На траве в тени душистых сосен лежал человек. Лежал на животе, бессильно раскинув руки. Его спина прерывисто вздымалась и опускалась – человек рывками втягивал и выпускал воздух, не раскрывая при этом рта. С обритого затылка на висок скатилась капля пота. Лицо монаха не выражало практически ничего, кроме какого-то отстраненного возбуждения. Это было странное лицо: свидетельствующие о времени черты не лишали его неуловимой живой искорки, присущей обычно исключительно молодым людям, притом, что на вид человеку невозможно было дать меньше сорока. И взгляд острых глаз, сейчас туманный, был глубоким и зрелым. Дыхание монаха быстро восстанавливалось, и через некоторое время он встал. Сделал два шага. И снова опустился на траву, облокотившись на ствол дерева, явно прилагая усилия, чтобы попросту не рухнуть.

Тело плохо слушалось, а когда он пытался заставить его подчиниться, отзывалось болью. Тело мстило за все те годы жизни, нормального физиологического развития, которых его лишили. «Что уж теперь, это-то ничего...» – глядя поверх верхушек деревьев, думал Змееныш Цай. Который больше не был Змеенышем, и никто в монастыре не признал в нем недавнего юного инока. Он не потерял силу, но настолько ослабел от банальной усталости, что таким обессилевшим он себя, пожалуй, никогда раньше не чувствовал. И хотя сейчас его мышцы подводили его и отказывались выполнять бесконечные требования разума, он знал, что пройдет не так много времени, и он придет в норму. Он чувствовал, что должен прийти, иначе бы он не обрушивал на свое тело двойную нагрузку, уходя для этого подальше ото всех в лес, помимо ежедневных общих тренировок в монастыре, с которыми совсем недавно справлялся легко и естественно.

Да, это правда, что по-хорошему, следуя тому, чему его учила его уважаемая бабка, да и его немалому опыту, ему все-таки следовало бы сначала дать своему телу справиться с первой и самой важной задачей – до конца реабилитироваться после последнего приступа, заставившего его навсегда распрощаться со своей «старой кожей». А потом уже спешить совершенствоваться в знаменитых боевых искусствах монастыря близ горы Сун. Но в том-то и дело, что инок Цай спешил. У него не было десяти-пятнадцати лет, чтобы потратить их на тренировки, не давшие бы ему уже ничего существенно нового и действительно требующегося. После того, как остался один человек, которого он считал своим истинным наставником, обычная (ведущая к просветлению, несомненно!) жизнь в монастыре его не интересовала. Но преподобный Бань теперь был для него, как и для остальных новичков, одним из наиболее уважаемых духовных лиц в монастыре, не больше не меньше. О том, чтобы наставлять какого-то нового инока (про которого вообще не очень понятно, каким образом он вдруг оказался среди молодых монахов, не быв ни разу кандидатом), не могло быть и речи. (Настоящая история Змееныша Цая как-то замялась, по крайней мере, простая братия посвящена в нее не была.)

Монах вздохнул и, вновь решительно поднявшись на ноги, с ожесточением двинулся сквозь лесные заросли. Тело болело, но не настолько, чтобы не выйти из этого единственного, похоже, относительно безопасного и безлюдного уголка леса, окружающего обитель.

Да, ему пришлось начать весь путь приобщения к отрекшимся от мира практически с самого начала. Но другого пути он просто не видел . «Бред какой-то... ну ты даешь!» – сказал на это Маленький Архат, как обычно странно выражаясь. Но и он не нашел что предложить. Вообще-то Цай и сам не очень понимал, к чему именно его могло бы привести все то, что он теперь делал, каждый день до предела изматывая свое тело. Да и к чему он, собственно, хотел прийти? Но он никак не хотел мириться с растянутым на тысячи дней постижением вещей, которые с недавних пор были ему уже знакомы.

Погрузившись в подобные размышления, монах дергаными, но достаточно ловкими движениями прокладывал себе дорогу между деревьев.

И все же, почему роль неопытного инока, в которую он так замечательно вжился за последний год, не была теперь для него приемлема? Вместо ответа в уме просто всплывал образ преподобного Баня. Самый опасный человек, самый ценный человек в его жизни, давший ему не меньше, чем бабка Цай. Только почтенная бабушка, надо полагать, давно уже отживала свой срок в другом перерождении, а наставник («бывший наставник» – предложил поправку разум, но Цай не захотел с этим соглашаться) был пока еще в этой жизни и... Что «и»? Да не осточертело ли ему просто на самом деле жить в какой-то роли?

