/Посвящается Александру/

Сладостью рта, теплотою губ,

Трепетной лаской позвал с собой...

Я же казался себе так груб,

И недостоин любви такой!

Снег-неуверенность растопив в огне,

Глупую чувственность растревожа,

Встал и ушел, оставив мне

То, что назад вернуть невозможно...

Виктор Ганч, «Голубой Ангел»

Глава 1. Явление демона

Вдруг некий Демон явился, невыразимо, даже постыдно прекрасный...

Артюр Рембо

Лицо его как молния, из уст его – огонь.

Внизу, к копью привязанный, храпит и бьется конь.

М. Кузмин

Перед смертью не надышишься – так говорят в народе. Оказалось, что это – неправда. Дышать полной грудью совсем не хотелось. В холодном осеннем воздухе висел нестерпимый, тошнотворный смрад крови и горелого мяса. Он заглушал даже вонь, исходившую от орков, стоявших напротив пленников, выставив копья наизготовку. Прямо смотреть не было желания. Он запрокинул голову, устремил взгляд ввысь. Небо угрюмо нависало над землей, ветер волочил по нему тяжелые черные тучи, словно уже справляя поминки по тем, кто еще ждал своей очереди. Солнце село давно, мир был окутан серовато-синим сумраком.

Их выстроили у крепостной стены – измученных, отчаявшихся, безоружных пленников. Поодаль, чуть левее от колонны плененных солдат, возвышались шесть виселиц и плаха, где палач рубил головы с видом человека, исполняющего свои рутинные обязанности. Время от времени подходили люди, одетые в форму Черного Владыки, чтобы отвести очередную группу пленных на казнь. Вновь раздавался лязг топора, нелепо содрогались в последней схватке со смертью повисшие на веревках тела, и едва они замирали, повешенных вынимали из петель, швыряли в телегу и отвозили к огромному чадящему костру.

– Думали, благодарность вынесут, к награде, на х..., представят, ну, или там увольнительную на пару деньков дадут, – донеслось со стороны охранявших пленников орков. Голос звучал глухо, утробно, и в этом низком рыке отдельные слова угадывались с трудом, что, может, было и к лучшему, – щас! – тут орк трехэтажно выматерился и смачно сплюнул. – Стоило переть всю эту кодлу в такую даль, чтоб теперь задницу себе на плацу морозить, пока их всех поперекончают.

– Дык кто ж знал, что Шухрыг – сучий потрох – дуба дал, пока до нас с приказом, что пленных не брать, перся. Пойми их! То им рабов в шахты до усеру как надо, так что за каждого, кого живым взяли, только что жопу тебе не вылижут, то...

– И главное, замочили бы их всех, как два пальца обоссать! Повыпускать кишки – и вся недолга! Так нет же! Развезли тут соплей с сахаром! Церемонии им подавай! Все честь по чести! Цацкайся тут со всякой швалью! Военные обычаи, на х... Тьфу! А мяса, мяса-то сколько пропадает! Целую армию, б..., накормить можно! Чуешь запашину?! Аж слюни текут!

– Тихо вы, недоноски! Начальству виднее!

Орки прикусили языки, опасливо озираясь, не слышал ли кто из вышестоящих. Звенели тут и там кованые сапоги. Неподалеку загрохотали, чеканя строевой шаг, орки-новобранцы. Послышался звук от удара хлыста, чей-то вопль боли, а затем незамедлительный шквал ругательств. И снова загрохотало, заскрежетало, удаляясь и постепенно затихая.

Он закрыл глаза. Скорее бы уж! Скорее! Невыносимо так вот стоять и ждать, ждать. А он еще и последний в строю. Страха больше не было, только апатия, усталость и стыд. Стыдно воину попасть в плен живым, позорно воину сделаться рабом на службе у врага. Смерть была избавлением. Даже не верилось, что получишь этот дар после стольких слышанных рассказов о том, что пленным всегда находится место в боевой машине Темного Валы, – будь то совершенствование пыточного мастерства или тяжелые работы самого разного рода.

