– Тридцать минут без одной. Я засекал.

– А молодец. Но нет, я думаю, спечется.

– Не-е. Сдюжит. Наша закваска.

– Ну, это уже возмутительно! Двадцать девять сорок... Двадцать девять сорок одна... Я бы его уже уволил.

На крыльях истерики из кабинета директора вылетел Банни, потрясая рукавами белой кружевной рубашки, и понесся по коридору неведомо куда. Болельщики проводили его взглядами, один крикнул вслед для проформы:

– Не переживай ты так, все обойдется!

– Пошел к черту!

– Ага.

Болельщик равнодушно пожал плечами и повернулся к своему товарищу:

– Итого продержался тридцать одну минуту пятнадцать секунд. Гони монету.

– Нечестно... – ворчал второй болельщик, нехотя раскошеливаясь. – Он дверь за собой ровно две минуты пять секунд захлопывал. Это не считается!

– Считается-считается! Он сначала ее захлопнул, потом открыл, сказал: «Узбек недоделанный», снова захлопнул, она открылась, он сказал: «И на лесопилку бы тебя вместе с этой дверью», опять захлопнул, прищемил палец, сказал...

– Ну, ты еще все перескажи!

– ...«в душу с преподвыподвертом рисоед несчастный»; итого за две минуты четырнадцать реплик – следовательно, он все это время продолжал вести диалог. Считается-считается!

Внезапно Банни вернулся, и считальщики на минуту примолкли.

– А если бы вы были честные люди, вы бы стояли там вместе со мной! – закричал он, указуя белой рукой в конец коридора. Проигравший было возмутился, но другой пребывал в благодушии после выигрыша.

– Ну-ну, Беня, не переживай так. Все знают: директора приходят и уходят, а Беня остается лучшим. Весь канал тобой жив, Беня! Если япошка не полный идиот, он тебе ничего не сделает.

– Только ты меня понимаешь! – возопил Банни и повис на шее болельщика. – Только ты!

Высунув нос из Банниного душного одеколона, человечек показал товарищу пальцами «victory» – между ними это означало двойную ставку. Товарищ поморщился и показал колечко – согласен исключительно в полтора. И не они одни спорили между собой на деньги о длительности и исходе каждого следующего скандала.

Итак, половина штата поддерживала благородный порыв телезвезды Банни в борьбе против нового гендиректора, половина же относилась к нему скептически.

Ближе к полуночи, то есть примерно в середине своего биологического дня Банни оказался в клубе, где почему-то снова нашел себя курящим кальян. Он смотрел через стеклянную стену на город, и многие крыши города были ему отсюда видны. Пришла мысль, что он комар, но, видимо, нахальный, не в меру зарвавшийся, да к тому же глупый, если залетел на такую верхотуру, где не у кого пить кровь.

И еще он подумал, что не годится быть таким злым всю жизнь. Злоба на проклятого директора с самого начала вечера очень болела внутри головы и не позволяла забыть, с чего начался день. Чтобы успокоиться, он просил себя думать о завтрашнем дне и завтрашней работе.

– Рад, что застал вас здесь, Бенжемен-сан.

Банни посмотрел на него и перекосился всем лицом.

– И тут вы! Да помилуйте, где ж от вас спрятаться можно?

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

Они сели друг напротив друга и переглянулись, вымеряя степень своей злобы.

– Вы знаете, разумеется, что сегодняшний инцидент не первый, и так не может продолжаться бесконечно.

– Ну разумеется! – поддакнул Банни, вложив в «разумеется» все свое внутреннее презрение к несчастному директору.

– Я понимаю, что ваша жизнь связана с нашим каналом, и увольнение перечеркивает всю вашу карьеру...

Банни задохнулся своим кальяном.

– Что-о?!

Директор смотрел виновато – равнодушно – злорадно, как обезумевший от горя работник поливает его отборной руганью.

– Моя карьера?! Моя карьера?! Да это карьера канала накрылась медным тазом, и ты, снусмумрик в смокинге, ее могильщик! У вас будет рейтинг, как у рекламы подгузников! Я приду плюнуть на вашу кредитную карточку, чтоб на ней хоть что-то было! Без меня ваш канал – скопище грязных ублюдков, карьеристов и бездарностей, бездарностей, бездарностей!