Поток мыслей неожиданно прервался, и сознание охватило неприятное чувство вопиющей уязвимости. Что-то было не так, и бывший лазутчик замер на полушаге еще прежде, чем воспринял, за чем же он не углядел и в чем была опасность. Он среагировал слишком поздно: сделав эти полшага, Цай избежал того, чтобы на полном ходу наступить на тонкие ветки и провалиться в центр замаскированной ямы с утыканным бамбуковыми копьями дном, но под ним все же послышался громкий треск и земля стремительно ушла у него из под ног. Он наступил в ловушку у самого края и успел повиснуть на выступе из какой-то твердой породы. По нему посыпались комья земли и ветки, утягивая вниз, но он удержался. Зато с остальным было сложнее. Он мертвой хваткой вцепился в выступ, но почти сразу понял, что не продержится долго, не говоря о том, чтобы суметь сейчас выкарабкаться. Мышцы рук и спины сводило от боли. Главное – не терять контроль над своим телом... Он сам не мог поверить, что окажется настолько беспомощным. Его прошиб холодный пот, мышцы начали дрожать от напряжения. Еще немного, и тело снова подведет его... в глазах начало темнеть. Он яростно сопротивлялся, но вот он перестал чувствовать боль в руках, хотя они все еще дрожали, и край выступа стал выползать из-под его пальцев, оставлявших в жесткой земле по десять борозд. Когда пальцы сковырнули комки земли с самого края, а его сознание уже было захлебнулось в темной волне тупого отчаяния и злости на себя, в руки вдруг вернулась боль, правда, только в запястьях. Перед глазами Цая мелькнули выжженные на голых предплечьях тигр и дракон, и кто-то сильным рывком вытащил его из ямы.

– Ты не так сильно держал сейчас свою жизнь, как меня тогда в лабиринте, – недовольно сказал знакомый рокочущий голос, в то время как его обладатель помог бывшему лазутчику убраться подальше от края ямы.

Цай сел и посмотрел на преподобного Баня. Последний сменил осуждающий взгляд на заинтересованный, когда только что буквально спасенный им монах расхохотался, схватившись одной рукой за живот (не так уж сильно он смеялся, но мышцы живота все равно отзывались). Для него это был новый человек, хотя тот же самый Змееныш Цай. А Цай смеялся не столько потому, что ему показалось смешным это его глупое падение и что помог ему не кто иной, как преподобный Бань (опять, и неизвестно еще как здесь оказавшийся), сколько просто от облегчения. И облегчение он чувствовал не только оттого, что таки не сгинул в этой чертовой яме, но еще потому, что встретил своего наставника.

– Как... как ты сюда... – стал говорить он, поднимаясь на ноги. Ноги и руки у него подрагивали при движении. Бань изучающее его оглядел и, похоже, остался недоволен, но ответил на подразумевающийся вопрос, не комментируя происходящее:

– Тут не так далеко тропинка. Я возвращался по ней в обитель, услышал треск и понял, что кто-то упал в ловушку.

Цай знал про тропинку – ведь он к ней и направлялся. Он вяло отряхнулся и вместе с сэнбином продолжил путь. Он не стал спрашивать, почему Бань поспешил на звук помогать кому-то, упавшему в эту яму, из которой все равно живым никого не вытащить. А Бань не стал говорить, что сам не был уверен, когда именно с места рванул в чащу – как только оттуда раздался треск ломающихся веток, или еще до этого.

– Как ты угодил в эту ловушку? – строго спросил сэнбин.

Цай почувствовал легкое замешательство, так как если то, как именно он в эту ловушку угодил, объяснялось до досадного банально, то тому, почему вообще он плутал по этому лесу, внятного объяснения он с ходу подобрать не мог. Он стал говорить что-то в ответ, отмечая про себя мимоходом, что тропинка-то до сих пор не показалась, и сэнбин проявил необыкновенную скорость, даже для клейменого монаха...

