Живи быстро, умри молодым и останься красавчиком.

Первая Заповедь Рок-н-ролла

А любовь – она вязкая... как смола – вязкая...

– Ник, хорош там мурлыкать. Лучше б ногами двигал. Хоть маленько.

Вик, бедный. Тащит меня уже полчаса. Умаялся. А я и рад бы помочь. А не могу. Не могу ногами двигать. Губы, и те не двигаются. Сам не знаю, чем... мурлычу.

А любовь – она терпкая... как вино – терпкая...

Вино. Кагор краснодарский. Серега с моря приехал, всех поил. А ихний кагор, он другой совсем. С букетом таким... и травами пахнет... Легко лезет. Литр выпьешь – не заметишь, а потом встать не можешь.

– Ник, зараза... ну ты хоть держался бы, что ли. Не падай, гад! Я ж вместе с тобой щас ебанусь!

А, вот это я могу. Цепляюсь за его курточку, аж пальцы белеют – нет, сам-то я не вижу, темно, ночь, третий час уже, но белеют точно, знаю, и куртку царапают. Вик шипит, но терпит. Друг.

А любовь – она топкая... оступись – нет тебя...

Друг. Друган. Дружище. Дружок. Дружочек.

– Волосы! Ник, бля! Хаер, говорю, отпусти!

Отпускаю – и падаю, падаю... Сейчас фейерверк будет. Искры из глаз в ночь салютом... бесплатным...

Это я, конечно, не с кагора так радостно. С кагора-то меня с ног не валит. Ни с литра, ни с двух. А вот десять кубиков... да, лишнее было. Лишнее.

Нету мне фейерверка. Ловит. За руку ловит и на себя дергает. Оторвешь же, дружочек...

– Обдолбыш чертов, – шепчет отчаянно. – Разобьешь котелок, кто тебе мозги обратно собирать будет?

Смешно. Смеюсь. Тихий такой смех. Шипящий. Шепчу в ответ:

– Ты.

Слышит? Не слышит?

А любовь – она хрупкая... урони – вдрызг и всклянь...

Слышит. Тоже смеется. Хорошо.

– Вот положу тебя во-о-он в ту лужу. И будешь ночевать по-туристски. Под открытым небом.

Улыбается. По голосу слышу. Люблю, когда он улыбается. Не вижу, жалко...

– Вик, – говорю.

– Чего тебе?

Ух, уже и дом видно. Вик шагу прибавил. Второе дыхание открылось, наверное.

– Люблю я тебя.

– Ты, как обдолбаешься, всех любишь.

– А ты циник.

– А ты в луже спать будешь.

А любовь – она злая, дрянь...

– Ну и ладно...

Хмыкает. Прислоняет меня к стенке.

– Держись. Упадешь – поднимать не стану.

Станет. Но я держусь. Слышу – «щелк-клик-скри-и-ип!». Дверь открыл, значит.

– Давай, Ник... Ник!

Да что ж ты кричишь-то так, певун. Ну согнулся я. Ну блюю. Тоже мне, пожарная тревога.

– Ник, это что, кровь?!

– Дурак ты, – хриплю. – Кагор же...

Тьфу, гадость. Не вздумайте говорить во время блева.

Никогда.

---------------------------------

Голова болит зверски. Не по-детски. Жить не хочется. Вставать не хочется. О том, чтоб есть, даже думать не хочется.

Как отвратительно в России по утрам...

Выскребаюсь из постели. Если на кухне нет пива, точно покончу с собой. Утоплюсь в унитазе.

Втискиваюсь в джинсы. Тяжко. Руки дрожат. Ненавижу это. Ненавижу себя. Только поздно уже останавливаться.

Живи быстро, умри молодым.

Вик на диване в гостиной – клубочком. Спит. Закусываю губу. Стыдно. Это ж я сейчас из его постели выскребся, да? Ай-яй...

Подхожу к дивану. Смотрю на него. Свернулся как котенок и мордочку спрятал. Коленки, локти и волосы. Длинные волосы. Светлые.

Зеленый он еще. Совсем. На черта со мной связался? За что ему такая радость? Совесть грызет меня. Кусается. Откуда ж ты, сука, взялась, я ж тебя десять лет как пропил...

На кухне полторашка «Красного Востока», половина осталась. Не люблю «Красный Восток». Ну и ладно. Рыбий жир тоже мерзость порядочная, а пьют же люди. Лечатся.

Полегчало. Дополз до туалета, увидел унитаз, топиться расхотелось. Может, в следующий раз.