Банни махал в воздухе рукавом, фехтовал кальяном и нависал над директором так, будто хотел не то поцеловать его, не то свернуть ему шею. Выглядел он при этом как последний идиот.

– Жаль, что, возможно, из-за меня вы так обнаруживаете себя в общественном месте. Впрочем, я могу понять ваши переживания, хотя в своих неприятностях виноваты только вы. Я не имел к вам никаких претензий, и меня сложно обвинить в предвзятости до того момента, когда я застал вас, простите, целующимся с оператором.

Банни вытаращился на него в неподдельном изумлении: а что такого? Директор сделал траурное лицо, подчеркивая важность сказанного, и поднял палец – просил не перебивать.

– С оператором, напротив мавзолея Ленина-сан, в присутствии посторонних людей.

Директор перевел дыхание. Инвектива далась ему не без труда.

– Я вынужден был поставить это вам на вид, и тогда же (а это было в первый день нашего сотрудничества!) вы отвечали мне грубо, что недопустимо совершенно. Вы тогда меня не поняли. С женщиной-оператором вы целуетесь или с мужчиной (как в тот раз) – для меня безразлично. Но вы делали это прилюдно, чем уронили в глазах общества и себя, и корпорацию, которую представляете. Я не стану перечислять всех случаев, когда я был вынужден предъявлять к вам претензии, это будет слишком долго. Я пытался закрывать на это глаза, принимая во внимание специфику вашей должности, но наконец это стало невозможным. Последнее происшествие переполнило чашу терпения, и теперь я сообщаю вам, что спустя две недели вы больше не будете работать в нашей корпорации.

– Ах, «чаша терпения»! Свввввввввятоша! Так я тебе скажу, что это за чаша терпения! Меня бы ни за какие коврижки не уволили, на мне одном держатся все ваши рейтинги, вся ваша дрянная популярность и все ваши, ваши собственные привилегии! Меня по звонку увольняют, и не надо мне ля-ля, тут вам не кабинет, тут можно начистоту! Прошлому директору я при личной беседе пиццу на уши натянул и соусом сверху сдобрил – ничего, терпел старичок! Да я мог бы целоваться хоть со статуей Минина, я почетный караул мог оттрахать, и ничегошеньки мне бы не было! И сам – сам пережил очень даже, когда я тебе в позапрошлый раз ноги на стол водрузил. Ничего, терпел, за рейтинг свой, за задницу держался! А теперь, когда поставили перед выбором: или меня под зад коленом, или закрывать будут с маски-шоу, с финансовым процессом, с хозяйствующими субъектами, так сразу! Сразу!

– И не без удовольствия, – подтвердил директор. – Но в одном вы не правы. Корпорация – это не вы. Корпорация – это мы. Часть не может быть больше целого.

– КИТАЁЗА!

От возмущения Банни сполз с кресла и удобно устроился на коврике под чашей кальяна, и стал там бредить.

– Мережковский... Мережковский...

Но Мережковский не явился, и Банни поднял голову с коврика.

– Об этом еще Мережковский писал... КИТАЙ – это когда прежде думай о родине, а потом иди к стенке... Это когда один человек никто. Ну, если, конечно, он не великий Чухче и не валяется в мавзолее в виде мумии... Господи...

Банни со скрипом всполз обратно на кресло и нежно обнял директора за плечи.

– Господи... Как же я все это НЕНАВИЖУ.

Директор пожал плечами – чтобы освободиться.

– Если бы вы сказали, что все это неправильно, я бы с вами поспорил. Но вы сказали правильное слово: вы это ненавидите. На здоровье. Изменить вы это уже не сможете. Тем более теперь, когда вас отлучили от эфира.

Банни все-таки сумел удержать директора в объятиях, и даже уютно устроился у него на лацкане. На минуту он задремал, тихонечко похрапывая, и сквозь сон пробормотал:

– Что, проплыл труп врага, да? У, негодяи... Хр-р... А! Не сплю я, не сплю. Я ведь и сам... Еще в школе... Сочинял хокку, ага. Был дипломантом Клязьменского конкурса хоккуистов. Ку-да уходит детство! В какие га-ра... да... Хр-р...

