Возможно ли это?

Конечно, возможно, раз оно не исключено.

И.В. Сталин

...– А ты пока сиди, слушай, набирайся опыта, – сказал Глеб Жеглов и сразу позабыл обо мне; и я пытался слушать, но все равно не понимал, да и не мог понять – детали операции, которую сейчас так увлеченно обсуждали, мне были неизвестны. И вместо того, чтоб вникать, я невольно любовался монетно четким профилем своего начальника и всеми его движениями – двигался он с какой-то почти женской, кошачьей грацией. Вспоминал, как он мимолетно стиснул мне руку – так, что пальцы слиплись...

Так я вошел в группу Жеглова, и было это двадцать часов назад, и произошло с нами всеми за этот день такое, что у меня теперь не будет времени на привыкание, учебу и притирку – надо с ходу заменять погибшего сотрудника...

* * *

Рабочие дни бежали, складывались в недели. Домой я возвращался далеко за полночь и сразу проваливался в глухой сон без сновидений. Только один день и запомнился мне за первый месяц в МУРе.

С утра все было тихо. Только изредка надрывался телефон, сообщали – нам (!) в угро, в ОББ – о мелких кражах, о пропавших собаках и тому подобной ерунде. Потом в дверь заглянул небритый Жеглов, сказал быстро:

– На выезд! Труп ребенка нашли.

У дверей пятиэтажного дома стояла жиденькая толпа. Копырин лихо затормозил, группа вывалилась наружу, дробно грохоча каблуками по металлическим ступенькам автобуса. Навстречу шагнула девушка в форме, вскинула руку к козырьку, глупо улыбаясь и выпучив от усердия светлые глаза:

– Здравия желаю! Докладывает младший сержант Синичкина: вызов ложный, ребенок жив. Подкидыш...

По дороге в роддом дурочка исправно кокетничала со мной, хлопала глазками и надувала губы. Хотелось крикнуть: «Уймись, мать твою! Надоела! Не люблю я женщин!»

А потом опять работа, работа, уже обыденная, тупая, заталкивающая в пучину безразличия к человеческим страданиям.

Закончили дела не раньше двух ночи. Сдав последнюю бумажку, я пошел к Жеглову.

Он сидел за столом, сосредоточенно глядя в какое-то письмо, и со стороны казалось, будто написано оно не по-русски – так напряженно всматривался он в текст, пытаясь проникнуть в непонятный смысл слов. Я подошел, он поднял на меня ошалелые глаза, сказал:

– Все. Спать. Завтра утром ты мне понадобишься.

– А ты что?

– Я на диване сейчас залягу. В общежитие ехать нет смысла. А ты-то где живешь?

– На Сретенке.

– Молоток! Хорошо устроился!

– Пошли ко мне спать, – предложил я, обмирая от собственной наглости.

Жеглов удивленно хмыкнул, но согласился.

Шагая рядом со мной по набережной и потом, за столом, он рассказывал многочисленные истории про многочисленные пьянки. «...Мы, короче, поспорили, кто кого перепьет. Выжрали все, что было, а оба почти трезвые. Зато девушки напились...» Истории все были разные и все по-своему даже интересные. Но мне уже начало надоедать.

– Слушай, других тем для разговора нету?

– А о чем еще говорить мужикам? – ехидно удивился Глеб. – О водке да о бабах. Политики и прочей хрени мне лично на работе хватает. Могу тебе серенаду спеть при полной луне, – добавил он после паузы. Я, невольно краснея, отказался.

Жеглов встал, хрустко потянулся, сказал:

– Я на диване буду спать, не возражаешь?

Я не возражал; Глеб стянул через голову рубашку, совершенно автоматическим жестом вынул из кобуры пистолет, сунул под подушку. Поджарое смуглое тело пятнали многочисленные шрамы.

– Кто это тебя? – спросил я, прикоснувшись к одному их них пальцем и, не дожидаясь ответа, уже не владея собой, опустил руку ниже.

– Да брали мы одного, – нехотя буркнул Жеглов, – в сорок третьем, – и, прервав сам себя, ошарашенно спросил: – Что с тобой, Володька?!

– Ничего. Спокойной ночи, – вымученно улыбнулся я, с трудом возвращаясь в реальность.

Спал он совершенно неслышно, и, погружаясь в дрему, я успел подумать, что так, наверное, спят – беззвучно и наверняка чутко – большие сильные звери.

* * *

– По коням, ребята. Квартирная кража на Якиманке! – первое, что я услышал на следующий день в МУРе.

Фердинанд бойко трясся по ухабам, Жеглов рассказывал Тараскину о своем романе с девчонкой-сержантом. Рассказ изобиловал столь откровенными подробностями, что мне стало противно, и пересел я подальше от них.