– Я ни разу не встречал ловушек в этой части леса и, судя по всему, слишком расслабился... и мог поплатиться за такую беспечность, если бы... – Цай не договорил. На этот раз он как следует споткнулся о древесный корень. Преподобный Бань, слушавший это все без особого интереса и доверия, поддержал его под плечо, не дав упасть, но и встать не дал. Он с тихой усмешкой подтолкнул монаха вниз и пронаблюдал, как тот беспомощно опустился на землю, затем сам сел на колени сбоку от ученика.

Один только изможденный, хоть и упорный вид того красноречиво говорил о том, что мог делать странный инок и почему так глупо провалился в замаскированную яму. Бань не собирался вести его и дальше под руку. Знакомое и одновременно нет, так внезапно повзрослевшее лицо давно взрослого человека и эти глаза, сейчас вопросительно посмотревшие на сэнбина снизу вверх, таили какое-то тяжелое выражение, несмотря на то, что тот достаточно расслабленно держался. Расслабленно, если не учитывать, что его руки и ноги только что видимо дрожали от напряжения.

Бань протянул руки и опустил их сверху на плечи Цая, несильно, но настойчиво надавив на того, так что тот окончательно лег на траву.

Сэнбин мягко и уверенно проходился руками по взбудораженным мышцам, осторожно растирая их, помогая им расслабиться и восстановить силу и эластичность, думая про себя, что причина такого состояния ученика не усталость, а что-то совсем противоположное. Но он не стал ни о чем спрашивать и продолжал находить чуткими пальцами забитые, сжавшиеся точки в каналах энергии на теле Цая, легко освобождая их. В теле человека, лежавшего перед ним, явно присутствовала немалая энергия. Он чувствовал это, еще когда перед ним был совсем зеленый и на первый взгляд беспомощный отрок. Откуда только могла взяться эта обессилевшая, надорвавшаяся слабость? Баню казалось, что он знает ответ, несмотря на то, что он пока не мог осмысленно выразить его словами. Поэтому ему не надо было ни о чем говорить.

Цай и сам не хотел ни о чем говорить. От рук старшего монаха по его телу разливались приятные теплые волны облегчения, он закрыл глаза и передумал спрашивать, почему преподобный Бань делал это. Собственно он вообще перестал особо думать, всецело переключившись на свои ощущения. Там, где пальцы сэнбина касались его кожи, боль и напряжение сменялись теплом и усталостью, но усталостью другой, здоровой, приятной. Цай и не заметил, как из его губ выскользнул протяжный тихий гортанный звук. Его неожиданно охватило такое чувство, что своим нехитрым (на первый взгляд) массажем Бань наполнял его тело жизнью, как долгожданный ливень – истерзанную засухой землю.

Бань сосредоточенно массировал торс Змееныша Цая, задумчиво слушая, как тот тихо постанывал. Он чувствовал, как под его пальцами тело ученика расслаблялось и наливалось бодрым спокойствием. Он не торопился.

– Повернись, – сказал он тихо через неопределенный отрезок времени. После некоторой паузы Цай легко приподнялся на локтях, уронив при этом голову на руки, принял положение полусидя и развернулся лицом к сэнбину, облокотившись на ствол дерева. Когда ладони сэнбина легли на его плечи, уперев большие пальцы в две точки над ключицами, Цай с шумным вздохом склонил голову.

– ...наверное, дальше нет необходимости... – заговорил он каким-то приглушенным голосом, положив свои руки на татуированные предплечья преподобного Баня в незаконченном останавливающем жесте. Клейменый монах, не убирая рук, внимательно посмотрел на него своими черными глазами, бездонными, как пропасть, и живыми, как горячие угли. Цай хотел сказать, что он теперь и сам более чем в состоянии о себе позаботиться (и это было очевидно), и поблагодарить за то, что Бань помог ему и из ямы вылезти, и... но в результате он расхотел это говорить. И сама эта мысль, вместе со всеми мыслями вообще, внезапно улетучилась из его головы. Цай абсолютно ничего не думал, ничего не говорил и ничего не хотел услышать в повисшей между ними тишине, нагревающейся под соединившимися взглядами. Только свежеющий горный ветер тревожил кроны деревьев, неся с собой синие сумерки. Но два сидящих на склоне под деревьями человека не слышали его и не чувствовали прохлады, быстро сменившей дневной зной.

