Когда бросаются друг на друга два разъяренных хищника, существа помельче и послабее спешат убраться с их пути, если только страх не лишил их еще способности мыслить. Точно так же не бывает безопасного места посреди поля, на котором готовятся к бою две армии. И не менее опасно и неразумно – по какой-то важной причине или просто по нерешительности – оказаться между намного более грозными силами, двумя вечными противоположностями, составляющими этот мир, – между Светом и Тьмой, как их называют, – перед очередной их стычкой...

* * *

Грим мрачно плелся по дороге, все дальше и дальше от королевского дворца, где до этого утра властвовал безраздельно именем престарелого короля и где ему повиновались – если не из почтения, которого он и не ждал, так хотя бы из страха, – и откуда был только что вышвырнут пинком к всеобщему злорадному удовольствию, словно надоевшая всем уродливая псина – наконец-то перестанет тут гавкать... И что остается? – поджать хвост и топать к хозяину... Да уж, хоть есть куда идти... Думать о своей дальнейшей судьбе не хотелось. Не сейчас. Верить в случившееся не хотелось тоже. Но клочья мыслей и воспоминаний жужжали в голове, словно надоедливые и ядовитые осы.

...Долгим и трудным было его восхождение к власти в королевстве, и несмотря на все он лез вверх, даже понимая, что теряет себя самого на этом пути – теряет то, что еще оставалось от его души после нескольких лет, проведенных при дворе. Жажда власти пришла позже. Вначале же было просто стремление доказать всем, что он не так ничтожен, как они воображают. Не дать безнаказанно вытирать о себя ноги всему двору короля Теодена, хотя он и не вышел ростом, и сказать, что не красавец, значит ничего не сказать, и талантов никаких нет у него, и что самое страшное по нынешним временам – храбрости нет, хоть и не виноват человек, что из какого-то каприза создала его природа несчастным трусом; но все это вместе взятое позволяло ему рассчитывать разве что на место придворного шута. Так к нему и относились, не желая замечать, как унизительна для него эта роль, да и кому было дело до переживаний столь жалкого, омерзительного создания. Ни дружбы, ни любви ни у кого в окружении короля для него не нашлось – ведь вокруг так много более достойных объектов для этих чувств. Поначалу Грим обижался до слез, когда его робкие попытки к общению натыкались на яд злой насмешки и взгляды, приберегаемые обычно для наиболее несимпатичных насекомых. Или, например, жаб. Это слово тоже приходилось слышать в свой адрес. Со временем он стал просто молча ненавидеть всех, отгородившись еще одной стеной презрительного равнодушия – своего собственного. От всех желаний и страстей осталось одно – занять такое место на лестнице придворных рангов, чтобы все эти брезгливо отвернувшиеся головы оказались под его сапогами. Зачем ему это нужно – он не задумывался. Слишком много им чести – думать о них. А если бы все же задумался, ответ, вероятно, выразился бы в одном слове – месть. За то, что в мире все не так, как надо.

Звуки битвы пугали Грима до оцепенения, и воинской славы ему было не видать. Зато он неожиданно открыл в себе свой единственный талант – умение плести интриги. В этом равных ему не находилось. А еще благодаря какой-то черте своего странного характера он боялся государева гнева намного меньше, чем все эти прославленные в боях храбрецы, цепеневшие от одного намека на неудовольствие монарха, его ум мгновенно начинал искать решение и находил, и ползать в пыли у трона, умоляя о милости, ему было не привыкать – сколько унижений уже вытерпел от особ гораздо менее значительных, чем король. Даже самый мудрый правитель не любит возражений, особенно когда неправ, и потому дольше всех на своем посту удержится тот придворный, кто умеет вовремя склониться перед бушующим величеством, затаив свою злобу до лучших времен, и добиться желаемого позже, окольными путями. К счастью для Грима, при Золотом Дворе эту истину понимал он один. Гордые военачальники хранили уверенность, что король непогрешим и подобной мелочности не подвержен. Все это и помогло Гриму стать королевским советником и понемногу прибирать всю власть к своим рукам, становясь для короля незаменимым. Теперь задевать его в открытую не решались, утешаясь тем, что придумали ему прозвище «Драконий Язык» и шепотом рассказывали друг другу разные непристойные выдумки. Грим отлично знал, что добрых чувств не дождется ни от кого, что бы ни делал, поэтому желания делать что-то хорошее для кого-либо, кроме себя самого, не возникало. Его ненавидел весь двор, но после прежнего брезгливого презрения это было даже приятно.