И снова заснул. Директор брезгливо снял с себя его руку и собрался идти. Обернулся в последний раз – Банни самозабвенно дрых. Директор вернулся и нагнулся над ним, внимательно разглядывая свои намерения в отношении глупого белого человека. По всему его следовало уволить если не после первого «даун косоглазый», то уж после второго – точно, он вынужден был ждать. Его ожидание было справедливо вознаграждено, и, тем не менее, его оказалось мало. Его одолела европейская жадность до страданий ближнего своего.

– Это тебе за крысу Цусимскую, – сказал директор и поцеловал Банни в дрожащую верхнюю губу. Ему как раз снилось что-то страшное.

Банни не проснулся от поцелуя, и, пока убаюканный наркотиком сон грезил о чем-то постороннем, сноровистое тело и не думало отбиваться. Когда же сон перешел в явь, Бани быстро сориентировался и, сориентировавшись, не стал сопротивляться. Улучив минуту, он соскользнул вниз коленями на коврик и притянул его к себе, ухватив за карманы брюк.

– Ну что, в кабинет? – прохрипел директор, видя краем глаза, что к ним уже подходит невозмутимый официант с ключами.

В специализированном отдельном помещении клуба между ними произошла короткая борьба, во время которой Банни сперва удалось уложить директора на лопатки. Некоторое время он оставался над ним так, уткнувшись лбом в пряжку на его ремне, пока директор изгибался и хватал руками простыни. Но когда Банни рванулся вперед, намереваясь лечь на него полностью, в результате какого-то подленького дзюдоистского приема он очутился уже лежащим на животе, а директор, перегнувшись через его плечо, шумно дышал в шею.

– Ой, Ё! Ой ни хрена себе! – вопил Банни и метался туда-сюда по накаленной темно-синей простыне.

После всего, что случилось, Банни по-крабьи дополз до своих безумных кожаных штанов, отброшенных куда-то за границу двуспальной ойкумены, вынул оттуда пачку сигарет и закурил. И он, и сигарета были одинаковые – смятые в гармошку.

– И за все время нашей совместной работы я четырежды заставал тебя курящим в неположенном месте! – сказал директор, как гвоздь забил.

– Если это место – неположенное, откажите мне в праве на мою французскую бабушку.

– Дай-ка и мне сигаретку, – попросил директор.

Затянувшись, он задумчиво закашлялся и сказал:

– Несчастные белые люди! Вы все как будто нанялись вдыхать эту гадость.

– Только великая цивилизация могла создать табак и сорокаградусный алкоголь, – ответил Банни. Докурил, перевернулся на спину, перекатился еще раз и, оказавшись рядом с директором, положил голову ему на манишку.

– А я очень удивился... – сказал он.

– Ничего удивительного! – и директор метко пульнул бычок в ведро со льдом для водки. – Все очень просто.

– Это у вас, на востоке – все просто, а у нас все зверски сложно!

Он достал вторую сигарету.

– Я в восьмом классе одному гомофобу челюсть сломал, пока доказывал свое право пользоваться косметикой! У вас, скажешь, такого нет?

Директор смолчал, глядя поверх всего.

Банни еще раз посмотрел на него, сжался от умиления и крепко обхватил за талию.

– Восток – дело тонкое, – продолжал он, – я не могу не злиться на то, что люблю. Я до сих пор, когда смотрю на фотки Фудзи, ужасно хочу усесться на верхушку и свесить оттуда ноги. Ты был на Фудзи?

– Был.

– И как там?

Директор промолчал.

– Нет, я все-таки не понимаю, как ты так угадал?

Банни зарылся лицом в его всклокоченную рубашку и заурчал.

– Я всю жизнь вел себя с тобой как последняя скотина... Как ты понял?

– Я же говорю: все очень просто, – ровным голосом сказал директор и ухватил его за вихор, чтобы подтянуть к себе и поцеловать.

Банни взревел, сумел-таки подмять под себя директора – потому что тот не возражал, – и осыпал поцелуями его испуганную рубашку.

– Тебе это, надеюсь, не в новинку? – поинтересовался он, тяжело нависая, – пока не поздно. Директор опять смолчал, и тут его глаза стали настолько круглыми, насколько это в принципе было возможно.

–А ты не пробовал?.. – пропыхтел он, имея в виду «пользоваться презервативом со смазкой?»

–Ну как ты думаешь! – расхохотался Банни. Он запрокинул голову и продолжал радостно смеяться. – Боже мой, я-то смотрел на тебя и думал: вот этот хорек посмеется мне в лицо. Как приятно ошибаться!

