Больно.

Везде больно.

Все время.

Это плохо. Или хорошо.

Это значит, я опять пережил передозу.

Умирать тяжко. Оживать больно.

Всегда.

Я знаю.

Я же не первый раз так.

Просто-таки Дункан Маклауд. Смешно. Фыркаю.

Больно.

Кашляю. Открываю глаза.

Темно? Опять?

Нет, полутемно. Вон, окно вижу... Шкаф вижу... Стол. Знакомое все.

Вик, ты все-таки дотащил меня до подъезда. Герой.

Плечи болят. Руки за головой. Надо опустить.

Не могу.

Не могу?!

Ну вот я и проснулся. Щурюсь, запрокидываю голову (шея, а-а...), смотрю.

Так и есть. За оба запястья. К спинке.

Снова?!

Паника, паника, рвусь, цепочку натягиваю. Не дается. Я не Конан, цепи-то рвать, но ужас, кошмар...

Тихо, кретин. Тихо. Это ж Викова спальня.

Это ж не твой детдом.

Псих.

Да, но почему?

Кровать у Вика крепкая, железная. К полу привинчена. Раньше, когда его отец с работы пьяный приходил, Вик двигал кровать к двери. Баррикадировался. Потом его родитель просек фишку и привинтил вещь к полу. И тогда Вик стал двигать комод.

Помер у него батя. Пристрелил кого-то не того, и его посадили. А на зоне его замочили. Потому что он был мент. Вик запил тогда на месяц. Вот глупый человек. У него из-за дорогого покойничка шрам через всю спину пятый год не сходит, а он его жалел.

Я бы радовался.

Только кто меня к этой реликвии наручниками? И на черта?

Вик?

Не понимаю.

Нервничаю.

Рука болит. Правая. Все костяшки ноют. Это потому что вчера того гопа кулаком в челюсть. Во всех голливудских фильмах кто-нибудь кого-нибудь эдаким апперкотом – бамс! И ни в одном не говорится, что потом эти герои идут в травмпункт на рентген.

Плечи ломит. Руки же отвалятся. Что за выдумка...

Почему нет никого?!

Тихо. Тихо. Не надо. Ничего же не случилось.

Пока.

А, вот они. Шаги. Шаги легкие, быстрые. Знаю я эти шаги. Все-таки Вик. Шутник чертов.

Заходит. Такой тихий. Не нравится мне это. Ох, не нравится.

– Проснулся?

– Как видишь, – дергаю наручники. Поднимаю бровь. – Бэби? Что за жестокие игры?

Совсем плохо. Он обычно от таких шуток смущается. Бесится, прыгает, ругаться начинает. А тут – молчит. Виновато так молчит. Но решительно.

Чертовщина. Ладно.

– Вик, – говорю. – Не знаю, что тебе в голову взбрело, но я уже плеч не чувствую. Сними эту фигню бога ради.

Мотает головой.

Что?!

– Вик?

– Не сниму.

– Так, хорошо, – закрываю глаза. – В чем тут идея?

Вздох. Тяжелый такой.

– Не хочу, чтобы ты сдох, Ник. Только и всего.

– Не дошло.

– Остынь-ка. Посиди недельку без ширева. А лучше две. Вот в чем идея.

Смеяться тоже больно, но я смеюсь. Не могу не смеяться.

– Вик. Давай не будем усложнять, а? Давай я тебе пообещаю, что эту неделю я в завязке. И все. Без фетишизма.

Опять мотает головой. Волосы во все стороны. Голова белая, будто светится. Вот ведь ангел-хранитель нашелся...

– Соврешь. Может, и не захочешь, а сорвешься. А я тебя не удержу. Я знаю. Нет, Ник.

Зябко мне стало. Он ведь серьезно, да?

– Вик. Сам не знаешь, что ты заварил.

– Хочешь есть? Я принесу. Вообще, цепочка длинная, можешь и сам справиться, но если так трудно, я покормлю. С ложечки.

– Вик, дубина. Я же не бог. Мне и до ветру ходить случается.

Не вижу. Но могу на свой «фендер» поспорить, что он покраснел.

Однако!

– Я уберу.

А вот это уже не смешно.

– Вик. Завязывай с этой смехотурой.

– Пошел в жопу, – без всякого выражения говорит он. – Ты, когда первый раз проснулся, все заблевал. Я ж убрал? Убрал. Так что уж как-нибудь выживу.

Подождите... а я уже просыпался?

