В гостиничном номере пахло деревом, полировкой и чем-то трудноуловимым, вроде парфюма прежних постояльцев. Благодаря темноте фантазировалось легко. Прежние обитатели представлялись молодой парой: она – рослая блондинка с лошадиным лицом, отчаянная феминистка и «бизнесвумен», он – забитый, с тихим голосом, аккуратно завязанным галстуком... и непременным американским флагом, прицепленным к антенне «бьюика».

Бруно Крамм усмехнулся, оборвал цепочку сравнений. Типизировать американцев до подобного гротеска – нечестно. Даже в виде маленькой мести за здешнюю подсознательную ксенофобию. Бруно не совсем понимал ее, в 16-25-летних-то... да и вообще, это японцы разбомбили Перл Харбор. Впрочем, Бруно также не был уверен, что американская молодежь помнит, кто именно и против кого воевал. Отчуждение – следствие третьесортных «попкорновых» кинофильмов, где иностранцы – что немцы, что русские, что китайцы, – неизменно изображаются злодеями.

«Еще один архетип».

Он разглядывал голое окно и небо за ним – беззвездное из-за аляповатых огней города. Словно на эбонитовой палитре намешали светлых красок. Краски менялись, возвещая о ночных наслаждениях, и звезды явно проигрывали соревнование. Бруно предположил, что американцам попросту не надобны звезды, пока достаточно светорекламы в городах и на экранах ТВ.

Кстати, телевизор стоял и в номере. И наверняка прежние постояльцы смотрели его, сидя на том же диване, где сейчас лежал Бруно. Блондинка ругала политиков, а муж глотал пиво и собственные возражения.

«Что ж, у нас есть точки соприкосновения, – снова усмехнулся, поднеся к губам полупустую бутылку. – Но только не телевизор. От американских программ меня тошнит».

Свет и грохот ворвались в номер одновременно, и Бруно поразился таланту Штефана вносить хаос. Просто уникальный талант для человека ростом чуть больше 160 см., к тому же худого, как макет из анатомического музея. По пинаемой двери, звону ключей и шипению можно было вычислить траекторию продвижения Акерманна, а также его настроение. Отвратительное настроение.

– Ты тут? – Штефан включил электрическое освещение, заставив Бруно зажмуриться. – Смотался?!

– Смотался, – согласился Бруно. – Надоели эти американцы. Концерт мы отыграли, а насчет «афтерпати» в контракте ни слова.

Штефан заслонил собой черную доску окна. С негодованием воззрился на мирно валяющегося на диване напарника:

– Значит, по-твоему, честно – потихоньку исчезнуть, бросить меня одного отгавкиваться от поклонников, журналистов и прочего сброда?! Да еще и объяснять шестнадцатилетним дурам, почему их ненаглядный Крамм не изволил высунуть нос из гримерки...

– А зачем я «шестнадцатилетним дурам»? – озадаченно моргнул Бруно.

– Сфотографироваться. Или пообниматься. Или потрахаться, – фыркнул Штефан. Потом сообразил, что над ним смеются, и снова взбесился: – Ничего смешного! Дебилы облепили меня в три слоя... ты же знаешь, я это ненавижу!

Штефан отобрал пиво.

– Размалеванные девицы, щелкоперы – лезут из всех щелей, как клопы... И чертов английский... Тьфу, и язык на жвачку похож, прямо зубы охота почистить после него! – остатки темно-рыжей жидкости блеснули, опрокидываясь в горло и смачивая пересохшие губы, что прервало тираду на полсекунды. – И пиво у них пить невозможно! – последовало заключение.

– А по-моему, ничего, – отозвался Бруно, открывая очередную бутылку. Штефана спокойствие напарника довело окончательно, он вышвырнул резервуар в окно. Палитра исказилась. Словно в бетономешалке. Именно о ней говорит Штефан... и он не умеет смиряться. Посему Бруно не перебивал.

А Штефан замолк, но молчание – это просто перезарядка патронов.

– Ненавижу, – выдохнул он. Слово, шипящее, будто змея в горячем песке Сахары. Бруно вздрогнул, словно яд влился в вены. Он соскользнул с дивана, попытался обнять напарника. Штефан вырвался, острые пальцы и локти выставил преградой мягкой ласке.

– Ненавижу, – повторил он. Сидел на подоконнике, напоминая аппликацию на черной бумаге. А Бруно – на диване, неохотно распростившись с остатками уютных полусонных размышлений. О боги, ну почему Штефан в последнее время такой?