Он проснулся, поморгал на свет из окна и увидел, что уже позднее утро. Рядом, понятное дело, давно никого не было. Только постель возле чуть-чуть смята. Банни вынул свою рубашку из-под кровати, нашел носки, даже оба, обнаружил штаны, почти живыми, кое-как оделся и выбрался из комнаты. Официант шел мимо скучной утренней походкой.

– Пятый кабинет, вот ключи, – сказал Банни тихо. Официант кивнул и разрешил выйти черным ходом. До шести вечера парадный подъезд был наглухо замаскирован.

Съезжая на лифте вниз, Банни чувствовал себя так же, как если бы надевал новые крутые штаны, и вышел на улицу уже безнадежно полным уверенности. Утро, первый час, было радостным пасмурным днем. Банни переполняло самое радужное ощущение на свете. Его увольняют, но, черт побери, у него еще две недели перед смертью, и уж теперь, под молчаливую индульгенцию своего косоглазого друга он натворит такого, что мало не покажется никому и ни при какой погоде.

Он прямо здесь же, на улице, уселся на парапет входа в метро (все равно это шмотье теперь только в стирку) и позвонил верному своему оператору. Набирая номер, он заранее злорадно хихикал и молотил пятками по бортику. Ну, сейчас будет!

– Макси! Макси, это я! Безумец на свободе! У нас с тобой, душа моя, оказывается, две недели отсрочки. Целых дне недели, чтобы поставить раком весь прайм-тайм! Короче говоря, ни дня перекура. Сегодня же ко мне со всеми твоими железками, пойдем на большой штурм. Да, у меня есть парочка взрослых идей, но не сейчас, не будем портить сюрприз ребятам, которые прослушивают мой телефон!

И Банни лихо с третьей попытки отключил его. Оператор с той стороны трубки печально выслушал короткие гудки. Очень жаль разочаровывать человека, если у него такое хорошее утро...

Банни прилетел на работу на крыльях любви к миру. Он забежал в курилку, и встретили его там приветливо, как любимого покойника. Он ухватил оператора за рукав и стал рассказывать о своих планах, тот отвел глаза.

– Сходи к япошке, узнай... Насчет съёмочной группы.

– Всегда ты ходил?..

– С-сегодня что-то не дает...

– Как не дает?

Банни испугался на секунду, но потом сделал выразительное лицо и подмигнул:

– Подожди минуту, сейчас я с ним поговорю.

– Поговори... Поговори.

Банни проводили долгими взглядами.

– Жалко человека.

– Как он теперь будет?..

– А чего он ко мне всегда цеплялся: «бездарь», «пшёл вон на кухню»!..

Директор принял его как обычно. Только прежде чем заговорить с ним, дольше, чем прежде, рассматривал какие-то бумажки. Банни влетел в кабинет и остановился как вкопанный. Япошка явно хотел сделать вид, что ничего не произошло. Банни это не то чтобы задело – скорее так, привело в бешенство. Директор рассматривал бумажки посредством маленьких очков в хорошей оправе и читал сквозь них, как через лупу. Банни зашел ему за спину и тоже посмотрел внутрь очков.

– Я, мин херц, собираюсь ехать на репортаж, – сказал он на ухо директору, и в его шепоте яду было немерено.

Директор поднял глаза и хорошо ему улыбнулся.

– Подожди, сейчас дочитаю.

Банни отвернулся в недоумении. У этих узкоглазых получаются такие беззащитные улыбки, что после такого даже скандал устраивать неудобно. Но что-то здесь явно не так. Навстречу блестящему Банни нужно выбегать, бросая все важные и очень важные дела, иначе воплей не оберешься. А чертов шеф – канцелярская крыса – дочитывает! И добро бы Толстого дочитывал, а то ведь наверняка ерунду всякую типа президентского указа. Банни постоял спиной к нему, размышляя, как лучше поступить в подобной двусмысленной ситуации. Гордость велела закатить мандарину хренову Хиросиму в масштабе один к одному, но теперь Банни не послушался гордости.

Он напал внезапно, из-за спины, развернул директора лицом к себе и пригвоздил к рабочему столу. Пока директор спасал от раздавления очки, он уже был награжден засосом во всю яремную впадину.