А потом появился Саруман – в жизни Роханского королевства и в жизни Грима. Важная персона, сразу ставшая центром внимания – как же, Глава Совета светлых магов, чуть ли не самый могущественный маг во всем Средиземье, удостоил Рохан своего визита. Величественная фигура – старик с длинной белой бородой, закутанный в сверкающий белый плащ, – прямо-таки символ света и мудрости. Обаянию его покорились сразу же все – кроме Грима, не привыкшего доверять и потому смотревшего с настороженным любопытством, скрыть которое удавалось плохо. «Власти своей лишиться испугался», – решили его придворные соперники, втайне на это надеясь. «Столь черна твоя душа, что отшатываешься от света и ненавидишь его», – в своей лучшей манере светлого мудреца изрек Саруман в первую их встречу наедине после торжественной церемонии приема при дворе, во время которой советник короля не сводил глаз с неожиданного гостя и, к своему немалому удивлению, ловил его взгляд на себе несколько раз. Догадки о причинах такого интереса только добавляли беспокойства. Сперва Гэндальф, теперь еще и этот... что им всем надо здесь? Незваный гость, как известно, хуже орка, а если этот гость еще и распоряжаться начинает... Ведь это только в сказках маги всегда рады помочь людям вроде него, красой неописуемой одарят или храбрым сердцем, еще и на трон посадят, а в жизни, наоборот, – вырвут из рук то, что человек сам, без посторонней помощи, добыл... К концу церемонии Грим совсем извелся неизвестностью и догадками и потому даже обрадовался, когда начальник дворцовой стражи передал ему приглашение гостя побеседовать в отведенных ему покоях. Он был слишком встревожен, чтобы разозлиться на такую бесцеремонность. Однако разговор лишь усилил тревогу. Саруман возвышался над ним, сжигая немигающим взглядом, высокопарность тщательно подобранных фраз заставляла почувствовать себя ничтожной букашкой у его ног. Отдышавшись уже в своих покоях, криво улыбаясь бледному, дрожащему отражению в единственном зеркале, перед которым неизвестно как оказался, стиснув пальцами края рамы, Грим подумал, что надо бы самому научиться так разговаривать – здорово пробирает... Следующий день принес радостное облегчение – Саруман покинул Золотой Двор, отправился в дальнейший путь. Грим наслаждался возвращенным спокойствием, как тишиной после грозы, и отбросил опасения подальше. Лучше подумать об этом после... Может быть, он нескоро вернется, да и что я ему, главный враг, что ли... Ну что ему за дело до меня?!

При второй их встрече Саруман, казалось, сменил роль и маску, хотя новая была ненамного приятнее. Снова Грим притащился в гостевую комнату, словно на казнь. Маг в белом одеянии сидел у огня, мечтательно созерцая рыжие язычки, плясавшие на поленьях. На звук шагов обернулся, меняя выражение на глазах – на ледяную язвительность. Долго смотрел на вошедшего, не говоря ни слова, и снова немигающий взгляд, как у ярмарочного гипнотизера. Грим внезапно ощутил, что страх его уходит – как вода, разломавшая бочку, в которую ее влили слишком много и надавили слишком сильно. Взамен в душе просыпалась давно забытая ярость, которую пришлось загнать поглубже еще в первый год придворной службы. Неожиданное и неуместное воспоминание даже заставило улыбнуться – об одной из немногих тогдашних драк, в которых оказывался победителем. При виде этой улыбки на лице мага промелькнула растерянность – совсем как у того верзилы, когда щуплая нескладная фигурка бросилась на него с кулаками в ответ на очередную незаслуженную пакость и отметелила-таки в кровь, не столько благодаря кулакам, сколько самой злостью – она так приятно отогревала заплеванную душу, закрывала все вокруг пылающей ширмой, пока не разлетелась гаснущими пепельными клочьями от окрика дворцовой стражи... Саруман, однако, быстро овладел собой. Снова встал во весь рост, на голову выше Грима. Ну конечно, так удобнее разговаривать, когда собеседник поневоле смотрит снизу вверх. Грим сцепил дрожащие руки за спиной и заставил себя выдержать взгляд. Что ему нужно-то, в самом деле? Так ничего и не сказал в прошлый раз, хотя наговорил много чего, и сейчас позвал, похоже, за тем же самым – чтобы мордой в грязь ни за что ни про что... Среди всенародной восторженной любви к учителю и защитнику – одна кислая мина, как гвоздь в сапоге, – не привык к такому, не стерпел?.. Грим услышал свой вопрос, как будто со стороны, не успев еще испугаться последствий дерзости:

– Это что, ты любви таким путем добиваешься, что ли? Что ты ко мне привязался?!