Его раздумья прервал быстро приближающийся цокот лошадиных копыт. Он мгновенно открыл глаза, направив жадный взгляд в ту сторону, откуда доносился этот звук. Он страстно любил лошадей и подумал, что Эру посылает ему еще один дар – возможность напоследок насладиться видом благородного животного.

Всадник влетел во внутренний двор крепости, подобно черной молнии, появившись внезапно, словно призрак. Он держался в седле так естественно и с таким достоинством, что пленник невольно залюбовался не столько скакуном, сколько сидящим в седле. Вороной конь и наездник, одетый во все черное, словно составляли единое целое, двигаясь в непревзойденной гармонии. Грациозно поигрывали мышцы длинных точеных лошадиных ног, подтянутые бока сжимали сильные стройные мужские бедра и икры, плотно обтянутые тканью брюк и кожей сапог. Руки в перчатках уверенно держали поводья, направляя гордую голову норовистого животного. Статный торс – плечи развернуты, грудь широка, в поясе строен, осанка прямая, горделивая.

Незнакомец осадил коня в нескольких метрах от стены, у которой выстроили пленников. Он легко спрыгнул на землю, лязгнув каблуками сапог и шпорами о камень мощеной площадки. Черный плащ взвился, словно крылья, завис на мгновение над землей и плавно опустился. Незнакомец потрепал гриву скакуна, с неожиданной для его сурового облика ласковостью погладил лошадиную морду и, наконец, бросив поводья подбежавшему слуге, направился к крепостным воротам.

Глядевший на него во все глаза пленник замер. Только сейчас он смог увидеть его лицо. Он и не подозревал, что слуга Врага может быть так красив. Его учили, что Зло уродливо и отвратительно, а прислужники Врага – сплошь выродившееся племя. Но эти утверждения разбивала вдребезги Красота, от которой пробирала дрожь, – немыслимая, невозможная, нечеловеческая красота, такая, какой и вообразить нельзя.

Что-то неуловимо восточное угадывалось в его лице, в больших миндалевидных темно-карих глазах, словно подведенных сурьмой по обычаю жителей земель восхода, – настолько густыми и длинными были черные ресницы; в разлете прямых серьезных бровей; в очертаниях носа с небольшой горбинкой и тонкими ноздрями, сейчас, после быстрой скачки, раздувающимися при каждом вдохе; в гордом изгибе чувственных губ; в жестком, красиво вылепленном подбородке. Кожа незнакомца была смуглой, а волосы – черными, как ночь. Всем своим видом он излучал силу и власть.

Лицо его было задумчиво. Он едва заметно хмурился, озирая на ходу внутренний двор. И вдруг, рассеянно скользя взглядом вокруг, он посмотрел в сторону того самого пленника, встретившись с ним глазами. Взгляд стал внимательным, глаза сузились, всматриваясь. Он замедлил шаг, остановился, а потом решительно двинулся в направлении заинтересовавшего его пленника. Тот гордо вскинул голову, решив про себя, что ни за что не отвернется, не посрамит чести своего войска, но, когда черный человек приблизился, остановившись не более, чем в метре от него, пленник понял, что не может отвернуться, – что-то мешает ему, не отпускает. Как будто мышцы шеи и век парализовало, так что ни глаза не закрыть, ни лицо не спрятать. А под взглядом этим стало вдруг неуютно, болезненно неуютно, даже слезы на глазах выступили – совершенно против воли, и он мысленно обругал себя последними словами за эту непозволительную слабость.