А на кухне на окне занавесок нет. Раньше не замечал, а теперь светло-светло, глазам почти больно. Хорошо еще, день не солнечный. Я по утрам слепну. Когда солнце всходит. Если не сплю, не дай бог угораздит в окно посмотреть. Вот весь день потом – ничего, а как всходит, если гляну, так слепну. Что за хрень...

Шаги в коридоре. Черт, разбудил, что ли? Вспоминаю виновато – кажется, опрокинул в коридоре швабру. Или ведро. Или все сразу. Гремело.

Заходит на кухню. Щурю глаза, смотрю на него. А он сонный! Волосы встрепаны, ежится, футболка вся мятая... и глаза как у меня. Утреннее азиатство организма.

– Живой, – говорит.

Пожимаю плечами.

– Почти.

– Пиво все выжрал?

Протягиваю ему бутылку. Берет. Садится. Пьет. Красиво. Как можно в понедельник утром с похмелья так красиво пить из горла?

Вокалисты – магический народ.

Ставит бутылку на стол. Смотрит на меня узкими-узкими глазами. И заявляет:

– Блевать кагором – это мажорство!

Улыбаюсь в ответ. Криво.

– Перепугал тебя, а, блонди?

– И не зови меня так, мать твою!

Ерунда. Ему нравится, когда я его так зову. Звучание у слова такое. Голливудское такое. Гламурное. Вроде как он один из лос-анджелесских пергидрольных вокалюг. Винс Нейл. Или там Брет Майклз. Или, скажем, Себастиан Бах.

Помните таких? Нет. А он помнит. Вот за это я его и люблю.

То есть и за это тоже.

– Дурь вчера нес.

– Н-да?

– В любви признавался.

Ёк, сердечко! А сердечко у меня уже слабенькое, наверно. У всех героинистов слабое сердце.

Правда, что ли, признавался?

Кошмар.

– А в койку не тащил? – отшутиться пытаюсь.

Хихикает.

– Не успел. Спать срубился. В подъезде. Еле до хаты допер.

Бедняжка.

– Но в любви признавался.

Что это он привязался...

– Я так смотрю, ты меня отшил.

Смеется. Наконец-то.

– Еще бы. На хрена мне нарк, спрашивается...

А больно. Он шутит, а мне больно. И правда, на хрена?

---------------------------------

Душно здесь.

Душно, жарко, темно.

Громко.

Две сотни человек. Сельди в бочке. А раньше тут ведь бар был. Маленький такой, человек на тридцать новых русских с девками. Мебель повытаскали, сделали рок-клуб.

Потому что нет у нас в Мухосранске новых русских. Есть только гопы. Правда, говорят, если гопа поливать, удобрять и вообще холить и лелеять, вырастет из него настоящий русский нувориш.

Рано или поздно.

Они теперь вокруг клуба стайками мотаются. «Эй ты, патлатый!» Тоже мне, полиция моды...

Ничего на свете лучше нету, чем хуярить гопников кастетом...

И темно ведь, так что ж мне все так ярко-то?

Ярко, громко, резко, пестро.

Это он со мной шутки шутит. Змей Героиныч. Люблю эту сказку, забавная она. А Вик на меня косится. Вцепился в стойку микрофонную и зыркает на меня, зыркает... Глаза карие у него. Волосы белые, а глаза карие. Глаза «блондексом» не перекрасишь.

Нетипичная реакция на морфины класса А. Обострение перцепции до ста пятидесяти процентов. Учащение сердцебиения, повышение артериального давления, опасность гипервентиляции... обманчивое улучшение самочувствия... возможность коллапса...

Двигаются все. Глаза разбегаются. Как там Радик говорил? «Глаза ебутся». Я играю, а они ебутся, бесстыжие. И что за привычка – каждое движение ловить? Голова же кружится. За двумя сотнями не уследишь.

«I am an Antichrist... I am an anarchist...»

Визжит. Ох, люблю, как он визжит. Жалко, не визжит так, когда трахается. Сколько раз лежал, слушал, как он девку какую-нибудь за стеной... девка визжит, а он хоть бы раз.

Не похож ты на Антихриста, чудо блондинистое. На Марию Магдалину ты похож. На Марию Магдалину, крашеную «блондексом».

«Don’t know what I want, but I know how to get it...»

Совсем даже наоборот. Знаю я, что мне надо. А вот как до него добраться... дотянуться-докопаться...

Три шага по сцене сделать.

Шагаю, раз. Опа, а пол качается! Землетрясение? Оползень, может... В Волгу сползаем. Говорят, однажды весь наш город сползет в Волгу. И тогда Водохранилище станет морем...