Саруман уже понял, что жертва не поддалась ни чарам его обаяния, ни страху перед его магической силой и потому непредсказуема, но все же замер на какое-то мгновение, прежде чем смог ответить обычным ледяным тоном:

– Любви? А что ты можешь знать о любви? Разве такие, как ты, способны на возвышенные чувства?

– А такие, как ты, способны? – Грим прижался спиной к стене, его била дрожь, но остановиться не мог. – Тебе же лет сколько тыщ, подумать страшно! Душа вся, видать, высохла, точно у мумии! Себе скажи все то, чего мне тогда понаговорил! Что я людей не люблю – правильно, а не за что мне их любить! А ты их любишь, как комнатных собачек, – тех, кто на задних лапках перед тобой скачет! Все вы, маги, такие – один вон белочек приручает, другой – человечков, кому какая живность больше по нраву!

– Возможно. А ты, похоже, кусаться вздумал? – пылкая речь Грима не произвела никакого видимого впечатления на Сарумана. Наглец, конечно, заслуживал немедленной расправы, но осуществлять ее почему-то не хотелось. Уничтожить – значит признать свою слабость, позволить ему оставить за собой последнее слово... Так, значит, образ умудренного столетиями благообразного старца, читающего нотации, на эту тварь не действует. Придется попробовать другой образ...

Вспышка яркого света хлестнула по глазам. Грим отскочил, зажмурился, снова открыл глаза и не к месту помянул Моргота.

Фигура, вырисовывающаяся перед ним в полумраке комнаты по мере того, как слепящее сияние понемногу приглушалось, мало напоминала стоявшего только что на том же самом месте старого мага. Юное лицо нездешней красоты, белокурые локоны... полускрытая плащом фигура – любой из роханских признанных красавцев помер бы от зависти... Только прежняя ядовитая гримаса на лице не оставляла сомнений, что это он и есть. Черты лица совсем другие – а выражение осталось, будто приклеенное. У Грима, замершего ошарашенно в нелепой позе, промелькнула нечеткая мысль, что это и есть сущность Сарумана, отражение его души, видное сквозь любую из его масок; о таких говорили, что они не способны любить никого, даже себя самих...

Сполна насладившись произведенным на строптивую жертву впечатлением, маг совсем сбросил свой плащ – медленно, с бесстыдством существа, хорошо осознающего свою красоту и превосходство, и в вольной позе устроился на прежнем месте, в кресле у огня.

– Можешь закрыть рот. Я рад, что ты начинаешь понимать, с кем имеешь дело.

Грим облизал пересохшие губы. Да, конечно, испугался. Неудивительно, ведь не каждый день приходится такое видеть. За мгновение сменил облик, словно плащ другой накинул... А прилетел снова – на чем? Никто же не видел, просто вошел в парадный зал – и все. Сказано – не человек... Что еще он учинить может?! Возвращение к прежнему перепуганному состоянию было противно до тошноты. А еще Грим не в силах был отвести взгляд от обнаженной фигуры мага, несмотря на весь свой страх, и злился на себя за это. Он не смог бы сказать, что тот ему «нравился», слово это было совсем неуместно, когда один взгляд в глаза этому ужасу, летящему на крыльях света, замораживал все внутри. И не в любопытстве причина – он всегда помнил поговорку о том, что погубило кошку, и к такому концу не стремился... Он затряс головой, пытаясь стряхнуть наваждение.

– А в тебе на самом деле есть что-то необычное, – в голосе мага слышалось вполне настоящее удивление. – Тебя привлекает совсем не то, что остальных. Уже и не припомню, когда мне в последний раз приходилось очаровывать смертных в таком обличье. Сейчас всем нужны учителя мудрости, а не порока, – таковы времена...

– Это что ж, ради меня, недостойного, весь этот маскарад? – обретя наконец голос, Грим задал вопрос почти всерьез и жадно ожидал ответа.

– Не слишком ли много ты о себе возомнил? – зашипел на него Саруман. – И это – благодарность за мое терпение?!

Это было даже забавно. Трудно было ожидать другого отношения от одного из вечных и могущественных. Но если я – такое ничтожество, что ж ты обижаешься?..