Перед статным ангбандцем стоял юноша-воин. Он казался слишком тоненьким и слабым для тех тяжелых доспехов, которые словно бы в шутку или по ошибке надели на него. Он был по крайней мере на голову выше всех остальных пленников, хотя и выглядел младше большинства из них. Он походил на потомка древнего знатного рода среди толпы плебеев, свергнувших власть аристократии, так резко выделяясь на их фоне, будто принадлежал к иной расе. Другие пленные изредка обменивались репликами или понимающими взглядами тех, кого ждет одна и та же участь, объединенные невидимой нитью сопричастности, которая помогала перенести ужасное ожидание того, что должно произойти совсем скоро. Этот же не только хранил угрюмое молчание, от него веяло отчуждением, словно он оградил себя от всего остального мира незримой стеной. Он держался прямо и независимо, будто руки его не были скованы, а напротив не стоял орк с копьем, острием нацеленным на него. Узкое, изможденное, перепачканное лицо замерло в выражении отстраненного презрения, бледноватые губы плотно сжаты, светлые пряди волос спутались и запылились. Это лицо, такое юное, несло на себе печать слишком глубокой задумчивости, холодности и колючего недоверия. И еще глаза – ясные зеленовато-голубые глаза; взгляд их пронзителен и тверд, и этот взгляд бросает вызов... Слишком знакомый вызов.

Наконец незнакомец отпустил его, перестав всматриваться в самые зрачки, и пленник тут же уронил голову на грудь, ощутив неимоверную усталость, превосходящую даже его прежнее измотанное битвой состояние. Раненный бок заныл с удвоенной силой, перед глазами побелело, накатила вдруг болезненная слабость, но усилием воли он удержался на ногах. Не хватало только на колени упасть!

– Ты не эдель? – услышал он звучный, сильный голос, который не то спрашивал, не то констатировал.

Впрочем, задавший вопрос не стал дожидаться ответа.

– Таргир! – бросил он через плечо. Человек в офицерской форме незамедлительно появился поблизости, вытянувшись по стойке «смирно».

– Этого оставить в живых, – приказал властный незнакомец и добавил еще что-то на Черном Наречии, которого пленник не знал.

– Слушаюсь, повелитель! – офицер щелкнул каблуками и мотнул головой в поклоне.

Незнакомец еще раз молча окинул пленника быстрым взглядом, развернулся и ушел в направлении ворот.

Глава 2. Смертный сон

Но пленник хладный и немой,

...

Как труп, недвижим оставался.

Лица врагов не видит он,

Угроз и криков он не слышит;

Над ним летает смертный сон

И холодом тлетворным дышит.

А. С. Пушкин, «Кавказский пленник»

Сумрак и холод каменных коридоров охватил его, нагоняя неуютное ощущение толстых стен вокруг, безвыходности, ловушки, которое все нарастало, пока он дальше углублялся в жуткую утробу крепости, конвоируемый четырьмя солдатами – по двое сзади и спереди. Пахло плесенью и тленом, да еще гарью и дымом от редких факелов, укрепленных на стенах. Его долго вели куда-то, направляя легкими уколами копий в спину. Вскоре он потерял счет поворотам и лестницам и прекратил попытки запомнить дорогу на случай, если представится возможность бежать. Да и какая, к Морготу, возможность!

Сил совсем не осталось. Он едва передвигал заплетающиеся ноги; в сапоги будто свинца налили – такими неподъемными они стали. Все было нечетким, размытым, – вдруг пришла мысль, что в ране яд. Он равнодушно впустил ее в сознание, было уже все равно, все было несущественным по сравнению с настоятельной потребностью упасть, лечь на пол, прямо на эти ледяные камни и забыться, отключиться, не шевелиться совсем – пусть хоть весь мир рухнет.

Он закрыл глаза, свесив голову на грудь, шел только на звук шагов впереди, покачиваясь и натыкаясь на стены. Казалось, это продолжается уже вечность и конца этому не будет. Но солдаты вдруг остановились, а он, не успев отреагировать, налетел на спину впереди стоящего. Тот стремительно развернулся, приготовившись отразить «нападение», но увидев, в чем дело, тихо выругался и подтолкнул его к двери.

– Заходи уже! – произнес кто-то позади простуженным голосом и разразился хриплым мучительным кашлем.