– Тише, перестань, – прошипел директор, Банни – удивленный – завис над ним.

– Через три минуты обеденный перерыв, – пояснил директор, продолжая потихоньку высвобождаться, – еще три минуты, и мы все обсудим.

Банни поверил ему и пошел пока опохмелиться.

– Все в поряде, чуваки! – заявил он в курилке абсолютно уверенно. Не хотелось при всех заявлять, что пока его отпустили погулять с неопределенным ответом.

– Две минуты жду, – сказал директор, все так же улыбаясь, когда Банни вернулся. Они аккуратно закрыли за собой дверь и удалились в кабинет отдыха.

Большое кресло, свежие цветы в большой вазе и несколько легких журналов, чтобы разгрузить мозги. «Здесь Бенжемен как раз на своем месте», – подумал директор. Банни оглянулся. Все было как-то подозрительно. Но ему, во-первых, хотелось секса, во-вторых, хотелось власти – очень хотелось почувствовать свою власть. Теперь-то директор у него в кулаке! А что, разве нет?

Банни уронился в кресло, директор кинулся сверху.

– Сперва мандат на репортаж!

– Какой еще репортаж?

И директор вжался в него всем телом, не позволяя шевельнуться. «Что ж теперь, потом так потом!»

– ...Ты очень красивый.

Директор говорил как всегда рассудительно, без единого грамматического знака сомнения.

– У тебя тонкий нос, – он провел кончиком пальца от переносицы до верхней губы, и Банни весело сморщился – щекотно.

– ...Белая кожа, – он погладил своей аккуратной ладонью Банни по щеке. У него действительно была тонкая кожа человека городского – с живыми голубоватыми жилками; на такую кожу в начале лета не успевал осесть загар.

– И очень красивые волосы.

– Это называется «мелким бесом», – Банни взял себя за патлы и скосил глаза на лоб, чтобы разглядеть. Хайр вился, как от химии. – А ты тоже ничего. Правда, страшненький.

И Банни весело оскалился.

«Да, обеденный перерыв и выходные, – твердо решил про себя директор, – после работы лучше в ресторан или почитать по специальности».

– Меня оператор ждет, – вдруг насупился Банни, – он говорил, там какие-то траблы со съёмочной группой. Что за дела?

– Причем здесь вообще репортаж?

Директор сам поверил своему удивлению. Он уже так славно определил роль Банни в этом мире, что никаких возражений не желал и слышать. Еще вчера он сильно рассчитывал на этот теперешний момент, когда можно наконец-то отвесить славного пинка скверному хамоватому работнику. Теперь не то. Теперь можно просто любоваться мировой гармонией. Никаких репортажей не будет, в чем еще проблема?

Директор привстал и первым долгом осмотрел себя: рубашка несколько помята, зато пиджак предусмотрительно вывешен за пределы досягаемости. Он почти в порядке.

– Завтра к часу жду, – сказал он буднично.

Дошло до Банни по частям.

Его послали – это раз. Его послали на целые сутки – это вам два, и «два» это еще не так паскудно, как «три». Его сделали атрибутом обеденного перерыва – и все, и все – это вам то самое три.

– Свинство, – сказал Банни спокойно, когда до него дошел «раз».

– Мне что, опять загорать без дела? – сказал Банни с ноткой визгливой истерики, когда до него дошло «два».

– Ах ты сморчок! – завопил Банни, когда его переехало пополам пунктом «три».

Теперь директор точно удивился. Он не хотел никого обижать и специально выбрал самую мягкую формулировку. Она одновременно намекала на новый статус Банни и выражала необходимость его в этом мире: «жду» же.

Банни трясся мелкой дрожью.

– Я подумаю, – сказал он первое, что пришло ему в голову, и нащупал дверь.

– Подумай, – растерянно согласился директор и едва увернулся от вылетевшей прямо ему навстречу пепельницы.

– Я его убью! – кричал Банни в курилке. Обычные его болельщики попали на бабки: скандала в тот раз не вышло.

Банни вышел на улицу, и все в голове у него путалось и вспыхивало разноцветными фонариками. Бесцельно пробродив два часа по улицам, он наконец нашел выход. Все, чего требовала распластанная душа, – страшной мести. И, по возможности, такой же гадкой, как само оскорбление. Он взял телефон и набрал номер.