– Ты хочешь знать, что мне нужно от тебя, – снова маска невозмутимости. – То же самое, что и от других, подобных тебе, – почтительность и послушание. Я вижу, что ты не способен ни к тому, ни к другому. Умеешь притворяться, но это совсем не то. Странное существо. Ты как белая жаба среди обычных. Заметен на расстоянии и просто напрашиваешься на хороший пинок. И получал их, видимо, немало, но продолжаешь ершиться. Тварь, исполненная гордыни и неблагодарная. Но твоя непредсказуемость меня развлекает. Если окажешься достаточно забавным, будешь удостоен общения со мной. Ты же хочешь этого?..

Грим только пожал плечами. Сказать «да» значило согласиться со всем сказанным. Сказать «нет» – интересно даже, что он сделает тогда, хотя все же скорее страшно, чем интересно. А что, если просто исчезнет сейчас и не даст больше возможности приблизиться к себе? Просто уничтожит, ведь ему это труда не составит? Сейчас эту опасность в человеческом облике можно разглядеть, а может, и в доверие втереться... Эти мысли оказались на поверхности спутанного клубка, в котором их было множество.

– Да? Ну давай, доставь мне удовольствие... – неуловимым движением маг сделал свою небрежную позу еще более откровенной.

Грим, хотя и не имевший никакого опыта плотской любви по причине полной непопулярности у тех, кто мог бы такой опыт ему преподать, понял, что от него требовалось. Однако продолжал стоять на месте.

– А п-почему ты уверен, что я стану это делать?..

– Хотя бы потому, что ты уже сколько времени на меня глазеешь. Нет, не отворачивайся. Иди сюда. Давай же, смелее.

Грим приблизился на негнущихся ногах, дрожа все сильнее от смеси страха и какого-то непонятного самому себе возбуждения. Неуклюже опустился на колени, задрав голову, чтобы смотреть по-прежнему в лицо Саруману, не решаясь перевести взгляд ниже и тем не менее ощущая, как кровь приливает к щекам и не только... Малоприятное ощущение – вот так не владеть собственным телом... быть игрушкой для этого лучезарного мерзавца, он же просто издевается и преподносит это как особую милость... если это и есть то, что называют любовью, то лучше бы ее совсем не знать, Моргот ее побери...

– И что ты замер, как статуя? – искривив красиво очерченный рот, маг резким жестом поймал Грима за волосы, ощутимо дернул, притягивая к себе. – Что засмущался? О таких министрах, как ты, говорят, что они своему королю задницу лижут, и судя по тому, в какой ты милости, делаешь ты свое дело добросовестно! Так что же, я для тебя менее важная персона, чем твой король? Так тебя понимать прикажешь?

Натешившись перепуганным молчанием своей жертвы, Саруман вдруг рывком пригнул ее голову к себе на колени.

– Давай-ка, поработай языком. Он у тебя совсем отнялся или только говорить не можешь?..

Грим повиновался – а что еще оставалось делать. Думать о чем-либо он был просто не в состоянии, воспринимая происходящее словно со стороны, с немалой долей удивления, – собственные неловкие движения, и то, как откликалось на них тело этого странного существа, его стоны нетерпения и удовольствия, пальцы, судорожно вцеплявшиеся ему в волосы... Когда он наконец поднял голову, вытирая рукавом рот и пылающие щеки, маг сидел, откинув голову на спинку кресла, блаженно зажмурившись, и несколько мгновений Грим, по-прежнему в полном смятении, с жадным восхищением разглядывал совершенные черты удовлетворенного, разрумянившегося лица... На какой-то миг он ощутил возникшую между ними связь, благодаря собственной причастности к его удовольствию... захотелось даже дотронуться до нежной, словно персик, щеки... Иллюзия исчезла, когда Саруман открыл глаза и заговорил:

– А теперь можешь поблагодарить меня и убираться. Я рад, что ты быстро усвоил урок. Понадобишься – позову. И не будь таким деревянным в следующий раз, иначе все волосы повыдираю...

Грим стрелой вылетел в коридор, не оглядываясь. Отдышаться и прийти в себя смог лишь в холодной воде фонтана, остудившей и мысли, и тело. Сам виноват – как всегда. Сколько раз говорил себе – не давать волю воображению, не ожидать невозможного. Это не сказка, это жизнь. В ней чудес не бывает.