– Если руки болят, можешь на живот повернуться. Или вообще сесть.

Окидываю его темный силуэт испепеляющим взглядом. Потом до меня доходит, что это было впустую – он же меня толком и не видит.

Сесть – это мысль.

Пытаюсь подтянуться к спинке.

Не могу.

Вик молчит.

Не верю. Не верю, чтобы я мало того что так влип, так еще и сесть не мог! Хватаюсь за спинку, она решетчатая, но руки по ней едут, соскальзывают. Потому что у меня, оказывается, все ладони мокрые. И пальцы.

Вообще все.

– Я помогу, – подал голос.

Он подходит, а я и не замечаю. У меня мысль появляется, и она мне еще меньше нравится, чем все предыдущие.

– Вик?

– Здесь, – усаживает меня в уголок, к спинке боком. Дышит трудно. Я для него тяжелый.

– А сколько времени прошло?

Он отпускает меня, садится рядом. Теплом от него, как от печки. Ровное такое тепло. Ласковое.

– Утро сейчас. Четыре утра. Ну, то есть следующего утра.

Ох, нет. Это сколько... двадцать... нет, тридцать... неважно, сколько часов. Больше суток, это точно.

– Вик, мать твою! Сними с меня эту дрянь! Сейчас же!

Он смеется. Невесело.

– А еще пообещать хотел.

– Ни черта ты не понимаешь! Мне нужно...

– Дозу, – заканчивает он. Как же это он сам такой теплый, а голос у него такой холодный? – Нет.

– Не понимаешь, – вою. – Я же...

– Я отлично понимаю! Я так понимаю, что ты позавчера с этого дерьма чуть не сдох!

– Сволочь, – стону. – Уж лучше бы я сдох...

Он ведь не знает. Не знает, что теперь со мной будет.

---------------------------------

...Абстинентный синдром наблюдался на протяжении семи суток с ярко выраженным пиком на четвертом дне...

Этот голос... бежать отсюда, бежать без оглядки... до сих пор не выношу спокойные, умные женские голоса. До сих пор ненавижу докторов.

...гипертрофированы типичные для этого периода мышечные реакции. Наблюдались сильные судороги конечностей и спазмы гладких мышц. Рвотный рефлекс...

– Ник! Ник, ну поешь...

Запах. Запах еды. С ума сводит.

Выворачивает наизнанку.

– Уйди... сгинь, сволочь... ненавижу...

– Ник, ну пожалуйста...

– Вали отсюда! Вместе с... А-а-а, ЕБАТЬ!

– Ник? Господи, опять?!

Как же мне хочется его убить.

...острые боли в желудке и по ходу кишечника...

Ненавижу женщин-врачей.

Всех.

...На четвертый день судороги стали настолько интенсивными, что появилась опасность вывиха суставов. Сердцебиение и артериальное давление поднялись до критической отметки. Было внесено предложение снять спазмы с помощью анальгетиков ввиду возможности повторной остановки сердца в случае болевого шока. Подавшая предложение сторона аргументировала свою позицию тем, что, по всеобщей оценке, второй раз из состояния клинической смерти объект вывести не удастся. Предложение отклонено в целях сохранения чистоты эксперимента...

– ГОСПОДИ, ЗА ЧТО?!

– Держу. Держу тебя. Потерпи, Ник. Сейчас пройдет.

– Витька... Витенька... за что ты меня так? Что я тебе сделал?

– Ох, Ник... Я просто хочу, чтобы ты жил. Ты мне нужен. Живым нужен. Понимаешь?

Выворачивает, все тело выворачивает, а внутри кто-то узлы вяжет, прямо под кожей, ох, не могу...

– Пожалуйста... Вик... ну хоть пару кубиков... я же сейчас все равно сдохну...

– Ник, у меня на него даже денег нет. А в долг мне твой толкач не даст. Он же меня не знает.

Боль. Весь мир – боль. Боль и темнота.

Боль и свет.

Яркий свет. В больницах лампы всегда такие яркие.

– На шестой день наблюдалось снижение частотности судорожных припадков, – говорит высокая женщина в белом халате. – Повышенная мышечная активность сменилась почти полным расслаблением. Общая слабость, усиленное потоотделение. На фоне нетипичной картины электрических импульсов в лобных долях головного мозга объект проявлял признаки частичной кататонии и предположительно галлюцинировал...

У нее в руке диктофон.

– Ник?

– Не надо! – дергаюсь. Что она еще придумает...