– Штеф. Мне тоже не особенно нравится в Америке. Мы чужие тут, и я понимаю тебя... и твою усталость, – он вздохнул. – И прости, что «бросил тебя одного», пожалуйста... Прости.

– Да плевать. На всех – плевать! – заорал Акерманн. – И на Америку!.. Надоели...

– Кто, Штеф?

– Фанаты. Ну, те, кто покупает наши диски и билеты на выступления, – уже спокойнее сказал Штефан. Давно хотелось ему высказать, но все боялся – Бруно не поймет. Однако у всякого сосуда есть дно и горлышко. Он отметил – напарник сменил расслабленную позу на «я-весь-внимание».

– Фанаты? – переспросил тот.

Штефан дернул плечом.

– Да. Тупое быдло. Им ничего не надо – мы можем сколько угодно пытаться донести до них что-то, а они хотят подрыгать ногами и задницами! Мы перекладываем Рушди, Бодлера и Бенна, но они понятия не имеют, кто это такие, и не заинтересуются – разве попугают приятелей «страшными-готическими-лириксами». Тьфу! – Штефан прервался, искоса поглядывая на выражение лица собеседника. Ему вспомнилась история с «Моргом», самым провокационным альбомом. Идеей Штефана было протащить писания циничного патологоанатома в музыку 20 века, а первой реакцией Бруно на такое предложение – нервное хихиканье: «Штеф, неудачная шутка». А потом согласился. И самый тошнотворно-болезненный бенновский текст смикшировал в танцевальном варианте. В результате почти на каждой готической вечеринке народ плясал под очаровательный текст о гниющих внутренностях пораженных раком людей. Но, похоже, сам Бруно относился к подобным выпадам против морали как к игре. Лишний раз эпатировать критиков, посмеяться над морализаторами. Пророком и просветителем он себя не считал.

Штефан соскочил с подоконника. Сидеть на месте невыносимо, словно бы и не вымотался от выступления. Вот-вот из-под ступней искры полетят и испортят ковролан.

Чур, платит менеджер.

– Штеф. Я не совсем понимаю.

– ЧТО ты не понимаешь?! Ты ведь сматываешься от девиц, тупых журналистов и прочей дряни, не так ли? Ты видишь – каковы они, не американцы даже, везде одинаковы, как одноклеточные, – попробуй, отличи одну амебу от другой – у них только секс и выпивка на уме, и нас они воспринимают такими же, в лучшем случае – как вариант «фильма ужасов»! Да и не нужно им иного...

Бруно прикрыл губы ладонью. Если Штефан сейчас заметит улыбку – несдобровать. Но как еще реагировать на полудетскую обиду «как-вы-смеете-не-ценить-мою-гениальность»?

– Штеф, прекрати. Мы делаем то, что интересно нам, и без разницы, как воспринимают... «амебы»?

– Я чувствую себя Кентервильским приведением, Бруно, – Штефан очутился в противоположном углу комнаты. «Телепортировался, что ли?» – Гремлю цепями и рисую лужицы крови... а мне предлагают поменять краски. Удивляюсь, почему тебе наплевать. Ты вкладываешь себя в сложнейшие пассажи, вроде тех, что на «Морге», но ими восхищаются пара десятков эстетов, а большинство требует, чтобы мы исполняли «Дистиллят». Черт.

– Это шоу-бизнес, – резонно заметил Бруно.

«Но Штеф не согласится. Никогда. Недаром его основной образ – распятый на кресте. Imitatio Christi, в соответствии с католическими предписаниями, ха. Своеобразная логика: мы критикуем религию, используя ее образы; мы объявляем себя мизантропами и эгоцентриками, но желаем, чтобы толпа проникалась нашими идеями... а не воспринимала клоунами. О да, Штеф, ты прав. Во все времена богохульники вешали себя на кресте, сдирая с него Иисуса. Но я не желаю быть вторым – или третьим Сыном – Бога либо Сатаны. Не желаю. Назови приземленностью, но с меня достаточно выгодного контракта».

Он ждал, а из окна потянуло сквозняком, свидетельствуя: жара наконец-то спала. Ветер провел серебристой ледяной ладонью по коже, и Бруно съежился. Контраст темноты снаружи и сияния внутри образовывал мглу, и в ней Штефан чудился опасным, точно затаившийся демон бездны. Наверное, он бы предпочел стать демоном. Только бы не простым смертным.