– Привет, родной мой мерзавец! – сказал он плачущим голосом. – Ты знаешь, что мне сейчас нужно?

Скрипучий от телефона голос из туманного далека попытался угадать:

– Денег?

– На х... деньги!

– Тогда что?

– Двое суток твоего внимания и двадцать пять твоих сухих жилеток.

– Все понял, – все понял скрипучий голос, – что сегодня по умолчанию – водка или трава?

– Пожалуй, водка... Да, милый друг, именно водка.

Они встретились на кухне у дружищи Криса, в тараканьем раю холостяцкой его квартиры. Дружище Крис был безнадежно женат. Но как всякий разумный и обеспеченный женатик имел про запас холостяцкую квартиру. Он работал в одной прекрасной газете и имел там двойную должность: писал статьи и фотографировал грудастых теток для первой полосы.

С порога Банни пал перед ним на колени.

– Ты только меня пойми! Ты только очень хорошо меня пойми!

– Да о чем разговор! – испугался Крис. – Я всегда на твоей стороне. У тебя с директором беда, так я понял?

– Да ты не представляешь какая!

Со стаканом в руке Банни почувствовал себя лучше. Крис сидел напротив – весь воплощенная психотерапия, ласковый и внимательный.

– Не перебивай, ладно? – затравленно попросил Банни. – Я сперва чушь буду говорить, но ты все равно слушай. Это мне нужно. А ты можешь не слушать. Даже лучше, если ты будешь не слушать. Я сейчас примусь доказывать себе, что я не сволочь.

– Ты не сволочь, – эхом отозвался Крис.

– Ну все. Не перебивай. А до дело дойдет – будь благонадежен! Мне надо только, чтобы ты понял, почему я так поступаю.

Крис еще раз кивнул. И стал очень внимательно слушать.

– Меня гонят с канала, – вдохнул и начал Банни, – тебе ли не знать, за какие художества. Но делают это очень интересно. Новый директор...

– Япошка, – вставил Крис.

– Он самый – он как специально создан, чтобы меня увольнять. Ясен план, это потолок его возможностей. Директора – самые великие бездарности! Никого нет хуже директоров! Директором делают такого человека, которому нельзя доверить трактор или там шпалы укладывать! Я бы их!.. Я бы их всех!..

– Ну-ну, тихо, тихо.

И под дружественным нажимом Криса Банни опрокинул следующий стопарь.

– Он увольняет меня унизительно, – таким холодным, что почти трезвым голосом вдруг заговорил Банни. – Любая власть создана ненавидеть меня, потому что я слишком свободный человек и моей свободе ничто помешать не может, но меня можно унизить. Если бы я не был таким трусом, друг мой ситный, – горько добавил он, – я бы повесился.

– Не надо, – отреагировал Крис, – Ты еще сам их всех подвесишь!

– Я к тебе как раз за этим, – ядовито улыбнулся Банни.

– Вот! Узнаю старого козла! – радостно заголосил Крис и вознаградил себя и дружбана беленькой. Потирая руки, он принялся хлопотать над закуской: спрыскивал селедку лимонным соком, нарезал хрустящий лучок, и водки, водки побольше – лучшие традиции русской интеллигенции. А тем временем Банни в растерянности от того, что запустил этот страшный механизм по имени Крис, написал на манжете: «Я бы не ненавидел его так, если бы не любил».

Вечер они провели, по старинке склонившись над листом бумаги, где вместе составляли коронное интервью:

– А тут ты меня типа спрашиваешь: так твой директор голубой?

– Нет, мил-друг, это у вас, может, на телевидении так принято, а на письме логичнее буде выглядеть, если я скажу – сразу, без предисловий: – ходят слухи, что ваш директор – голубой. Это правда? Видишь, сразу интрига.

<...>

– Теперь ты меня спроси вот что: как же директор дошел до жизни такой? А я отвечу: домогается до всех; до меня, типа, только очередь дошла.

– Не-ет, это так не делается. Лучше напишем, что он за тобой все (сколько вы там проработали?) четыре недели на коленях ползал, а ты его пинал, и только потом согласился – исключительно ради прикола. Еще надо написать, что он пассивный. Публика от терминов тащится.