Пол, прямо из-под ног – прыг! Назад, к усилкам шагаю. А всем фиолетово. Гляжу на Радика – лупит по котлам, палочки летают, вертятся, ни дать ни взять Томми Ли, над головой – верть! верть! Нечего на него смотреть. Он даже в Волге будет барабанить. И из-за него будет подниматься уровень приливов. Ну, в том море, которым станет Водохранилище.

Только ведь и Дем на гитаре пилит чего-то, и вроде как все равно ему, что пол качается. И Вик все поет, только на меня косится все чаще.

А, понял. Это не пол. Это я качаюсь. Ох, не вовремя. Ладно хоть, пальцы не подводят. Играю я. Что там басист на сцене думает? A, E, A, D...

Усилок, сволочь, не держит, толкается. Я к нему плечом, а он в плечо – БУМ! БУМ! БУМ! – мою же бас-партию мне в плечо выстукивает. А я что, я дурак, шарахаюсь я. И весь мир вдруг – ррраз! – вверх и влево. Это значит, что я сам вниз и вправо...

Падаю я. На спину перекатываюсь, а бас меня поперек пуза, по печени...ай, нехорошо... а играю. На сцене надо играть.

В зале двести лбов смеются, вопят, весело им. Любит народ, когда кому-то плохо, аж до визга. Потому что – не им. Я бы тоже смеялся. Я знаю.

Топ-топ-топ по сцене. Не слышу, сквозь Радика хрен что услышишь, а спиной чувствую. Певун мой прибежал. Наклоняется. Глаза большие у него. Испуганные. Темные. Тревожные.

Не услышит меня. А то б я ему сказал. Чего, сказал бы, беспокоишься, глупый. Видишь, играю. Значит, живой пока.

Играю, следовательно, существую.

Ludo ergo sum.

---------------------------------

– Вик.

– Отвали.

– Вик, да ладно...

– Заткнись.

– Вик!

Молчит.

Злой он. А когда он злой, он смешной ужасно. А смеяться нельзя. Совсем хреново все станет. О-ох, ситуевина...

– Витька.

Это ж надо, столько праведного гнева – и в один взгляд.

– Блонди.

– ДА МАТЬ ТВОЮ!!!

Сильные легкие, да, работа у него такая...

– Туда мою мать. Я ее сам никогда не любил.

– Прекрати.

– Вик, это ты прекрати. Ты ж не можешь всю жизнь огрызаться?

– А ты вот смог перед концертом обдолбаться? Смог. Так что мало ли что я могу...

– Ну ёбнулся об пол на последней песне. Кто от этого умер-то?

Останавливается. Только б драться не лез. Я его бить боюсь. Он маленький. А я сейчас даже и размах не рассчитаю. Прибью, потом выть буду.

Долго.

– Идиот... Ник, ну почему ты такой идиот?! Ты! Понимаешь? Ты от этого умрешь когда-нибудь!

Вот так. И не скажешь ничего. Жуткая вещь – забота о ближнем. Связывает ближнего по рукам и ногам. Да и прав он.

– Вик. Я же пока не умер. Давай про это завтра, ладно?

Глядит на меня. Глаза опять большие стали. Под фонарем стоит, глазищи сверкают... Черт, плачет он, что ли?

– Ладно. Тебе опять плохо, да?

На самом деле мне хорошо. Четкое все стало. Ясное. Но я киваю. Он подходит поближе. Носом шмыгает. Ну точно. Слезу пустил.

А что, и я так мог в девятнадцать лет?

Сейчас не могу. Глаза сухие стали, иногда больно, а плакать не могу. Вроде и не человек уже. Иногда так хочется. Мечтается прямо – взять и расплакаться. Ан нет, не судьба.

– Не злись.

– Я и не злюсь, – мордашку вытирает яростно. – Боюсь я.

Совесть опять заворочалась – ну до чего ж вещь неудобная. Правда ведь, испереживался блондик, даже девку никакую домой не прихватил. Девки вешались нынче, даже мне перепало, только мы их там бросили. За что мне девки, страшный я. Мать раньше говорила, мол, что за рожа ее обрюхатила, сама уж не помнит, но то ли хач, то ли цыган, – страшный я, черный весь, как бес. Мать-то у меня красивая была, хоть и пила крепко. Светленькая, глаза голубые... Стерва.

– Пойдем, – говорю. – Потом поговорим.

Шагает рядом.

А мне ж захорошело, и слышу я далеко. Идет кто-то. Рядом. Справа. О, и слева. Хм, и сзади тоже. Да не везде по одному.

Плохо. До дома всего квартал остался.

– Вик, – шепчу. – Драка будет.

Стискивает зубы. Хватает за руку.

– Ты-то как?