После той ночи Саруман стал наведываться в Медусельд довольно часто. Способ его появления по-прежнему оставался загадкой, в которую никто не совал нос, – тайны магов столь же бесполезны для людей, сколь и опасны. Дел к королю находилось не так много, поэтому появлялся он чаще всего поздно ночью, и о его визитах знал только Грим. Любопытным дворцовым кумушкам даже не приходило в голову подслушивать под его дверью: «Кто ж на него польстится, будь он хоть сотню раз главный советник...» А если бы кому и вздумалось, услышал бы только разговоры, содержание которых для сочных сплетен все равно не годилось. Отношения властелина и раба исключали любые проявления чувств. Оказывается, очень просто сделать рабом того, кому есть что терять в жизни, если жертва знает, что ты обладаешь достаточной мощью, чтобы исполнить свою угрозу. Подчинившись раз, впоследствии такая жертва из повиновения уже не выйдет, будет исполнять любые прихоти, от постельных удовольствий до государственных тайн, позволяя себе лишь огрызаться для поддержания ошметков самоуважения...

– Куда тебе до Саурона! Это же любому орку ясно, ты давно уже свое собственное колечко сделал бы, пока они все с этим носятся и поделить не могут, и пока они додумывались бы, что это такое с миром происходит, прибрал бы все к своим рукам, и не рассказывай мне, что у тебя и мысли такой не было, не поверю! Так нет же, не можешь! Ты и не светлый, и не темный, то бросил, это не нашел, так и будешь прыгать от Гэндальфа к Саурону и обоим завидовать!

За такое Грим не раз слизывал кровь с разбитых губ после оплеухи Сарумана. Но это его не останавливало. Для него было странным удовольствием выводить из презрительного равновесия своего высокомерного повелителя, словно это были моменты его власти над магом. Заставить его потерять свое ледяное высокомерие, отвечать Гриму, как равному, срываясь на крик и яростно сверкая глазами. За это он любые оплеухи стерпел бы.

Дерзость, отказ повиноваться полностью даже на последней степени унижения – это было последнее, что еще оставалось в нем теперешнем от него прежнего, восторженного юнца, отправившегося когда-то к королевскому двору добывать себе честь и славу. Именно в пикировках с Саруманом Гриму хотелось быть самим собой, сбросить опротивевшую маску. Придворное пресмыкательство почему-то не было так противно ему, как вот это снисхождение высшего существа к низшему.

Почему Саруман терпел наглость этого человечишки – он и сам себе не мог ответить. Вообще-то Грим был единственным, кто осмеливался позволить себе такое. У орков просто мозгов не хватало задумываться о подобных вещах, прочее же немногочисленное окружение грозного мага предпочитало помалкивать, даже если что-то было им не по нраву. Особенно после того, как хозяин так убедительно одержал победу над Гэндальфом, который обладал не меньшей силой – не то, что они сами. Грим об этом знал тоже – однако страх перед магом не заставлял его придержать язык. Саруман сам удивлялся, почему для него так важно ответить жалкой твари, опровергнуть идиотские выдумки. Умеет ведь, змееныш, больно ужалить. Никак не запомнит, где его место. Вот погоди, как только перестану в тебе нуждаться, мерзкий ренегат...

– Ты говоришь, я не светлый и не темный? – презрительно кривил губы Саруман. – А где же ты сам, на какой стороне? Можешь ответить, умник?

– Ну не дано мне быть светлым! Жизнь не так повернулась. И те, другие, не нужны мне тоже. Мое не троньте, а вашего мне не надо. Кому меньше в жизни дано, тому меньше и нужно. А войны все от того, что кому-то что-то нужно становится.

– До чего же верно подмечено, – голос мага сочился ехидством, – ты, наверное, уверен, что до тебя это никому не приходило в голову? Научился думать и радуешься первым мыслям? Как видно, общение со мной пошло тебе на пользу. Не дано, говоришь? Почему вам, людям, всё кто-то должен дать? Заговорил, как один из тех, кто светлыми себя называет. У них один разговор – предназначение, покорность воле высших сил. И глаза такие же пустые, как и у черных, нет своей воли. Себя теряешь и тут, и там. Так какая разница, ради чего? А вообще, глупость какая – светлые, темные. Есть просто личности со своими страстями и среди тех, и среди других. Хотя тебе, наверное, не понять этого, у тебя страстей никаких нет... ну, если не считать повышенной озабоченности сохранностью собственной задницы и тепленького местечка, на котором она сидит... тьфу, Моргот побери, с кем разговаривать приходится...

