сделаешь ради славы, князь...

* * *

Командующий кавказским корпусом генерал фон Розен явно спустил штабным офицерам приказ как следует разобраться с возможностями прибывшего из столиц резерва. Поэтому учения и тренировки следовали одна за другой. Утром пятого дня своей кавказской жизни Владимир проснулся совершенно счастливым – сегодня ему предстояло стрелять! А уж в этом-то – он был совершенно уверен – ему сам черт не соперник.

Первым из молодых офицеров обоих кавалергардских полков на линию огня был вызван корнет Репнин. Пока денщик князя Павлуха заряжал пистолеты и ружье, Михаил стоял, отвернувшись ото всех, и собирался с мыслями. Взгляд Корфа, буравивший ему спину, страшно мешал сосредоточиться.

Наконец пистолеты были готовы. Лишь одна из пяти пуль ушла не в центр мишени. С ружьем было хуже: в яблочко попали три из пяти.

– Корнет Корф!

Барон мгновенно шагнул вперед и вскинул пистолет, целясь в одну из мишеней Репнина. Руководитель стрельб не успел остановить Корфа – прогремел выстрел. Денщик князя, бывший ближе всех к мишени, обернулся с гримасой удовлетворения на лице: «Промазали, ваше сиятельство!»

– И не думал. Посмотри повнимательнее, любезный.

Подошедший к Павлухе прапорщик оторвал изрешеченную мишень от деревянной рамы и внимательно посмотрел на пулевые отверстия. Взял шомпол, поковырялся в дереве – и обернулся к сгрудившимся за спиной офицерам: «Не промазали, корнет. Точнехонько пуля в пулю! Давненько такого не видал...»

И позади барона раздался негромкий голос Репнина:

– Какова ваша цель, корнет? Вы хотите очаровать меня или... взбесить?

– И в мыслях не было, корнет! – не оборачиваясь, лишь слегка склонив голову в сторону жаркого шепота, ответил Корф. – Центр нашей вселенной – солнце, не вы, князь...

Ответной реплики не последовало. Владимир с досадой обернулся – Михаил уже отошел в сторону и застегивал мундир.

– Я вас чем-то обидел, Репнин?

– Боже упаси, Корф! Вы всего лишь меня... немного разочаровали.

– И чем же, позвольте узнать?

Вместо ответа князь близко приблизил свое лицо к лицу барона и негромко, так, чтобы слышал только Корф, произнес:

– Не уходите от схватки, корнет.

И ушел.

* * *

Князь любил просыпаться до рассвета – это вошло у него в привычку еще в юности, когда летом в кадетском корпусе наступали каникулы, и Миша Репнин уезжал в подмосковное именье родителей. Не было для него большего наслаждения, чем проснуться в это странное, еще не светлое, но уже и не темное время, время на грани между ночью и утром, когда миром правит тишина, встать, выскочить в окно, пробежать по высокой траве, вымокнув до пояса, отворить скрипучие двери конюшни, вывести любимого коня и без седла, охлюпкой умчаться к реке, дымившейся ароматным прозрачным туманом. Рассвет Михаил любил встречать, купая коня и купаясь сам.

Эту детскую привычку корнет Репнин сохранил и на Кавказе.

Поднявшись примерно за час до рассвета, полуодетый князь тихо, стараясь не разбудить сладко спавшего Сашеньку Апухтина, выбрался из дома, в полупрозрачной темноте прошлепал к конюшне, где денщик Павлуха, привыкший к причудам князя, уже водил по двору взнузданную, но не оседланную Ласточку. Князь протянул любимице сухарик, кусочек сахару, морковку, поцеловал лайковую теплую кожу между ноздрей, птицей взлетел на спину кобылы и галопом направил ее к озеру.

На берегу разделся донага и повел Ласточку в озеро, еще не остывшее за ночь после вчерашней жары. Кобыла наклонилась к воде, раздула ноздри, фыркнула, пустила волну, ударила тонкой ногой, подняв тучу брызг и с ног до головы обрызгав хозяина. Князь счастливо засмеялся, прыгнул Ласточке на спину и направил караковую красавицу на глубину.

Когда к берегу озера на неоседланном Воронке подъехал Корф, солнце уже позолотило макушки хребтов на горизонте. Барон любил эти волшебные утренние часы, когда природа вокруг только просыпалась, оживала под лучами солнца и, стряхивая ночной морок, возвращала траве, цветам, деревьям их истинное доброе и светлое лицо. Больше всего Владимир любил слушать, как просыпались птицы и пробовали свои немного охрипшие со сна голоса.

Но сейчас что-то мешало. Барон прислушался – и замер: со стороны озера несся плеск и совершенно отчетливый мужской смех. Корнет пустил Воронка галопом, а вылетев на берег, замер как вкопанный: метрах в пяти от берега копала воду копытом знакомая караковая кобыла, на спине которой заливался смехом Репнин. Обнаженное сильное тело князя, в эти утренние часы отливавшее мягкой сияющей белизной, составляло яркий контраст с темной лоснящейся шкурой лошади.