– Шоу-бизнес, – наконец выговорил он.

Ветер скакнул из-за границ сумрака, хлопнул незапертой дверью номера – Кентервильские призраки явились к самозванным пророкам, и не пятна рисовать, а...

– Штеф.

– Да. Шоу-бизнес, – повторил тот. Секунда – и Штефан набросится с кулаками на Бруно, доказывая себе, что не ярмарочный уродец, а Некто, отмеченный печатью. Пускай и дьявола, его бы устроило. Труп напарника – идеальное доказательство участия высших сил, а?

Щелкнули жалюзи. Палитра ночи исчезла, Штефан задумчиво прикоснулся к выемке между ключиц Бруно, и тот воспринял: пульс ускоряется, словно от щелчка плетью.

Мятный холодок. Бруно замер, покоряясь воле напарника.

Но Штефан всего-навсего опять отобрал начатую пивную бутылку, полагая, видимо, что имеет на нее законные права.

Бруно засмеялся. Закашлялся.

Это-просто-ветер. В крайнем случае, гроза. Не призраки заброшенного замка. До Апокалипсиса есть время. Достаточно, чтобы не задумываться, чтобы получать за него деньги, а финальным номером программы исполнять попсовый «Дистиллят». А потом фотографироваться со щебечущими, подобно канарейкам в зоомагазине, поклонницами.

– Извини, – Штефан рухнул на диван, зеленая плюшевая обивка практически не прогнулась под ним.

– Все хорошо, – Бруно счел момент удобным, обнял Штефана за костлявые плечи. – Штеф, не бери в голову. Мы-делаем-то-что-нам-нравится. И остальное не значимо.

Вздох. В нем послышалось бряцанье кандалами.

Необходимо сменить тему. Кстати.

– Ой, да, – Бруно взъерошил волосы. – Чуть не забыл! Нас пригласили в какой-то V.I.P.-клуб. Нас вдвоем, без аппаратуры, без сессионных музыкантов и так далее, – он перегнулся через спинку (вставать было лень), извлек из темно-коричневого дипломата с витым рисунком лист красной бумаги. На ней черным шрифтом значилось: конфиденциально.

Штефан развернул. Хмыкнул, читая условия.

– Ничего себе. Что за чокнутый миллионер согласен заплатить столько? – недоверчиво повертел красную бумагу в длинных пальцах.

– Представления не имею. Горничная передала, да и все. Я ее спросил – от кого письмо, а она руками всплеснула.

– А, – шелест напомнил о насекомых с твердыми хитиновыми крылышками и заточенными жвалами. – И что теперь?

– Завтра пятница? – Бруно наклонил голову. Блики отражались в его темных, точно объединивших зрачок и радужку, глазах. – Значит, три дня у нас свободные.

– И? – Штефан снова напрягся. Под кожей лица, хранящей остатки грима, дернулись мимические мышцы.

– Торчать в номере и смотреть идиотские телепрограммы мне неохота. А тебе?

Отсутствие ответа было согласием. После тринадцати лет вместе понимаешь за полчаса до того, как мысль явится, не то что слово. Конечно, при условии вменяемости.

Штефан медленно кивнул.

Другой реакции и не предполагалось. Наживка чересчур сладка для обоих. Вовсе не деньги, хоть Бруно и корчил из себя прожженного бизнесмена, – но Тайна с большой буквы – это посеревший мир отчистили до лунного блеска, вывесили звезды на небо мегаполисов. Деньги второстепенны. Тайна, безусловно, выхватывала первый приз в данной гонке.

Гран-при...

...у подписи под пятизначной суммой. Подписи, удивительно подходящей к давешнему разговору о культуре, амебах и «Дистилляте». Штефан перечел ее еще раз, сомневаясь, правильно ли понял английское выражение. Казенная формулировка «Искренне ваш», не подразумевающая ни принадлежности, ни искренности?

Нет. Не так. В языке-жвачке порядок слов имеет значение. И финальная фраза красно-черного письма гласила:

«Ваши искренние последователи».

* * *

– Кросс-Плейнс, повторяю для слабослышащих: Кросс-Плейнс, – голос у Бруно был кислым, как молоко, простоявшее в духоте часов шесть. Вчерашнего воодушевления след простыл, не действовала и рубиновая картонка с темными буквами.