Вся эта история с Кольцом Всевластия, как его называли, не представляла особого интереса для Грима, хватало своих забот в Эдорасе. Пока что Мордор опасностью не был. «Банды орков забредают через границу – ну, так хоть разбойников орки повылавливали, не больше их сейчас, чем разбойников всегда бывало, по дорогам ездить безопасно никогда и не было, ну так какая разница, кого бояться. С войной к нам никто не лезет, так и говорить ни о какой войне не надо, а то еще не в добрый час слово молвите, принц Эомер... А славы военной хотите – вон орков-то и угомоните поезжайте, а то поселяне и вправду жалуются... Не волнуйтесь, государь, всё у нас тихо и спокойно, и меч этот – дайте, уберу подальше, не надо о войне поминать, к чему нам лихо...» Так отвечал Грим, когда старый король по настоянию племянника или кого-то из воинских начальников собирал совет, и переспорить его не могли. Гэндальф, единственный, кто мог разрушить спокойствие, был занят и к королю Теодену не наведывался. Если бы не портившийся с каждой встречей нрав Сарумана, и без того достаточно зловредный, жизнь была не хуже обычного. Заглядывать в будущее Грим любил не больше, чем в зеркало по утрам. Пустое занятие, расстройство одно. Если беде суждено стрястись, так оно и будет, и что толку к ней готовиться – живи, пока живется. Вон мудрецы наши о будущем да о будущем, и что – ни себе покоя, ни людям, а пользы от того еще никто не видал.

Давно утратив иллюзии своей наивной юности, Грим, разумеется, не верил уже в добрых духов, в светлые силы, в бескорыстие и верность. Не верил и в любовь. И никогда не пришло бы ему в голову назвать любовью те отношения, что связывали его и Сарумана. Ни один из них в любви, казалось, и не нуждался, по крайней мере ни за что не сознался бы в такой потребности. Саруман высказался однажды, рассеянно отвечая на какой-то вопрос и глядя мимо: «Настоящая любовь немногим дается в этом мире. Тянешься рукой к серебристому свету, а влипаешь в паутину. И набрасывается она на твое сердце, как Унголианта, и сострадания у нее не больше, чем у этой твари...» В плотских же утехах Гриму не так важно было то, что между ними происходило, как сами по себе моменты обладания, когда хозяин тает и млеет в руках того, к кому относится как к рабу. И еще – иногда после этого Саруман словно смягчался или забывал, что за ничтожество перед ним, и говорил язвительно, но на равных, без оскорбительного высокомерия бессмертного духа перед жалким комком праха. Правда, хватало его благодушия ненадолго. То ли презрение ко всем стало уже основной чертой характера, то ли опасался, что Грим выйдет за предписанные рамки поведения.

– Ты неуклюж, как балрог! – как всегда, быстро стер с лица довольное выражение маг, заменив его своей обычной язвительной гримасой.

– А ты что, и с ними пробовал? – ехидно поинтересовался Грим, на всякий случай отодвигаясь подальше.

– Ты, наверное, с Гэндальфом меня спутал, – неожиданно спокойно ответил Саруман, даже заулыбался чему-то. – Это он у нас к экспериментам разным склонен. Гномы, хоббиты всякие... так что и про балрога поверить можно... Да что ты усмехаешься? Видел бы, какая пакостная рожа у тебя становится. Я же, в отличие от моего многомудрого соратника, не собираюсь опускаться ниже общения с тварями, подобными тебе...

У Грима были свои догадки о том, зачем Саруману нужно было его унижение. По настроению мага можно было определить, смотрел ли он в палантир как раз перед их встречей. Саруман просто отыгрывался на нем за собственное унижение перед Сауроном. На прочих существах из его окружения отыгрываться было неинтересно – бессловесные, кто от тупости, а кто от страха перед хозяином. «Чокнутые майар, со своей вечной игрой в борьбу за власть. Сколько тысячелетий, а всё не наигрались»... Даже Гриму было ясно, что Саурон не так уж и нуждался в Сарумане как союзнике – просто хотел показать, кто в Средиземье главный, – а Саруман упорно не желал принять такое объяснение, которое противоречило его представлению о себе как могущественном духе.

– Саурон стал таким из-за гордости. Поэтому не смог жить при Валар, покоряться.

– Как же он Морготу покорился?

– А вот так же... Как ты – мне.

Грим поспешно отвернулся, чтобы Саруман не увидел выражения его лица. «Покорился, как же! Ты мне нужен – так ведь и я тебе нужен, а то с чего бы ты бегал ко мне чуть не каждый день. Тварь, жаба, – других слов у тебя нет для меня, да что-то, видать, на таких тебя и тянет».