Внезапно Ласточка бросила свое увлекательное занятие, подняла голову, всхрапнула и тихонько заржала. Репнин вскинул голову – и на высоком левом берегу озера увидел всадника. Солнце вставало из-за его спины, обрисовав на фоне далеких гор только темный точеный силуэт – могучий конь нес на спине стройное гибкое тело. Кто это был, князь рассмотреть не смог, однако, вспомнив о неглиже, залился краской и, направив кобылу к берегу, стыдливо соскользнул с ее спины в воду.

– Простите, Репнин, мое вторжение, – немедленно раздался глуховатый знакомый баритон. – Не знал, что здесь есть еще любители рассветного купания, кроме меня. Если я помешал...

– Ну что вы! – быстро прервал барона князь. – Не помешали. Озеро же не мое, общее. Хотя я и привык быть здесь утрами один.

Однако от Корфа не укрылся тот факт, что Репнин по-прежнему прячется от него за телом лошади, видимо, решая, как выбраться на берег незаметно от визитера и подобрать разбросанную по траве одежду.

Корф усмехнулся, спрыгнул со спины Воронка, изогнувшись всем своим гибким сильным телом, освободился от одежды и, совершенно нагой, выпрямился перед князем.

– Не стесняйтесь меня, князь! Видите – мы с вами на равных!

Скользнул дикой кошкой обратно на спину вороному и рысью направил его в воду. Он специально проехал максимально близко от князя и его кобылы, чтобы обдать их водопадом поднятых жеребцом брызг. Обернулся, блеснув в улыбке белыми зубами.

– Догоняйте, Репнин!

И пустил вороного буйным галопом по кромке воды, вновь окатив князя брызгами.

Михаил потряс головой, вытряхивая воду, разлетавшуюся от его спутанных светлых волос жемчужным веером:

– Ах вот вы как, барон! Ну держитесь!

Забыв о том, что минуту назад его бросило в жар от одной только мысли, в каком виде застал его Корф, Репнин нырнул Ласточке на спину и кинул кобылу вдогонку!

Над водой далеко разносились веселые крики, хохот, топот и ржание лошадей, плеск воды и падавших в нее тел.

Наконец оба корнета, совершенно измотанные этой водяной битвой, а от того абсолютно счастливые, выбрались на берег и отпустили коней пастись. Утро уже полностью вступило в свои права, и солнце, сиявшее на синем небе, снова обещало ясный и жаркий день. Молодые люди, в пылу своей веселой возни забывшие о стеснении, раскинулись рядом на траве, отдыхая от утреннего моциона и нежа под солнцем крепкие молодые тела, божественно прекрасные в своей наготе.

– И часто вы так резвитесь, князь?

– Впервые, – покосился на соседа Репнин. – Обычно у меня не бывает компании. А вы?

– Не прочь был бы хоть каждое утро! Особенно если вы не откажете мне в своем обществе.

Ответить Михаил не успел: где-то за холмом раздался голос князя Долгорукого:

– Владимир! Володя! Ко-орф! Где ты?

Владимир на мгновение отвернулся от Репнина, спрятав мелькнувшую на лице гримасу досады, потом быстро поднялся, натянул штаны и рубаху, свистнул Воронка – и уже со спины жеребца легко поклонился князю.

– Спасибо за чудесное утро, корнет.

– Всегда к вашим услугам, – прошептал в спину уже отъехавшему Корфу Репнин.

* * *

Возвращаясь домой в обществе князя Андрея, Корф, лениво и часто невпопад отвечавший на реплики приятеля, помимо воли мыслями снова и снова обращался к утреннему купанию. Ему мечталось...

Отношения с корнетом Репниным складывались во что-то очень причудливое, загадочное и волнующее. Против ожидания этот московский князь не вызывал в бароне неприязни, как раз наоборот. И Корф уже неоднократно пытался представить себе, на что может быть похожа дружба с Михаилом. Ему казалось, что это будет что-то романтическое, увлекательное, будоражащее воображение. И, наверное, опасное... Несмотря на природную мягкость, Репнин был явно упрям и в нем чувствовалась большая внутренняя сила, а это сочетание качеств весьма притягивало Корфа. Он с детства привык быть лидером и заводилой, привык, что окружающие – тот же Андрюша Долгорукий, например, – немедленно признавали в нем вожака. Отношения же с Репниным сулили что-то иное, новое, неизведанное. Владимир впервые в жизни встретил равного себе – и впервые в жизни ему не хотелось покорности со стороны нового знакомого!

* * *

В гарнизоне корнетов ждала весть, моментально испортившая светлую радость от прекрасного утра.