И Цай абсолютно ни о чем не думал, подавшись вперед и касаясь губ сидящего напротив монаха своими губами. Не робко, не неуверенно, не порывисто, а просто уничтожив расстояние между ними, постепенно все сильнее прижимаясь к губам сэнбина. Ни о чем не думал, поэтому не знал, много ли времени прошло и прошло ли вообще хоть сколько-нибудь времени перед тем, как у него в голове промелькнула первая мысль. «Человеческая нравственность заканчивается у ног Будды...» – тихо прозвучали у него в голове слышанные когда-то слова. Но Цай не стал думать о них, он думал, что ему нравится странный вкус суховатых губ, напоминающий пахнущий пряностями западный ветер. Он думал о том, что этот вкус был сильнее и отчетливее на теплом языке и что на его левом боку, повыше поясницы, на котором плавно оказались сильные чуткие пальцы сэнбина, казалось, были задеты такие чувствительные точки, о которых он сам и не подозревал, если только его тело не отзывалось само по себе.

Бань и раньше мог бы понять, что с ним самим происходило что-то не то. Но только теперь, когда, сквозь нахлынувший на него жар, он осознал неожиданно, что жадно целует своего ученика (что как-то уж совсем не могло сочетаться с нормальным для него поведением, да и вообще для служителя Будды не лезло ни в какие рамки), ему пришло в голову, что с ним с некоторых пор творилось нечто странное. И теперь было бессмысленно расценивать эту новость, как следовало бы, когда он уже опустился на землю рядом с Цаем (в который раз принявшим горизонтальное положение). Вообще-то он был куда ближе, чем просто рядом – он, кажется, сам притянул ученика к себе, а впрочем, и хватка того за его плечами показалась ему уже знакомой. «Что-то не то» – это явно было именно то, из-за чего Цай дошел до такого состояния, в котором сэнбин застал его сегодня. И уже сплетаясь с учеником во все более чувственных объятиях, не нужно было особо размышлять, чтобы понять, что это «что-то» было страстью. Губительной страстью. Монах шумно вздохнул и отстранился от лица ученика, прервав поцелуй.

Цай открыл глаза. Перед его глазами было бездонное густо-синее небо, на самом последнем этапе сумерек, когда вот-вот проглянут первые звезды. Но бесконечная глубина неба не могла сравниться с глубиной пропасти черных глаз, смотревших на него сверху, как и небо, только гораздо ближе. И уж никак не могло безразличное небо сравниться с таким жарким огнем, какого Цай никогда прежде не видел во взгляде преподобного Баня. Охватившее его чувство было ему ново, он никогда и не думал, что с ним такое возможно. Когда в прошлом ему приходилось возлежать с мужчиной ради донесения, это было, мягко говоря, не самое приятное дело, через которое ему случалось проходить, хотя он мог держать себя в руках и не подавать вида. Но теперь ему самому хотелось этого. Хотелось, нет, ему было нужно это – не просто как удовлетворение плотской похоти (для этого случая в поселке при монастыре были доступны более традиционные методы...), а как нечто большее, буквально необходимое для дальнейшего существования, как его иглы. Это чувство было для него новым, но настолько сильнее его, что бесполезно было бы даже пытаться сопротивляться ему.

Тяжело дыша (уже вовсе не от усталости) он смотрел на замершего над ним Баня. Тот факт, что то, что происходило между ними, было непристойным даже для мирян, ничего для него (да и ни для кого в монастыре) не значил. Но само это чувство... было слишком сильным, странно, неожиданно для него. Эта была именно та страсть, от которой отказывались на «пути к просветлению». Она пульсировала в нем, не примиряясь с повисшей напряженной паузой. Клейменый монах, находившийся близко как никогда, но все же недостаточно близко, явно чувствовал то же, и не меньше, чем сам Цай. Но мог ли он, в отличие от Цая, побороть в себе это чувство, заглушить и забыть про него? Бывший лазутчик почувствовал неудобство.

– Мы... – он не знал, что говорить, но эта странная пауза была невыносима. Этот жгучий и пронзительный, и поглощающий, и бесконечно далекий взгляд был сейчас слишком близко. – Наставник ... – сорвалось с его губ, то ли шепот, то ли стон.