– Скажи-ка мне, вот вас пятеро светлых духов против одного темного, что ж не справитесь впятером с одним? Да не сверкай на меня глазами, не боюсь. Армию собираете на его армии, сами за спины спрячетесь, – видать, не я один тут трус! Еще и между собой перегрызлись, мудрецы светлые. А с Сауроном у тебя что? Чем он тебя к себе приманил?

– Не твоего ума дело! – зло вскинул голову маг. Какое-то время жег наглеца взглядом, потом отвернулся, Гриму даже послышался вздох. – Да что ты вызверился на меня: я и Гэндальфу сказал то же самое. Это мое дело и только мое, у меня свои счеты с тем, кого вы зовете Сауроном. Я сам с ним должен справиться, для того и пришел сюда.

– Да уж видно, как ты справляешься. Кто с кем, а?

Оплеуха не заставила себя ждать. Однако Грим уже не мог остановиться.

– Интересная война у вас получается. Вместо драки сам на его сторону перешел. Это военная хитрость у тебя такая, что ли? Ну что, чего я опять не понимаю? Может, объяснишь дураку?

– Объясню, так и быть... – Грим даже удивился – что это с ним такое, разговорился сегодня. – Сказку тебе расскажу. Может, так понятнее будет. Вы же, как дети: прожили на свете несколько десятков лет и уже уверены, что все видели и познали в нем...

Ехал однажды светлый рыцарь без страха и упрека – подвигов искать. Остановился на ночлег в деревеньке, печалью окутанной. Рассказали ему жители, как дракон им житья не дает – что ни день, ест кого-нибудь, и не скрыться от него нигде, а убить невозможно, многие уж пытались, да голову сложили. Решил рыцарь благородный дракона убить – людей от беды избавить и имя свое прославить. Видит, что просто умением боевым дракона не взять, отправился к мудрецу совета просить. Посмотрел мудрец в книги древние и поведал рыцарю, что лишь один способ есть одолеть того дракона – самому сменить облик надо, в дракона обратиться, и тогда битва на равных будет, и одолеет тот, у кого дух сильнее и злости больше, вот только для обратного превращения способа нет, так драконом навек и останешься. Ужаснулся рыцарь и поехал прочь, других подвигов искать, где без таких жертв победить можно, себя не теряя. А после него другой путник явился к мудрецу за советом. Не подвигов искал, а того самого дракона, мстить хотел за обиду свою какую-то. И согласился, взял снадобье... Долго сражались драконы, и злости больше оказалось у того, кто мстил, одержал он победу...Не стало злой твари на земле, и печаль покинула те места...

– Ну что, умник, понял, о чем моя сказка? – задумчивое выражение на лице Сарумана сменилось обычной язвительностью.

– Что ж тут не понять... – осторожно ответил Грим. – А новый-то дракон что будет делать? Заползет в ту же пещеру, и вся история повторится? Ну и к чему тогда это все? Тому, кто попадется дракону в зубы, разницы нет – злой он, не злой, почему тварью стал...

– А я не об этом тебе рассказываю. Сначала победу одержать надо, а потом гадать, как все сложится. Сказка моя о том, что если ты идешь биться с абстрактным злом ради абстрактного добра, не сможешь на это самое зло разъяриться достаточно, чтобы с ним справиться самому, не чужими руками, и никем, кроме себя самого, не жертвуя...

– Никем не жертвуя? Ах, как трогательно! – Гриму действительно не верилось, что Сарумана могли беспокоить чьи-то судьбы, кроме собственной.

– Да. Просто потому, что драку эту и победу ни с кем делить не захочешь.

– А может, смысл истории в том, что дракон в мире должен быть? Не один, так другой? Иначе рыцари, не найдя иного применения своей доблести, меж собой передерутся или за ту же деревеньку возьмутся?

– Ну вот, и ты туда же... Слышал я уже такое, причем от существ поумнее тебя, – мол, не будет тьмы, так никто не поймет, что свет – это свет, если сравнивать не с чем. Но уж поверь моему слову, я все-таки при сотворении этого мира присутствовал: в изначальном замысле Творца не было этого, и мир не должен был стать таким. Уверен, Единый в ярости – если Арда ему еще интересна. Айнур он создал безгрешными, то есть, по-вашему, светлыми – только с Морготом отвлекся... Это от него – страсти в людях, да и в духах тоже, а от страстей все зло, то есть – тьма... Но я и сам не знаю, благословлять ли этот дар или проклинать... – Саруман резко поднял голову, словно опомнившись. – Не твоего ума это дело. Исполняй, что я велю, и думай поменьше. Не рыцарем тебе быть, а копьем в его руке. Вот и делай свое дело хорошо и молча и за королем поглядывай, чтобы не понесло старого дурака на войну. Не армиями с Сауроном воевать надо, а магией. В такой игре лишние пешки на доске – только помеха.