– Ник, ты что... это же я! Ник! Ты же прямо на меня смотришь!!

Моргаю, глаза сухие, больно. Мотаю головой. Голова двигаться не хочет – медленно так, влево – вправо...

Не такой уж и яркий свет. И Вик прямо передо мной. Глаза испуганные. Здоровые, как блюдца.

– Ник?!

– Привет, – шепчу. – Откуда ты здесь взялся?

Смотрит на меня этими глазищами. Неотрывно смотрит. А потом на шею бросился и ка-ак обнимет. Из меня аж дух вышибло.

– Я уж думал, что ты с ума сошел! Что ты меня не узнаешь! Ох, Ник!!!

Его комната. Его кровать. Никаких ламп. Никаких коек. Никаких белых халатов.

Просто Вик.

А еще у него губа разбита. Припухла, уже заживает.

– Кто тебя так...

Пожимает плечами.

– Ты. Локтем. Да ты ведь нечаянно. Это тебя корежило опять. А я держал.

– Что ж ты ко мне полез-то... – голоса у меня нет, сорвал я голос. Кричал. И чего, дурак, кричал? Легче не стало, а голос пропал совсем.

– Да ты знаешь, как тебя крутило? Я думал, у тебя кости из-под кожи попрут! Держал, чтоб ты ничего себе не вывихнул.

– Прости...

– Ерунда, – улыбается. Робко так, неуверенно. Что я тут ему наговорил, пока меня ломало? Не помню. Плевать. На все. Устал я.

– Ник... может, поешь, а? Ты знаешь сколько не ел уже... воду-то я в тебя кое-как... а есть – нет... Я тебе супа заварю. Из «бомж-пакета». А?

«Бомж-пакет». Улыбаюсь. Всегда меня это дело веселило – ну, как он супчики растворимые зовет.

Улыбаться лень.

Устал.

Да.

– Что?

– Да. Давай сюда свой супчик.

Комната в тумане. Туман клубится, надо же, раз! облачко, раз! колечко, раз! узоры пошли...

Видится. Мне это видится.

Должно быть так.

Вик кормит меня с ложечки. Я бы смеялся, но смеяться тоже лень. Раз ложка, два ложка, три... считать вообще совсем лень.

А потом я сдуру в тарелку глянул.

– Ник? Что такое?

Молчу. Рот открою – точно проблююсь. А он не поймет.

Он же не знает, что я в этой тарелке вижу.

– Ник.

Хорошо. Волосы с морды мне убрал, по щеке гладит. Руки мягкие. Пальцы. Певун мой, певун... даже на ритм-гитаре толком играть так и не научился. Кончики пальцев – гладкие, как платок шелковый, у меня раньше был, я его на шею вязал, приятно...

– Не смотри. Глаза закрой.

Закрываю.

– Чем пахнет?

– Грибами.

– Супом пахнет. Вот и ешь. Давай.

Правда. Суп. И хорошо, что глаза закрыты. Так не видно ничего. Тумана. Той фигни, которой суп притворился...

...Света. Этого яркого, яркого света... Даже через веки... такой отблеск... будто солнце на восходе... ненавижу восходы...

– Николай. Ешь.

– Сука. Ебать тебя через коромысло. В гробу я тебя видал.

– Злишься. Тратишь силы. Портишь данные. Придется повторять эксперимент.

– Нет! Нет!!! Пожалуйста... пожалуйста, Марина Каримовна...

– Ешь. А то придется опять к системе подключать. Ты, помнится, не очень-то любишь, когда тебе что-то в глотку засовывают...

– Не могу...

– Можешь. Ешь.

Но ведь для этого придется открыть глаза. На свет. На белый потолок.

На нее.

На...

– Ник!

Трясу головой. Не расходится туман. Но я здесь. Здесь. И Вик. Убрал тарелку.

Пытаюсь шутить.

– Таких трипов, – говорю, – даже с кислоты не бывает.

Видно, вышло несмешно.

– Идиот, – всхлипывает. – И зачем ты на него подсел? Когда успел только...

Нечестно! Несправедливо! Больно! Хочу ему ответить, но не могу... Черт, кажется, теряю созна...

...Период апатии завершился глубоким обмороком, в котором объект пребывал следующие шесть часов. Стоит, однако, отметить странную деталь: на протяжении всего периода у объекта наблюдалось движение глазных яблок под веками – феномен, называемый также «феноменом REM», характерный для фазы быстрого сна и сопутствующий сновидениям. Анализ энцефалограммы, однако, заставляет полностью исключить возможность перехода обморока в быстрый сон.