– Не ворчи, – Штефан увеличил скорость машины, благо в пустынной местности вне города полицейских не намечалось. Бруно отвернулся к окну, думая о: а) чересчур раннем пробуждении, б) несъедобном завтраке в отвратительной забегаловке, где попутно заливали бензин в бак полуразгроханного за время тура «джипа-тойоты», в) самой чертовой машине и неработающем кондиционере, г) полуденной жаре, подталкивающей его к опасной черте. Все вместе образовывало критическую массу.

Штефан, напротив, настроился на нечто-особенное. Жара его не смущала, а ожидание прямо искрилось. Коснись – током ударит.

– Кросс-Плейнс, значит.

– Да. Дурацкое название, – в тоне Бруно явно распознавалось «давай-бросим-все-и-вернемся». Штефан быстро оглянулся на него, окатив целым водопадом негодования. Штефан думал о подписи, и мысли те притягательнее золотых яблок райского сада, где в ветвях деревьев честолюбия водятся прелестные дриады. Ставящие внизу письма «ваши искренние последователи».

– Поверни налево, – Бруно отодвинул стекло пошире, но вместо свежести пахнуло песчаным и асфальтовым жаром. Мимо мелькала однообразная желто-серая степь, безбрежная до экзистенциальности. Единственные живые существа на много-много километров – ящерицы, змеи и какие-нибудь койоты. Плюс два немецких гота, один из которых слегка не в себе (Бруно покосился на ухмыляющегося Штефана), а второй... второй наверняка тоже. Раз сам подсунул приятелю подобную авантюру.

Сам. Вот именно. Посему ныть глупо. Расслабься и получай удовольствие.

– Скоро приедем, – Штефан сверился с прилепленной на приборный щиток картой, оторвался от руля, чтобы дернуть напарника за медово-каштановую прядь волос. По-видимому, сие символизировало ободрение. – Не раскисай.

– Твое «скоро» я слышу уже три часа, – Бруно достал из бардачка пачку сигарет, вместе с ней вывалилось и было подхвачено «приглашение». – Интересно, кто ж все-таки нас позвал? Сомневаюсь, чтобы миллионеры жили в эдакой глуши...

– Кто-то вчера разглагольствовал о шоу-бизнесе, – высказался злопамятный Штефан. – Одно из правил: если платят деньги, вопросов не задавай.

– И это говоришь ты?

Диалог прервало изменение пейзажа: покосившийся указатель с надписью «Кросс-Плейнс, 2 мили» – кривой, словно ее выводили в нетрезвом состоянии. На прогнившей доске восседала взъерошенная смоляная птица, смахивающая на обкуренного «дарк-панка».

– Ну вот, почти добрались, – удовлетворенно подытожил Штефан.

Бруно хмыкнул. Воображение нарисовало ему Кросс-Плейнс: крохотный городишко с тремя шелудивыми псами, валяющимися в пыли возле «МакДоналдса»; с давно не крашенной методистской церковью и заспанными жителями, день-деньской торчащими в скверной имитации «салуна» времен Дикого Запада, а их жены не пропускают ни единой серии мыльных опер. Готические клубы в подобное захолустье не вписывались категорически.

«Надеюсь, кондиционер найдется», – он провел освежающей лимонной салфеткой по лицу. Проклятая жара... и чего не устраивало в отеле, с бассейном и ледяным пивом в морозилке? Телевизор ему надоел. Ха.

Что ж, обещанные деньги и аттракцион приключений надо отрабатывать.

Он втянул щиплющий сигаретный дым. Штефан в нетерпении постукивал костяшками пальцев по рулю.

«Зацепило. Зацепило его приглашение. Словно кто-то подобрал ключ именно к нему», – недовольно подумал Бруно: о нем-то особо не позаботились. Поэт-романтик, антагонистичный толпе, крылатый и осиянный адским заревом – все о Штефане, с Das Ich ассоциировался прежде всего он. Да, критики упоминали об авторе музыки... те же критики, которые расхваливали «Морг».

Но Воин-отчаяние – Штефан. Бруно – в лучшем случае, оруженосец, преданно вкладывающий в ладонь воителя митриловый клинок мелодии, на сцене – битве? – остающийся в тени.

«Все-жара», – он поразился себе. Какая чушь. Они вместе. Дуэт. И не только. Никаких «ключиков». Загадочное приглашение – завитушка в жанре саспенса. Даже не слишком оригинальный ход американских готов.