Абстрактное зло, однако, вскоре начало воплощаться во все более зловещие донесения о том, что творилось в Мордоре. Война неотвратимо надвигалась на королевство. Гриму оставалось лишь следовать указаниям Сарумана и надеяться, что тот знает, что делает. Думать обо всем этом действительно не хотелось, ведь выбора у Грима не было, – посмей перечить магу, так и войны не дождешься, прихлопнет, как муху, – с каждым днем он все угрюмее и злее, неужели что-то идет не так... Только бы не принесло гостей каких, Моргот их побери...

...Солнце почти скрылось в багровую тучу, черные тени исполосовали дорогу. За каждым из деревьев мог скрываться орк, а то и что-нибудь похуже, но одинокий путник по сторонам не смотрел, собственные мысли были намного мрачнее пейзажа. Над горизонтом вырисовывалась игла Ортханка, черная на фоне вечереющего неба, он изредка поднимал на нее глаза и тут же отводил взгляд снова себе под ноги. Назад он ни разу за весь путь не оглянулся. Зачем, ведь туда уже не вернуться. Была ли та жизнь хорошей – неважно теперь, это была жизнь, которую он создавал для себя сам, из обломков своей гордости, из крох монаршей милости, которые удавалось безнаказанно урвать, и из ненависти врагов, то есть всех вокруг. Строить что-то новое теперь уже не из чего, и не хочется. Гордости почти не осталось, а от Сарумана ни милости, ни ненависти не дождешься, только презрение. А кроме Сарумана, никому он теперь не нужен. Да, тебе – нужен, что бы ты ни говорил, одичавший среди столетий майар. Грим начал понимать, что же притягивало их друг к другу, но также знал, что Саруман понять этого не захочет и сочтет оскорблением, если Грим осмелится сказать такое вслух. Мы оба не светлые и не темные. Мы не там и не тут. Мы похожи только тем, что не похожи ни на тех, ни на других. Но – и светлым, и темным мы оба – враги. И светлые, и темные – враги нам обоим. Враг моего врага – мой друг, ведь так говорится? Значит, мы должны быть друзьями, надменный маг? Но у тебя не может быть друзей, ты уже даже сам себе давно не нужен, и поэтому тебе не нужен никто. Ты презираешь всех, но я теперь единственный, кто не презирает тебя. Вот поэтому я нужен тебе. Дружба, любовь – если ты и знал их когда-нибудь, то уже давно забыл, и поэтому не смог бы научить меня, даже если бы захотел из какого-нибудь каприза...

...А дальше Саруман и сам стал пешкой в игре, именуемой Войной Кольца. Упорно отказываясь признать это, он засел в Изенгарде, то развивая бурную деятельность, то впадая в мрачную задумчивость. Грим так и не осмелился спросить, в чем же просчитался его повелитель, – и без того ему доставалось от Сарумана за все действительные и мнимые прегрешения. Мальчик для битья – весьма ценное приобретение, когда связан с хозяином – крепче любого заклятия верности – безвыходностью своего положения. Грим предпочитал помалкивать. Ведь на самом деле никому не важно знать, и как дошел он до жизни такой, и почему бросил в незваных гостей палантиром, и на что еще надеялся, следуя за хозяином, как собачонка, до самого конца...

* * *

Когда мир становится черно-белым и все оттенки серого исчезают, светлея до безжалостного сияния или сгущаясь мраком, не оставляя мягких граней, неуместных на войне; когда встреченный на тропе путник может быть только другом или врагом и не может, как в спокойное время, быть просто незнакомцем, до которого тебе нет дела, когда «если не наш, значит, против нас», – лучше не оставаться между Светом и Тьмой – сотрут, как жернова, смелют в прах, даже не заметив. Историю напишут обе враждебные стороны – каждая свою. Напишут о героях и злодеях, творивших ее. Тех же, кто, не примкнув ни к одной из сторон, попал в ее жернова, если и вспомнят, назовут даже не жертвами – ничтожествами. Мотивы летописцу не интересны – только результат.

Саруман Белый – глава Истари и Совета Мудрых; пытался завладеть Кольцом Всевластья; подпал под власть Саурона и погиб бесславно.

(Из примечаний к средиземским летописям Третьей Эпохи)