– Отлично, – цежу. Придурки. Не спится им. В прошлом месяце Ежика до смерти забили. Уроды, Еж никому в жизни зла не сделал. Песенки играл под гитару у рынка, на выпить зарабатывал.

– Сколько?

– Четыре... кажется.

Один обогнал. Нарисовался впереди. Смотрю – может, видел раньше, а может, и нет... Мне ихние стрижки под Котовского память сбивают. Кому-то китайцы на одно лицо, кому-то негры. А мне гопы.

– Эй, братишечка! Сигаретки не будет?

– Не курим, – отзываюсь.

– А полтинничек взаймы?

Вот, блин, инфляция. В прошлом году еще рубль спрашивали.

– Откуда, – говорю, – полтинничек? Видишь, пешим топом домой добираемся. Даже на трамвай денег нет.

Словно ритуал какой, чес-слово. Вик вцепился мне в локоть, молчит настороженно.

– Я смотрю, у тебя и на пострижку денег не хватило.

Это еще один вылез. Слева. И сзади оба догнали. Смотрю, вглядываюсь – нет, пятого нету. Это хорошо, это значит, я и вправду эхо слышал.

– На пострижку не хватило, – первый ржет, – а на шлюху хватило!

Вик шипит. Но тихо.

– Ребят, – говорю. – Давайте не будем. Давайте по домам. Поздно уже.

Это я для порядка говорю. Ясно же, не отстанут. Когда их четверо на двоих, они ни в жисть не отстанут. Ну и пусть. Я им не Ежик. Это он, наверно, пока не помер, так и пытался им втолковать, что он их всех любит и делить им нечего. Сволочи. Ненавижу их всех.

– А кто себе неприятностей на задницу не ищет, тот так поздно не гуляет!

Экий ты радостный, браток.

– Хорош, – говорю. – Уйди с дороги.

Шагаю вперед. А он замахивается.

Сам виноват.

– Вик! – кричу.

Певун у меня жизнью ученый. В сторону метнулся, не вижу его, не кричит, значит, порядок. А этот гад все замахивается. Что ж ты какой медленный, хозяин жизни?

Или это я сегодня такой быстрый?

В морду ему. В ухмыляющуюся. Ух, кулак немеет, но это здорово, он рот разинул, а я его за шиворот и коленкой поперек его, пусть ломается, и по яйцам разок – кто сказал, что мужик мужику ни за что промеж ног не вдарит? Ай, да это ж и не мужик вовсе. Так, дерьмо. Орет. Согнулся, и я ему по шее еще. Замком.

Учили меня так. Я, правда, учился плохо, но на дружка нашего лысого хватает. Это у матери хахаль был – «афганец», много чего умел. Только напился – и с балкона, десантом с десятого этажа. Может, специально, когда балкон застекленный, оступиться трудно вообще-то...

Падает лысый. Складывается и падает, а я его ловлю. И во второго им. Да, он тяжелый, зараза, так что падает его подельник, аки дубок срубленный... а я сверху коленочкой, за башку его и об асфальт. Закрыл глазоньки. Быстро.

Встаю, и вдруг – А-АХ! – светло вдруг стало на секунду. А потом нормально, только затылок больно, и голова тяжелее будто сделалась. Оборачиваюсь, а там третий гоп стоит. Смотрит на меня, а сам такой удивленный. И бутылка разбитая в руке.

Гопы – тупые. Они не знают, что у басистов голова – сильное место. В некотором отношении.

Пустой бутылкой точно не возьмешь.

По руке его, и бутылку перехватываю. А он на меня смотрит, и вдруг – фрр! – нет его. Пусть чешет. Еще я среди ночи за гопами по городу не гонялся...

– Ник...

Не крик, вздох. Оборачиваюсь.

Ёк, сердечко, и снова – Ёк! Ёк! Ёк!

Сукин сын, самый последний, и что ж я до него раньше не добрался...

Вика за волосы держит. Сграбастал лапой своей и держит. Голову ему назад отогнул. И ножик у горла. Даже не финка, какая-то ерунда перочинная, но Господи, как же мне страшно! Первый раз за сегодня. Мне страшно.

Вик сглатывает. Кожа натягивается, прямо под ножом, и я почти кричу. Ох, маленький, какой ты, оказывается, беззащитный, только подбородок поднять, а там белое... тонкое... один раз рукой двинуть, и нет тебя...

Гоп на меня смотрит. Смотри, смотри, сука. Как следует смотри. Ты же от меня потом не спрячешься. Нигде. Если... Видишь ты это? Или тебе слишком темно?

Смотрит. Глаз заплыл, и хлеборезка разбита. Вик, дружок мой певчий, маленький, а резвый. Если б не чертов нож...