«Жара, – повторил Бруно полувслух, сминая лимонную салфетку. – Во-всем-виновата-жара. Мозги плавятся, будто от передозировки ЛСД».

«Джип-тойота» пересекла отметку с очередной кривой вывеской, на сей раз возвещающей: «Welcome to Cross-Plains!». Штефан притормозил, рассматривая окрестности, и уголки губ сложились в разочарованную гримасу. Он почему-то ожидал, что место «скрещенных равнин» подобно перекрестку трех дорог, где приносят жертвы язычники и жрецы Вуду. А встретил их ухоженный городок-оазис и напрочь стер первое впечатление, возникшее от гнилого указателя с панком-вороном, что надменно взирал на гостей. Бело-розовые домики аккуратно выстроились вдоль асфальтированного шоссе, кое-где висели рекламные плакаты, на углах магазинчиков установлены автоматы по продаже газет. А пиво тут, поди, «до 21 года – ни-ни, да и то соседи шушукаться будут».

«Интересно, а за презервативами они в другой штат ездят?» – Штефан разочарованно потянулся к пачке «Давидофф», натолкнулся на ладонь напарника.

– Что скажешь?

– Я опасался худшего, – Бруно приободрился. Милый пейзаж его вполне устраивал, что же касается экстрима, то его следует дозировать. И обставлять кондиционерами. – По крайней мере, мы все еще в двадцатом веке.

– Зануда.

– Если угодно – зануда, но участвовать в шоу о Диком Западе я не намерен и искренне рад, что не придется. Кстати, ты не мог бы остановить машину: я хочу купить что-нибудь холодное, – суховатая «официальность» отразила обиду: Штефан относится к нему как к собственности. Разве что в карман не запихивает, рядом с зажигалкой и ключами от машины. Собственность не имеет права на мнение – даже об американском захолустье.

– Подождешь, – Штефан отмахнулся: вглядывался в невинные вывески, ища нужную. Бруно отдернулся, словно его наотмашь хлестнули крапивой. Нет, он привык к резкому характеру напарника, но того явно заносит.

«Он изменился. И давно... просто я не желал замечать, – Бруно сглотнул пересохшим горлом. Обида саднила кошачьей царапиной. Красной, подобно бумаге, имитирующей кровавый оттенок. Дешевый трюк, а Штеф «намагнитился» – настолько, что отодвинул Бруно в разряд досадных помех. Бруно вспомнил о вороне и гнилой доске, точно вырванной из гроба. – Кросс-Плейнс. Пересечение. Всего, что было между нами».

– Штеф, останови. Пожалуйста, – он подчеркнул просьбу. Прежде аналогичной интонации хватало, чтобы Штефан неделю вел себя, как наказанный щенок, беззаветно обожающий хозяина.

Щенки выросли в трехглавых Церберов, поводки истерлись, и роли сменились.

Неприятно. Но – не желал размышлять.

«Развернуться – и прочь. Америка чересчур огромна, а турне затянулось. Мы чужие здесь, и она делает нас чужими друг другу... Я сам виноват, я дал ему чертово приглашение. Расплачиваюсь. Но, Штеф, давай вернемся», – Бруно дернул за ручку «джипа» – собираясь ли выскочить на полном ходу, задыхаясь от приступа клаустрофобии невысказанной ссоры?

Штефан соизволил отвлечься от спящих неоновых реклам:

– Иди, – вдавил педаль тормоза. – Надеюсь, не удерешь.

– Чего-о?!

– Ты ведь испугался. Бруно, я тебя тринадцать лет знаю, и ты сейчас смахиваешь на затравленного кролика, только объясни, какого дьявола так дергаешься?

«Из-за тебя. Из-за вчерашнего разговора и твоих клыков – клыков вервольфа – у моей глотки».

– Глупости. Я жару не переношу, – бесцветно. Язык ссохся, навокаиненный и тяжелый, и Бруно прижался к противно-теплой обивке кресла. – А город мне нравится, вполне уютный, хотя не понимаю, какое отношение он имеет к эксцентричным миллионерам.

Уютный. Штефан скорчился от определения, словно нашатырем нос намазали. «Тут мы не сойдемся во мнениях, как и насчет шоу-бизнеса. Но я не настаиваю», – Бруно робко провел рукой по колену напарника, совершая магический ритуал «давай-помиримся». Он спросил себя, сколько раз за последнее время прибегал к нему, и не сумел назвать точного числа. Часто. Слишком часто. По количеству троп на Великом Перекрестке.