Он с трудом открыл глаза и шагнул в комнату. Дверь за ним захлопнули, щелкнул закрываемый замок. Помещение было небольшим, но чистым. Воздух здесь был свеж, как в горах, поросших лесом. Серые каменные стены – гладкие и тускло блестящие. Из мебели – узкая, аккуратно застеленная кровать, простые стол и стул, на столе – свеча в медном подсвечнике. Словно пустынный странник на мираж побрел он к кровати – несколько нетвердых шагов, и он рухнул на нее, свесив колени на пол. Из последних сил цепляясь за покрывало, за спинку, подтянул себя выше, улегся тихо, неподвижно, как умирающее животное. Грудь его едва поднималась. По телу медленно пополз холод, оцепенение. Сознание уплывало, но где-то на самом его горизонте послышались вдруг торопливые шаги, приглушенные разговоры, звук поворачиваемого в замке ключа. Опять шаги – совсем рядом. Хотел открыть глаза, посмотреть, кто там, но не смог.

Вдруг прохладная рука ласково коснулась его лба, и он подумал, что точно умер, – откуда тут взяться ласке? Оказалось, что несмотря на озноб по всему телу, лоб его горел, – прикосновение было приятным, хотелось раствориться в нем. Кто-то что-то говорил над ним, потом начал расстегивать его одежду. Он все-таки нашел силы разомкнуть веки. Седой до белизны человек с лицом, изборожденным морщинами, и благообразной бородой, озабоченно хмурясь, рассматривал рану в его боку. Странно смотрелась на таком старике военная форма.

– Плохи дела, – пробормотал он, словно самому себе, – глубоко вошло, – тут старик заметил, что раненый открыл глаза. Он мягко улыбнулся, стараясь скрыть свой мрачный настрой, будто ему было дело до чувств пленника. – Ничего, все поправимо, сынок, – он отечески погладил раненого по голове. – Холодно, да?

Раненый едва заметно кивнул.

– Ничего, потерпи немного, – он взял больного за запястье и, сосредоточенно нахмурившись, некоторое время молчал, глядя в стену. – Проклятье Мандоса! Да где же они! – тихо выругался он.

Кто-то еще вошел в комнату, но пленнику не было видно. За спиной лекаря все уже расплывалось сплошным черным пятном.

– Ну наконец-то, – проворчал старик. – В Валинор вы, что ли, за ними ходили? – он встал, немедленно растворившись в черноте. Слышно было, как что-то позвякивает в той стороне, где стоял стол. Там переливали и перемешивали какие-то жидкости. Снова появилось над ним заботливое лицо. Лекарь приподнял его голову, поднося к губам какую-то чашу. Пить очень хотелось, поэтому он, не задумываясь, сделал несколько быстрых глотков и тут же закашлялся, отплевываясь. Невыносимая горечь обожгла рот и горло, и в голове вдруг пронеслось, что это, должно быть, яд. «Но какой в этом смысл?» – подумал он.

– Ничего не поделаешь, придется выпить все, – уговаривал лекарь, снова поднося чашу к его губам.

Раненый, морщась, повиновался.

– Ну вот и умница, – старик опустил его голову на подушку. – Теперь спи.

Это было последнее, что он услышал, – потому что мир вдруг закружился перед глазами, обращаясь черным вихрем, и он провалился в глубокий сон без сновидений.

Глава 3. Ни шороха, ни слова

И жизни дух проснулся в нем,

Невнятный стон в устах раздался;

Согретый солнечным лучом,

Несчастный тихо приподнялся;

Кругом обводит слабый взор...

А. С. Пушкин, «Кавказский пленник»

Ни шороха поблизости, ни слова.

Свеча то вспыхнет, то погаснет снова...