<...>

– Молодцы мы с тобой! Вот сюда еще фотку вставлю, и тогда получится прямо целая полоса. Не хватает ерунды: дай пластическую деталь, чтобы все сразу поверили. Что-нибудь такое наглухо японское.

– Э-э... Придумал! «А во время секса он кричит «Банзай»!

– Умничка, дай поцелую. Я тебе всегда говорил, что ты гений.

На следующий день Крисова газета вышла с блестящей передовицей: «Банзай на N канале» самым крупным шрифтом голубого цвета, и длинная концептуальная фотка – кадр из исторического фильма с колоритным японцем, которому в фотошопе кое-как приделали макияж.

На весь этот день Банни затворился у себя с призовой водкой и пил ее нехотя, больше налегая на траву, которая тоже досталась ему в качестве гонорара. Деньги с милого друга иудушки он бы не взял.

Под вечер его посетил стрем. В полутьме, поднося стакан к губам, он заметил, что жидкость внутри стала почти черной. Банни осторожно отставил стакан прочь и провел рукой по лицу. На пальцах остался темный след с жирным блеском. «Я пью кровь?» Банни вскочил и распахнул шторы – темный след остался и на ткани. За окном стояли серые городские сумерки, солнце садилось совершенно неумолимо. Ладонь правой руки была вся измазана липким; Банни вытер лицо левой – то же. Рот и подбородок – в крови. Кровь пошла носом. Банни недоверчиво обернулся к стакану на столе – там была прозрачная водка.

Банни побежал в ванную и держал голову под холодной водой, пока не стало больно. Что-то было не так.

Он сел за стол и, пока рука нормально держала нажим, писал: «Честь в том, чтобы бороться с тем, что ненавидишь. Честь в том, чтобы знать: станешь бить систему, попадешь в себя. Поступаться меньшим ради большего или большим ради малого – неважно, все равно не разберешь вовремя, что есть где. Сделать подлость, если потребуется, но всегда знать, что не прав, даже если правее тебя только стенка. Быть нераскаянным грешником, потому что все святые предали себя. А потом предать себя, чтобы стать святым. Или наоборот. В этом честь, если ты белый человек. А не китаеза хренов!!!!!!!!»

В тот день один из бывших бениных коллег ехал на работу в электричке и, как обычно, думал, чем бы себя развлечь. Прошел торговец печатной продукцией. Протяжно выкрикивая: «Банзай на N канале!»

«Эге, да это про нас! Сподобились!..» – не без удовольствия подумал журналист и купил газету.

– А про нас гадость написали! – радостно сообщил он в курилке, держа за спиной свежий номер, как сюрприз.

– Кто? – вытаращились на него.

– Угадайте с одной попытки!

– Ни за что не подумаю, что Беня!

– Правильно: Беня!

И номер быстрым шагом пошел по рукам.

– Хорошо же наш Беня выпимши был! – кряхтели от удовольствия компьютерные дизайнеры, делая пятнадцать сканов с передовицы.

– Ну, зря он так на япошку... Одно дело – среди своих... – жмурились от удовольствия дикторы.

– Беня совсем с ума сходит! Разве так можно? – в восторге били себя по коленке технические редакторы.

В дверь директора постучали.

– Да, пожалуйста, – разрешил директор.

Вошел автор веселого редакционного дня, который ездил в электричке. Он был как будто наэлектризованный. А может быть, у него в белье поселились муравьи. Не стоя на месте ни минуты, он стал мяться, все так же пряча уже изрядно поношенный номер за спиной:

– Вы не обращайте, конечно, внимания, но я посчитал, что вы-то обязаны знать... Тут такое дело – мы все, все возмущаемся.

И положил номер на стол.

– Примите меры! – крикнул он, уже выбегая из кабинета вон.

И когда директор уже держал номер в руках, ему позвонили.

– У вас глухой голос – значит, вы тоже видели это безобразие. ...Верю ли я в это? Это не обсуждается! Конечно же, ни один серьезный человек этому не поверит. Но уже сегодня к вечеру это будет во всех изданиях и на всех каналах. Обсуждаться будет именно факт статьи, а не факты, изложенные в статье, но и мы обязаны так или иначе отреагировать. ...Да почем же я знаю, как?! И у меня, бля, голова кругом – выкручивайтесь-ка сами!

И высокопоставленная трубка замолчала.