Бань чувствовал, что эта страсть была сильнее его. И он знал, что это было неизбежно. Он не хотел с ней бороться, потому что понимал: он сам становился ее частью. Но это-то и было губительно. И не это ли вызвало все то безумие с поваром Фэном и лабиринтом, где тот обретал отрицающее земные страсти просветление? И все же не этого опасался монах. Если уже не перебороть страсть, можно ли было ее избежать? Невозможно было отрицать ее, потому что так она бы окончательно разрушила их, что уже начинало происходить со Змеенышем. Был только один выход – поддаться. Это просто было неизбежно. «Наставник», – прозвучал тихий и отчаянный голос ученика. Зачем было бы сопротивляться этой страсти и давать ей себя погубить, если поддаться ей в конце концов просто хотелось и казалось куда более естественным, чем наоборот? Бань вновь наклонился и вдохнул воздух, который, казалось, только что выдохнул ученик.

Цай опять почувствовал горячие губы и понял, что все собравшееся в нем за последнее время внутреннее неосознанное напряжение оставляет его тело, освобождая его. Резкими движениями стягивая с сэнбина рыжее одеяние, он не вспомнил про то, какая обстановка окружала их – горный склон, на который задувал уже ночной зябкий ветер. Тем более что его собственная черная ряса послушника, спущенная до пояса, еще когда Бань стал делать ему массаж, теперь целиком как-то плавно стала исполнять функцию скорее уж подстилки. Для него в сгущающейся темноте существовал только маленький пятачок пространства у корней горной сосны, где его вместе с сэнбином заключило в себе одно пламя. Все, что было вне этого огня, просто не существовало и не имело значения, потому что он знал, что больше не остановиться. Волна страсти накрыла их с головой, только это было уже не совсем то чувство. Страстью была та агония, которой он существовал последнее время, теперь же, реализуя эту страсть, он освобождался от нее. Он чувствовал, как освобождается с каждым вздохом, с каждым движением, которые были наполнены теплом и близостью Баня. Остальное же, все остальное уже не имело никакого значения – Цай освобождался от всего этого.

* * *

– Что?.. – Ли Иньбу сначала непонимающе поморгал, а потом разочарованно откинулся в кресле. – Значит, дальше ничего не видно будет?

Вообще-то ему, конечно, нехорошо было претендовать на право и дальше наблюдать за происходящим на одном из горных склонов в окрестностях Шаолиньского монастыря. Он ведь и не собирался ни за кем подглядывать, просто хотел посмотреть, как шли дела у его знакомых в Поднебесной, благо пользоваться оставшимся в кабинете судьи Бао Недремлющим Оком ему никто не запрещал. Откуда же было знать бывалому черту-лоча, что перед ним развернется такое неожиданное зрелище?! Этих людей он уважал (пока что), в связи с чем наблюдать за подобными моментами их жизни было все-таки невежливо. Поэтому, как только в том, чем именно занимались его почтенные знакомые, не осталось никого сомнения, он хотел тут же прервать наблюдение, но тут вдруг заметил, что показываемая Недремлющим Оком картина ему что-то напоминает. И с удивлением понял, что сейчас может лицезреть поистине любопытную вещь – «небесный дракон останавливает снежную лавину», фокус, довольно сложный для исполнения, особенно для простых людей. Хотя и то правда, что люди в данном случае были не совсем обычные. «Так вот, оказывается, какие буддистские практики у них в этой великой обители...» – лукаво подумал Ли Иньбу, видя, как подтверждаются его догадки насчет проворного дракона. И тут, почти в самый ответственный момент, когда стал бы очевиден окончательный успех (или не совсем успех) дракона по части останавливания снежных горных лавин, квадрат Недремлющего Ока озарила яркая вспышка, поглотившая изображение, после которой квадрат оставался совершенно белым, ничего не показывая. Ли Иньбу еще некоторое время полюбовался на эту непроницаемую белизну, задумчиво качая головой, и со вздохом взялся за мухобойку.

Он хорошо знал, что за состояние человека (или другого существа) приводило к подобной вспышке во время живого наблюдения по свитку или Недремлющему Оку, и в очередной раз, только уже без ехидства, задумался об особенностях буддистских практик обители близ горы Сун.

– Бесконечность... –