Штефан ухмыльнулся.

– О’кей, – он удачно передразнил американский выговор, перегнулся через сидящего рядом Бруно и сам открыл дверь, быстро «клюнув» пахнущую сладкой пудрой и одеколоном щеку.

Бруно вылез из автомобиля, на ходу поправляя помявшийся шелковый костюм и прическу. Попутно вновь осмотрел город.

«Полынный, – пришло на ум определение. – Полынный и горький, как Египет за сутки до прихода Моисея».

В машине аромат, напоминающий об абсенте, галлюцинациях и катастрофах не ощущался, но снаружи сорняк был повелителем. Наверное, тут полынь выращивают специально, чтобы отпугнуть комаров. Или койотов. Или демонов.

У входа в магазин, горделиво возвещавший «ВСЕ, ЧТО ПОЖЕЛАЕТЕ» (боги, и откуда американцы выкапывают столь безвкусные названия?), звякнул колокольчик. Внутри Бруно увидел чистоту и стандартный набор от кока-колы и хрустящих хлопьев до аспирина и зубных щеток.

Плюс прохлада, драгоценная, как горсть изумрудов. Дальше можно не ехать. Еще б и Штефу это объяснить.

– Hallo, – позвал Бруно. Из-за прилавка высунулась светлая голова подростка лет шестнадцати. Ангелоподобное создание с оттопыренными ушами захлопало воробьиными глазами, откровенно пялясь на гостя.

«В подобных городишках новый человек – вроде динамитной шашки, – Бруно постарался сделать вид, что не заметил нахального «оценивания». – А уж тем более иностранец».

– Пожалуйста, бутылку минералки. Холодной, – акцент получился еще хуже, чем обычно, – оттого, что его маскировали. Белобрысый продавец, впрочем, никак не среагировал – только немигающе разглядывал Бруно, и тому сделалось неловко до мурашек, словно раздели и вслух обсуждали достоинства и недостатки. Он повторил просьбу. Безрезультатно. Серая сетчатка фотографировала его, будто перечисляя для отчета в ФБР или ЦРУ: «среднего роста; волосы каштановые, вьющиеся; лицо круглое, глаза большие, темные; полного телосложения, одет в черный шелковый костюм; носит туфли на платформе»...

«Да что творится?» – Бруно чуть не хлопнул дверью. Но сдержался. Все-нормально. Американцы всегда пялятся, особенно – провинциалы, особенно – на людей с заметным немецким акцентом. Старая добрая ксенофобия, никуда не денешься.

– А? Чаво? – переспросил мальчишка. Теперь Бруно приметил металлические капли наушников, улыбнулся: объяснение «невменяемости» так просто! Ох уж эти подростки!..

– Минералку. Холодную, – раздельно повторил он.

Блондин извлек требуемое из холодильника. Бруно вытащил десять долларов, он представления не имел, сколько стоит бутыль воды, но мечтал поскорее вернуться к Штефу. Резкий, порой жестокий, Штеф все-таки был самым близким, и в странном городе полынных зарослей и клубков перекати-поля на асфальтированной трассе Бруно не хотелось оставаться одному дольше пяти минут.

– Спа-сибо, – парень протянул тонкую птичью лапку к деньгам. И неожиданно вцепился, вгоняя неровные ногти в мягкую ладонь, словно в приступе эпилепсии.

– Что?! Отпусти меня! – закричал Бруно, и ужас, похороненный под настилом «все-нормально», выплеснулся абсентовым потопом. Хрустнули суставы, еще чуть-чуть – и костлявая, словно у призрака, пятерня погрузится – до костей, разбрызгивая вишневые бусины крови, что затуманят начищенное стекло и выбеленные стены.

...Десятидолларовая монета покатилась чеканным диском по поверхности стеклянного прилавка. Когти ворона втянулись, подросток невинно хлопал белесыми ресницами:

– Извиньте, мистер.

– Ни... ничего, – Бруно подул на руку. Встряхнулся. Черт, Штеф прав – он действительно затравленный кролик. Мальчишка попросту не рассчитал сил, но он – не враг. – До свидания.

– До свидания, мистер, – прозвучало вслед, и блондинистый подросток даже соизволил вытащить наушник-капельку.