Четырежды за день к нему приходили с тем же вопросом, назвавшись уже «инициативой снизу».

– О моей реакции, – членораздельно повторял директор, – вы будете сообщать завтра в утреннем блоке.

И ни разу не повысил голоса, молодец.

Масакацу проснулся по будильнику до восхода солнца. Вылил из полупустой бутылки остатки в раковину, положил ее в пакет для мусора. Собрал со стола лишние бумаги, мелко порвал и положил в тот же пакет. Вышел в тапочках на лестничную клетку и спровадил весь мусор в мусоропровод. В подъезде было очень тихо; молочный свет в окне предвещал ясное утро. Это было хорошо.

Он вернулся в квартиру, разделся и сложил грязное белье в корзину, куда по размышлении воткнул записку: «Выбросить». Встал под душ, надеясь, что в столь ранний час уважаемые коммунальщики не станут перекрывать горячую воду, – это могло все испортить. Выйдя из душа, он надел все чистое – белую рубашку и белый костюм, оставив из приготовленного только галстук. Без галстука, и расстегнутая верхняя пуговица. Долго смотрел на себя в зеркало.

Позвонили в дверь. Он быстро открыл – это, как и ожидалось, принесли цветы, заказанные на такое ранее время. Разносчик был чем-то похож... Ну, совершенно расхлябанный попался разносчик. Смена этого часа называлась для него ночной, он растаскивал цветы с полуночи и поначалу не успел убрать с физиономии понимающе-скабрезную мину. Для него почему-то цветы ассоциировались с грязным времяпрепровождением – возможно, вследствие опыта работы. Он очень удивился, увидев в дверях японца свежим, в проглаженном костюме, но быстро перестроился, перевернул кепку с логотипом фирмы козырьком вперед, вытянул ряху из улыбки в серьезное выражение и подал сверток:

– С добрым утром, ваш заказ.

– Спасибо.

– Всегда рады обслужить вас вновь!

– Возможно.

В свертке были две разные веточки сухоцвета и один белый ирис. Масакацу взял цветы и сел на пол напротив ниши в стене, где стояла пустая ваза. Он взял одну сухую колючую веточку и поставил ее прямо. Она доставала почти до верхнего края ниши. Другая веточка выросла согнутой, ее побеги скрючились, как сжатый кулак. Между ними встал белый ирис, совсем свежий – на срезе осталась капелька сока. Все получилось.

Между тем, было видно в окно, как на дальних высоких домах на фоне совершенно белого неба появляется тонкая желтая полоска.

Масакацу застелил кровать чистой белой простыней, переложил подушку так, чтобы видеть солнце, и лег. Прямо за изголовьем, на подставке, лежали мечи – большой и малый. Он протянул руку и снял малый. Посмотрел на цветы в нише, улыбнулся и перерезал себе горло.

Прошло немногим больше месяца. В охренительном ресторане происходила пьянка. За столиком – слева направо – толстый композитор в галстуке набекрень, красивая пьяная тетка, Банни в перстне с мертвой головой, еще одна левая герла с сорок первым размером обуви и от водки пунцовый Крис, который ко всему успел стать депутатом.

– А это правда, что от любви к тебе зарезался какой-то японец? – спросила левая герла и покачала пудовой туфелькой.

– Читайте прессу, милая, – перебил ее Крис. Он весь вечер выручал Банни, который не вязал лыка с самого начала вечера, потому что не делал этого уже которую неделю. – Читайте прессу, и вам откроется истина. От любви в наш жестокий век никто не режется, только старшеклассницы. Когда он уволил нашего дорогого Беню, у него начались проблемы с верхами. Беня-то у нас незаменимый!

И он ласково приобнял незаменимого Беню, чтобы тот не навернулся со стула.

– Бить систему, – пробормотал Банни и стал нащупывать призрак стакана. Крис нашел его стакан и всунул ему в руку.

– Правильно, друг: борьба со злом! Уже три бутылки зла побороли, но самое интересное впереди! Поддерживаете, маэстро?

– Поддержу! – поддержал маэстро. И медленно выпил.

Банни поднялся от стола и оглядел всех широкими мутными глазами.

– Зачем? – сказал он.

Потом сделал над собой усилие, приподнялся: «Тяжела ты, шапка Мономаха!» – и с божьей помощью Криса пошел в сортир.