– Не дергайся, – хрипит гоп. – Сейчас наши подойдут. Тогда будем разговаривать. А то я красавчика твоего...

И тут Вик головой назад ему в челюсть – жах! У того рука соскочила, и он вместо горла Вику по щеке от уха...

Вик кричит.

– УБЬЮ, СУКА! – ору и прыгаю.

Я уже там, по плечу его, тварь, оторвал бы с мясом, да и так, кажется, сустав раздробил, он визжит, волосы Виковы выпустил, вырвался, и бежать. Нет, мразь, не уйдешь! Ловлю его за шкирку и мордой об асфальт, нос хрустнул, кажется, вот и славно. Перекатываю его на спину, все визжит, как свинья на бойне, а ножиком замахивается! Ловлю руку, и через колено ее. Кость трещит, ломается, он взвыл в голос, а мне хорошо. Нож его поймал. Все, сука. Не жить тебе.

– НИК!

Вик. Бух на колени рядом со мной. Бьет меня по руке.

– Ник, с ума свихнулся?! Брось! БРОСЬ!!!

– Он тебя...

– Царапка просто, Ник, за неделю заживет. Ник, брось, пошли отсюда...

Что это... слезы? Это мои? Мои слезы? Бред, я же не плачу. Я же не умею плакать.

– Вик...

– Я в порядке. Не надо. Слышишь, кажется, ментовозка едет. Пошли быстрей.

Вик. Бедный мой певун. Обнимает меня. И я бросаю этот нож, и правда, чушь какая. Мы встаем. Гоп дергается. Вик его ботинком по челюсти.

– Дурак, – шипит. – Лежи смирно! Совсем жить надоело?

Хоть и дурак, а слушается. Даже выть перестал.

– Живо!

Уходим оттуда. Быстро уходим. Таким ходом до дома пять минут.

Дышу я слишком часто. И слишком глубоко, кажется. А сердце, сердце колотится... прямо в глотке бьется. Болит.

– Как ты, блонди?

– Говорю же, нормально. Да не нервничай ты так. Черт, ты ж его чуть не убил!

И убил бы. Это называется «прополка». Или «забота об экологии».

– За какого-то уебка бритого в тюрягу, Ник! Вот дурной!

А что это я дышу так много, а воздуха мне все не хватает?

– Это все от наркоты, да?

– Да, – шепчу. Темно. Это потому что ночь?

Или это у меня в глазах темнеет?

– Ник? Что с тобой?

Черт. Черт. Черт. Пытаюсь вспомнить, сколько я вколол, когда после концерта тайком в подсобке догонялся. Мутант я. У нормальных людей передоза сразу наступает, а у меня вот так, по-глупому...

Нетипичная реакция на морфины класса А...

– Ник! Ну давай... вот же подъезд! Два шага еще...

Шаг. И все. Мир вокруг хороводом, каруселью, чертовым колесом. На спину падаю, головой на газон, земля, трава мягкая. Небо синее, темно-темно-синее, исчерна-синее. В небе звезды. Деревья. Фонарь. И Вик.

– Ник?!

Не дойду я два шага до подъезда. Ох, не дойду.

– Ник!!!

Какой же ты красивый все-таки, мой певун. Даже вот так, растрепанный, испуганный, кровью измазанный, исцарапанный... Все равно красивый.

– Ник, я «скорую» вызову!

– Не надо «скорую», – то темно, то светло... холодно. – У меня же документов никаких нет. Забыл?

Даже свидетельства о рождении. Все в свое время бросил, когда драпал.

– Ну и пусть!..

Ловлю его за руку. Сильная лапка. Но я сильнее. Пока.

Тяжко. Давит меня... давит... что?

– Все равно не успеют, – шепчу. И, что примечательно, не вру. У нас, наверное, единственный город в мире, где «скорая» едет от больницы к месту назначения от сорока минут до шести часов. – Не уходи. Пожалуйста...

Я ведь тоже могу не успеть. Не дай бог не успею сказать...

Сел рядом со мной на землю и ревет, ревет... что ж за ночь у тебя сегодня, блонди.

– Вик.

Трудно. Время уходит.

– Вик, я...

Все белое стало. Не вижу его. Ничего не вижу.

– Я... ты...

А шепот громкий, на весь мир, и всхлип взрывом по ушам:

– Я знаю... дубина ты стоеросовая, я же знаю... Все я знаю... Не смей подыхать! Не смей! Я же...

Все. Оборвали связь.

ТЯЖЕЛО! Словно грузовик по мне идет. КамАЗ прямо по ребрам... Я...

Я?

Темно.

---------------------------------