У выхода из магазина Бруно замер.

У него был очень хороший слух.

И мелодию, раздающуюся из плейера, он распознал бы и в гипнотическом трансе.

Его собственная – «Erde ruft».

* * *

–Ну, жертва Великой Суши, доволен? – Штефан стоял рядом с машиной: пока Бруно общался с местными обитателями, он успел исследовать окрестности в диаметре двухсот метров. Те окрестности, что лежали не по прямой.

Вопрос прозвучал иронично, но без язвительности, и Бруно засмеялся – будто освобождаясь от неприятного наваждения и дергающей боли в ладони.

– Доволен.

– Я тут глянул. Ох, и в дыру мы заехали, – Штефан скривился. – Пуританская, до омерзения правильная американская дыра. С ай-кью обитателей на уровне среднестатистической курицы.

Бруно вытянул вперед руку. В ней была зажата бутылка с минеральной водой, выполнявшая функцию приложенного от синяков льда.

– Парень в магазине. Вцепился, как клещами, – он облизнул губы.

– Бруно, тебя ткни посильнее – уже ноешь, – Штефан перехватил воду, распечатал пробку.

– Но он слушал нашу музыку. То есть поначалу уставился, как на инопланетянина, а потом музыка... «Erde ruft». Громко. А что узнал меня – не подал виду.

– И что? Может, ему приятель диск подсунул. Крамм, воистину уникальное самомнение: ты считаешь, что твою смазливую мордашку обязаны узнавать даже пингвины в Антарктиде, – бутыль наконец-то достигла законного владельца, уплатившего 10 долларов и часть собственных нервов.

– Похоже, ты прав, – спорить никакого желания. Реагировать на пассаж о пингвинах и «мордашке» – тоже. – Кстати, ты не выяснил, где, собственно, тот клуб, куда нас пригласили?

– Безусловно, – Штефан прислонился к автомобилю, умудрившись одарить взглядом «сверху вниз». – Поэтому-то я и сделал вывод о куриных мозгах жителей: реакции домохозяйки в стиле «ах-это-ужасное-место-где-собирается-молодежь» достаточно для диссертации, ха. Не мне тебе рассказывать, конечно, но дома я такого давненько не встречал. Со времен девчонки-сатанистки...

– ...Чьи родители набросились на нас как на идеологов, – кивнул Бруно. – А ты заявил, что «к шизикам и кошкорезам безотносителен». В подобные моменты, Штеф, я счастлив, что ты так редко даешь интервью.

– Острить научился? – тот подскочил к напарнику, молниеносно сомкнул объятия-капкан. Пауками скользнули кончики пальцев, заползая под рубашку. Ласка – хоть и несколько агрессивная – расслабляла, и Бруно умиротворенно вздохнул, приникая к тонким губам. Как здорово, когда Штеф атакует не идеями о несовершенстве общества/мира/лично Бруно Крамма, а сухими нервными касаниями, похожими на лапки конопли, и на Бруно действующими именно так...

Как нужно.

«Веселее всего будет, если та домохозяйка увидит нас сейчас. Наверняка жители выбрали бы торнадо или цунами прямиком из Японии, чем подобное зрелище», – он отстранился быстрее, чем хотелось. Штефан нехотя высвободил его из «ловушки».

– Нам ехать надо, – объяснил Бруно.

– Тоже верно.

Ровно через восемь минут, в 17.00 по местному времени, как возвестили часы Бруно, они столкнулись с тем, что искали.

Это был двухэтажный дом, вызывающий ассоциации с «южной готикой». Выкрашенный в знакомые черно-багровые тона, полудеревянный, с башенками, зубчиками и прочими немыслимыми украшениями, он прятался за символическим коричневым забором в не менее символическом саду. С фасада сад казался средоточием всей полыни Кросс-Плейнса, травяные заросли – томные зеленокудрые нимфы с прозрачными очами и самыми горькими слезами, обвивали ступеньки и стены, словно стремясь добраться до флюгеров на крыше. Бруно предположил, что задний двор и вовсе свалка битой посуды, коль «лицо» поросло сорняками, точно заброшенная могила.

А еще на доме не висело ни единой вывески. Ни номера, ни названия клуба – впрочем, (со)здание не похоже на клуб, скорее на лавку... древностей. Некого особого антиквариата, каковой большинство предпочло бы похоронить подальше от любопытных.