Жермен Нуво, «Ноябрьский вечер»

Когда он очнулся, в комнате никого не было, только пятно серого света лежало на полу. Он попытался подняться, но тут же заныл, напоминая о себе, раненный бок. Приподнял одеяло, в нос ударил неприятный полынный запах лекарств – рана была перевязана. Оказалось, что никакой одежды на нем нет, зато тело чисто вымыто, и даже длинные волосы заботливо расчесаны.

Он снова покойно улегся, недоумевая, что все это могло значить. Но он был слишком слаб, чтобы долго предаваться тревожным думам. Вскоре сонливость снова взяла над ним верх, и он не стал ей сопротивляться.

Проснулся, ощутив прикосновение знакомой руки ко лбу.

– Ну, здравствуй, негодяй, – с улыбкой поприветствовал его давешний старик. – Задал же ты мне работенку! – продолжал он, осматривая его и меняя перевязку. – Честно скажу, почти не надеялся. Но у тебя сильный дух, чего по виду не скажешь, – лекарь заботливо накрыл его одеялом. – Вот так-то лучше, – благодушно пробормотал он. – Сейчас тебе принесут поесть, теперь уже, полагаю, можно. Надо силы восстанавливать, как-никак целую неделю без сознания провалялся.

– Неделю?! – опешил больной.

– Да уж, непростая была неделька, – старик невесело рассмеялся. – Ну, мне пора. Завтра проведаю тебя снова. Отдыхай, шевелись поменьше, спи побольше. Теперь опасности нет. Теперь все пойдет на поправку, только не мешай своему телу, и оно справится. До завтра, – он развернулся, и направился к двери.

– Господин лекарь, – слабым голосом окликнул его больной. – Спасибо вам.

Старик тепло улыбнулся:

– Не за что, мальчик мой, не за что, – и вышел из комнаты.

Потянулись однообразные, бессмысленные до абсурда дни. Утром приходил лекарь, осматривал его, бросал пару теплых слов и снова исчезал. Потом приносили воду для умывания и еду. Завтрак, обед и ужин стали главными вехами его дня. Поначалу он почти все время спал, и это не было так мучительно, но когда силы стали возвращаться к нему, пришла злейшая скука. С другой стороны, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что как только что-то изменится, это будут перемены не к лучшему. Он настороженно ожидал будущего, с каждым днем все с большим нетерпением, потому что ожидание становилось невыносимым. И пусть уж произошло бы самое худшее, но пусть бы произошло. Но ничего не происходило. Вообще ничего. Никто не пытал его, не принуждал к тяжелым работам, не пытался склонить на сторону Зла. Его окружали лишь тишина четырех стен да беспокойные собственные мысли. Он пытался поговорить через дверь с охраной – безрезультатно, заговаривал с человеком, приносившим ему еду, – молчание в ответ. Лекарь ничего не объяснял. Возможно, и правда не знал, какую цель преследует сохранивший ему жизнь, возможно, не хотел или не имел права говорить этого. «Мое дело – исцеление, мой мальчик, – отвечал он всякий раз, когда юноша принимался за расспросы. – Замыслы Владык мне неведомы».

Окрепнув достаточно, чтобы встать с постели, он принялся разминать отвыкшие от ходьбы ноги, меряя шагами комнату. Теперь он проводил дни, расхаживая от стены к стене и разговаривая с самим собой. Он чувствовал, что начинает сходить с ума. В один прекрасный день комната настолько опротивела ему, что он сел на пол, сжался в комочек в углу и кричал, пока не привели лекаря, который долго отпаивал его каким-то травяным отваром.

Единственное окно в его распоряжении было хоть и не зарешечено, но слишком узко и высоко расположено. Одержимый желанием увидеть внешний мир, какими бы уродливыми ни были окрестности крепости, он придвинул кровать к стене, где располагалось окно, поставил на нее стол, водрузил сверху стул и, покачиваясь от слабости, вскарабкался на это шаткое сооружение. Ему ничего не удалось разглядеть, кроме клочка серого неба да края крепостной башни. Он понял лишь, что комната его расположена очень высоко над землей.