– Ты чего морщишься, Шарапов? – весело окликнул меня Жеглов. И в этот самый миг я решил, что не уступлю Глеба ни одной девушке, что только мне он будет принадлежать.

Жеглов метеором ворвался в квартиру, – мне, честно говоря, казалось, что медленно ходить он не умеет вообще, – белозубо улыбнулся совсем юной хорошенькой девчонке-хозяйке, представился по полной форме, поинтересовался:

– И что же, девочка, у вас украли?

Она начала быстро, бестолково и путано рассказывать, Глеб терпеливо ее слушал. Потом сел в огромное старинное кресло, обитое темным шелком (здорово он выглядел в нем...). Позвонил на Петровку, уточнил что-то... и началась обычная круговерть со свидетелями, протоколами и отпечатками пальцев.

* * *

Поездка на картошку оказалась незабываемым и сладким кошмаром.

Опять пришлось общаться с дурой Синичкиной, которая, безусловно, решила, что я в нее влюблен, хихикала жеманно, указывала мне на каждую корову в стороне от дороги, говорила глупости и мешала слушать.

А слушать было что – пел под гитару Глеб. Играть он почти не умел, сбивался, но пел – быстро, хрипло:

Но ты вошла, и дрожь любви
И смерть и жизнь,
И бешенство желанья
Бегут, бегут
По вспыхнувшей крови,
И разрывается дыханье.*

Он смотрел на всех девушек Управления сразу – преданно и влюбленно. Они улыбались ему, изучали оценивающе-нагло, да и вообще принимали правила глупой этой игры.

Потом он спел еще несколько песен, отдал гитару и стал что-то тихо говорить на ухо Варваре, оба смеялись, и мне это было непереносимо.

Тихое розовое утро, долгая непривычная работа, непременно – водка в середине дня. Все обычно.

А на обратном пути...

На обратном пути все случилось.

Вагон был переполнен, и толпа притиснула нас друг к другу. А Жеглов уверенно, по-хозяйски обнял меня и привлек еще ближе к себе. Я ощущал его возбуждение, и каждой своей мышцей, каждым кусочком кожи чувствовал его горячее сильное тело, и бешено кружилась голова от близости его полных губ и влажно мерцающих крупных зубов, а он смотрел мимо меня, вдаль...

Я думал, что-то наконец решится, но на вокзале он весело попрощался со мной и пошел провожать домой какую-то девушку.

* * *

Праздник. Все веселились, пили, танцевали. Мне было грустно. Вокруг Глеба вились девушки. Да и вокруг меня, если честно.

...– Ну что, пока, Шарапов. Меня ночью не будет. Веселись, – как-то скабрезно улыбнулся Жеглов.

– Куда собрался? Я думал, мы посидим вдвоем, выпьем... праздник... По-мужски, без баб.

– По-мужски, говоришь... Ну ладно.

* * *

– Ну, давай по первой, – мы сидели на кухне. – За праздник! – Жеглов пил, не закусывая. Тут же разлили по второй.

– Шарапов, – пытливо заглянул мне в глаза Глеб, – что ты все время как в воду опущенный? Влюбился, что ли?

– Ага, – с трудом сказал я. Последний стакан явно оказался лишним. Так же, как и несколько предыдущих.

– И кто же это? Постой, сам догадаюсь. Варвара? Базару нет, уступаю тебе. Только имей в виду, она дура.

– Да на кой хрен она мне сдалась?!

– Тогда кто она? Или... он?

– Он, – твердо кивнул я, как только смелости хватило?

– Аааа, – равнодушно протянул Жеглов, – вы только поосторожнее. Статья 121, до 5 лет лишения свободы.

– Тебе... тебя это не шокирует?

– Не... Я человек свободомыслящий. И с мужиками спать приходилось. Ну – кто он? Не стесняйся, скажи.

– Ты, Глеб, – я был уже настолько пьян, что даже этой постыдной тайны скрыть не сумел, потому и произошло все так обыденно...

Глеб обернулся и удивленно вздернул бровь.

– Ну что, Шарапов, – насмешливо сказал он, – хочешь – получишь.

Подошел и поцеловал меня – нагло, требовательно.

И это было как сладостный обморок, целовался он умело, руки у него были сильные, и на губах его был привкус водки и табачного дыма...

– Ну, Владимир, пошли в комнату. Романтика на кухне – это хорошо, но соседи не оценят.

...Тихо шипело на стуле у кровати шампанское, и так же тихо дышал на моей руке Глеб. Я смотрел на ставшее во сне беззащитным смуглое лицо, на россыпь белых точек-шрамов на лбу и на правом виске – стеклом, разбитым, кажется... И сердце мое рвалось от нежности, благодарности и надежды.

* Стихи Дениса Давыдова.