Вестовые принесли пакет c известием о том, что в ущелье обложили чеченские разъезды Шамиля, идет бой и просят подкрепления. Фон Розен приказал выводить на передовую резерв...

Горцев было немного, но дрались они отчаянно – явно смертники – и имели превосходство, которое давала им родная территория. Бой с переменным успехом шел несколько дней, и лишь в концу недели изрядно потрепанных кавалергардов отвели в тыл.

«Тогда считать мы стали раны»... И выяснилось, что боевое крещение живыми прошли не все.

* * *

Первым, кого увидел Корф, войдя в залу офицерского клуба, был Репнин. Князь сидел на дальнем диване возле стены, опершись локтями о колени и свесив свою золотую голову (из ближнего окна падал отсвет приближавшегося заката, превращавший светло-русые волосы Михаила в причудливую корону червонного золота) на грудь. В пальцах он вертел бокал красного вина, капли которого переливались через край – и на полу образовалась лужица темной, похожей на кровь жидкости...

Корф вздрогнул.

– Что с вами, князь?

– Сашу Апухтина убили, – не поднимая головы, прошептал Репнин. – Милого, доброго, веселого, совершенно безобидного Сашеньку... Гадость-то какая... Страшно-то как...

Барон был уверен, что Репнин не отдает себе отчета о том, что рядом с ним кто-то есть, что говорит сам с собой – и в этих словах было столько боли.

– Так плакать хочется, барон (Владимир вздрогнул – оказывается его заметили!), а слез отчего-то нет... Не знаете, почему бы это, а?..

И Михаил поднял на Корфа глаза. Черные от горя, большие – и совершенно сухие. Владимир еще ни разу не видел, как плачут без слез. Ему стало плохо. Захотелось сказать что-то, чтобы разом ушла грызущая Репнина боль, чтобы засасывающая чернота в глазах князя сменилась привычным изумрудным светом. Но слов не нашлось. И барон просто тяжело сел рядом.

Помолчали. Из бокала князя на пол продолжали стекать капли, напоминавшие кровь, Корфу стало тошно смотреть на эту капель – он осторожно взял из пальцев Михаила бокал, поставил его на ручку дивана. Показалось, что князь этого даже не заметил.

– Слышал, вы, барон, отличились в этом бою, – вдруг ясным голосом сказал Репнин. – В атаку своих подняли, к кресту представлены...

– Не надо, князь! – Владимир зажмурился. – Не напоминайте. Я ничего об этом бое не помню. Только страх и полную растерянность. Животный страх при мысли, что сейчас меня убьют. Я и в атаку рванул, потому что мочи не было больше оставаться на месте. Какое же это геройство...

Репнин хотел что-то возразить – и Корф с готовностью приготовился слушать (господи, хоть как-то отвлечь князя!), но они не успели обменяться больше ни словом: клуб начал заполняться офицерами, уединение было нарушено.

Входившие быстро обегали взглядами зал, судорожно отыскивая в толпе друзей и знакомых, найдя, коротко обнимали уцелевших глазами, плача про себя об ушедших... Кто-то поднял тост. Выпили молча, не чокаясь. У Корфа в горле застрял комок, не дававший дышать, но и – о, счастье! – мешавший расплакаться.

Вдруг через плечо Репнина протянулась чья-то рука, державшая гитару.

– Сыграй, Миша...

Владимир хотел оттолкнуть эту руку – ему показалось кощунственным просить о песне почерневшего от горя князя. Но Репнин инструмент взял. Неосторожно дернул струну – гитара заплакала тоненьким рвущим душу голоском. Михаил поморщился, накрыл деку ладонью, словно лаская, – и плач смолк. Смолк и зал. Вокруг сидевших сгрудились офицеры. Репнин устроился поудобнее, пробежал длинными нервными пальцами по струнам, видно, соображая, что спеть.

– ...что ты вьешься надо мной... Ты добычи не дождешься... Черный ворон, я не твой...

Неожиданно сильный и чистый голос князя вдруг дрогнул, споткнулся, но не сорвался, не упал, потому что в ту же секунду его подхватил другой, такой же сильный и чистый, но более низкий и бархатистый. Репнин покосился, чтобы понять, кто поет, – и увидел, что это Корф.

Два голоса обвились друг вокруг друга, не заглушая, а дополняя один другого, обнялись и устремились куда-то ввысь.

Песня кончилась, не успев начаться. Князь взял последний аккорд, отложил гитару, порывисто поднялся.

– Спасибо, барон.

Протянул руку, словно хотел коснуться плеча, но передумал, сжал пальцы в кулак, прижал к груди и стремительно ушел.

Владимир дернулся подняться следом, но на плечо откуда-то сзади опустилась твердая рука.

– Не стоит, корнет, – произнес поручик Лопухин. – Миша сильный. Он сам справится.