Возможно, препарат поддерживает в бодрствующем состоянии часть мозга, ответственную исключительно за мышление, отключая при этом большинство двигательных центров. Проверить.

---------------------------------

Ты неправ, Вик. Неправ и, черт бы тебя побрал, несправедлив. Я не мог не подсесть. Просто не мог.

Очень трудно не подсесть на героин, когда тебя на него сажают.

А мне двенадцать всего было тогда, не тот это возраст, чтобы тренировать силу воли. От матери меня тогда забрали, потому что после того, как тот «афганец» помер, мужиков она стала домой водить стаями, а у нас, в постсоветской России, самые бдительные в мире соседи. И детдом номер тринадцать стал моей новой семьей.

Так и не помню, в каком городе я жил. В маленьком. А их у нас много. Когда я оттуда сматывался, состояние души у меня было туманное и растрепанное, а память отказывала каждые два дня, так что это, в общем-то, неудивительно. Удивительно, что я вообще хоть что-то помню.

Детдом номер тринадцать в этом таинственном городе звали Лабораторией. Потому что там можно было раздобыть подопытный материал. Для чего угодно. Нас можно было раздобыть для чего угодно. Правда, в основном, это были эксперименты личного характера.

Постельного, да.

Поэтому я не люблю наручники. Крепко не люблю.

А еще я не люблю врачей.

Потому что однажды мне повезло.

Я так думал сначала. Что мне повезло. Во-первых, потому что женщина. Они ведь редко случались и в основном интересовались группами постарше. Шестой спальней. Женщин мы любили. Женщины были ласковыми. И, как правило, не били. Даже совсем сумасшедшая женщина мало когда сделает больно ребенку.

То есть, конечно, бывают и исключения.

Во-вторых, потому что меня забирали. А когда тебя забирают, тебя обычно кормят. В смысле, нормально кормят. А не гречневым супом с колбасой. Сколько буду жить, столько буду гречку ненавидеть. Мы, помнится, на полном серьезе пришли к выводу, что все государственные дотации, которые полагались этому борделю, выплачивались натурой. Гречкой. Потому что нас больше ничем не кормили. Завтрак – гречневая каша, обед – гречневый суп, ужин – снова каша. Недосоленная.

По праздникам – гречневая каша на молоке.

В-третьих, эта женщина, которая меня забирала, была врачом. А это обычно значило, что можно не трахаться. Таблетки поглотать, ну там, кровь сдать пару раз. Уколы потерпеть. Тоже, конечно, неприятно, но не так, чтобы ты потом ходить не мог. Врачи на нас препараты проверяли. Реакции изучали кое-какие. Нормально, в общем.

Знал бы я, дурак.

Я теперь думаю, что не такая уж плохая была тетка. Дело-то задумала нужное. Такую штуку хотела придумать, вроде как вакцину. Впрыснешь ее дитю – и оно, даже когда вырастет, будет ко всякой наркоте невосприимчиво. И не будет привыкания. И ломки, стало быть, тоже не будет. И тогда бросить наркотики будет намного легче. А подсесть на них – намного труднее.

Хорошая ведь была бы вещь.

Просто, наверное, когда столько подопытных зверушек поубиваешь, и сантимента в тебе мало остается, и начинаешь себя Богом чувствовать. А люди – что люди? В сущности, те же звери. Крыски-переростки.

Я-то точно был немногим лучше.

В общем, напутала она что-то со своей химией. Когда начала мне джанк вводить, я к нему оказался более чем восприимчив. И подсел на него конкретно, даже быстрее, чем предполагалось.

Да и ломка была соответствующая.

Правда, короткая. Это она так сказала. Она потом вакцину подправила слегка, и снова в меня все это дело. И снова герыч, одни укол в сутки. Потому что меня ведь переломало, и я с него вроде как слез. И чистота эксперимента сохранялась.

Сбежал я от нее. Не хотел, чтобы она мою вторую ломку отслеживала. Я от первой еще отойти не мог. Все забывал, как меня зовут. В зеркале себя как-то увидел, не узнал, шуганулся.

Если встречу ее, скажу, что вторая ее попытка тоже была неудачной. Я снова подсел. Да так, что двенадцатый год слезть не могу.

Не могу, Вик.

А еще здесь темно.

---------------------------------