Дом выклинивался из общего вылизанно-скучного имиджа Кросс-Плейнса, как...

Ну, гот «при полном параде», заявившийся на методистскую проповедь.

«О да, – Бруно медленно вылез из «джипа-тойоты». – Мы приехали».

Против воли сжал кулаки, помял красное приглашение, рядом с местом зарождения не выглядящее низкопробным китчем.

– Он прекрасен, правда? – сказал Штефан, касаясь плеча напарника.

«Не больше, чем вспоротый труп на прозекторском столе. Не больше, чем раскаленная пустыня, радиоактивная и сводящая с ума, – держу пари, ты вынул ту метафору всепоглощающего отчаяния из моего отношения к чересчур жаркому лету... Но мы воспевали все это. Поэтому, если тебе угодно, Штеф...»

– Да, – Бруно решительно двинулся к закрытым воротам.

Штефан опередил его, рванул на себя дверь оттенка глинистой почвы – или ржавчины, едва ли не вбежал вглубь сада. Окликнул отставшего Бруно – «Поторопись». Тот подчинился.

– Ты помял траву, – заявил Штефан, указывая на распластанное полынное витье, когда оба очутились входом в собственно здание, по-прежнему тихое и наблюдающее. Странная фраза – под стать восхищению малоприятным местом. С каких пор Штефа интересуют газоны?

– И? – Бруно заботливо всмотрелся в глаза напарника, словно проверяя, каким именно наркотиком тот накачан. И не обнаружил ничего необычного... либо разучился распознавать его.

– Так. Просто, – Штефан дернул за «язычок» звонка.

Вместе с мелодичным перезвоном накатило ощущение лихорадочного бреда. Вчера... вчера в черную полость распахнутого окна вполз нервно-паралитический газ. Приглашение-на-концерт... да кто же едет к черту на кулички, не созвонившись, не обговорив условий, не сообщив ни единой душе.

«Крамм. Успокойся. В худшем случае – розыгрыш; и мы повернем обратно. Меня устраивает. Штеф обвиняет меня в трусости – его право. Мне тут не нравится, терпеть не могу жару... и горечь. Я хочу домой».

– Добро пожаловать в Кросс-Плейнс, – из проема шагнул на крыльцо молодой человек, хорошо сложенный и гибкий, одетый в подобие средневековой одежды – традиционное облачение готов «со стажем». Особенно белые на фоне смуглой кожи и темно-синей губной помады зубы блестели, демонстрируя радушие.

Бруно вздохнул: наконец-то твердая почва под ногами – парень явно не сумасшедший. Он открыл рот, чтобы разрешить вопрос с дурацким «приглашением», но Штефан оттолкнул его, быстро вырвав письмо.

– Мы не опоздали? – он протянул алую бумагу, словно тайный пароль.

– Разумеется, нет. Впрочем, мы ждали бы вас, ждали и надеялись... до последнего. Мы ведь ваши искренние последователи, – выделил определение парень. Развел унизанными перстнями руками.

«Вполне подходит под образ эксцентричного миллионера, – Бруно отметил платину и крупные бриллианты. – Выходит – не розыгрыш?»

– Кстати, мое имя Теодор. Но вы называйте просто Тео, – он и Штефан обменялись рукопожатием. – Надеюсь, не откажете мне в автографе, мистер Акерманн?

– Просто Штефан. Конечно, – он улыбнулся полузабытой искренней улыбкой, давно не даримой никому. Включая Бруно, и того кольнула ревность – еще и потому, что «Тео» игнорировал его, автора-музыки-Das-Ich.

«Оруженосец, знай свое место».

Проглотить очередную пилюлю он не успел – по-американски открытое рукопожатие обвило до сих пор ноющую ладонь.

– Мистер Крамм, а вам, боюсь, придется одаривать автографами всех, – прозвучало несколько виновато; Бруно усмехнулся. – Вы для наших – прямо бог...

Теодор не закончил предложения – пригласил заходить, пояснив «пока народу немного, но к вечеру будет по-другому», и взгляды его и Штефана смыкались, словно Тео ожидал приказов. Метафорой «бога» он воспользовался применительно к Бруно, но правит бал – другой.

«Понятно, Штеф, почему тебе нравится – настолько, что ты улыбаешься, сбросив шелуху агрессии, как старую кожу, – Бруно помешкал с полмгновения, прежде чем переступить высокий порог. – Он и впрямь твой искренний последователь».

* * *