Секретарю приказано дожидаться в приемной, пока Его Величество ведет беседу с Его Высочеством.

Пощелкивает кондиционер; тоненьким, на пределе слышимости, писком заходится сенсор безопасности; негромким эхом доносятся мерное шлепанье шагов по коридору. Но звуки гаснут в вате напряженного ожидания, когда ежесекундно, точно выстрела, ожидаешь гневного взрыва из-за притворенной двери кабинета. Пока оттуда не расслышать ни слова. Еще бы...

Нужно быть законченным идиотом, чтобы намеренно заставлять императора ждать. Идиотом, предпочитающим рискованные игры с огнем, – или просто его единственным сыном и наследником. Который после разудалых забав в караван-сарае резонно ожидает отцовского разноса и, не мудрствуя лукаво, отключает в своих покоях комм, доводя Эзара, и так не славящегося мягким нравом, до белого каления. Разумеется, секретарь, которому наконец было приказано кронпринца привести, пулей вылетел из императорских покоев.

Жаль, что ему не приказали в тот раз что-нибудь простое и привычное для эсбэшника – например, разряжать взрывное устройство.

Диванчик, изученный до микроскопических трещин в рыжей кожаной обивке, непонятным образом раскаляется под седалищем. Нестерпимо хочется сунуть голову под струю холодной воды, вернуть себе ясность рассудка. Чтобы из памяти смыло всю эту грязь. Липкую и приторную, как сироп.

...Когда дверь послушно и невинно распахнулась по его стуку, он был совершенно не готов к картине, ожидающей его внутри. Спертый воздух, интимный полумрак и двое разгоряченных вполне недвусмысленным занятием полуодетых мужчин, откровенно меряющих его взглядом. Ну и что? Он офицер, а не институтка, нескромными взглядами его не проймешь. Да вломись он по ошибке в ванную к обнаженной высокородной красотке, был бы хотя бы формальный повод для смущения.

Смущение-возмущение... Задохнулся ли он от негодования или просто после спешной пробежки по коридорам? От стыда? От неумения достойно ответить на пошлости Зерга? От того, что нельзя, хоть и жутко хочется, встряхнуть за шиворот этого вечно пьяного пижона, которому неизбежно придется приносить присягу верности? Или просто от того, что его деловому ледяному спокойствию хватило одного взгляда на две фигуры на постели, чтобы разлететься вдребезги?

К счастью, осколки ледяной брони осыпались метафорически и беззвучно, а миру по-прежнему являл себя лощеный офицер. Жесткая парадная выправка. Четкий уставной салют – ровно с той долей выверенной небрежности, какую себе позволяют штабные аналитики. Щелчок каблуками. «Его Величество желает вашего немедленного присутствия, кронпринц». Надо надеяться, голос остался как должно ровным, а физиономия – бесстрастной...

Да, признается себе лейтенант, он позорно сбежал. Оправдываясь перед собою, что приказ был однозначным: кронпринца к императору немедленно. Немедленно. Вот если через час, можно было бы тогда и присоединиться... Хи-хи. Ну, хотя бы просто остаться. Между прочим, офицер разведки – не кисейная барышня. А создать у Его взбалмошного Высочества впечатление, что лейтенант несказанно польщен его вниманием, было бы не лишним. «Наше дело получать информацию – а не делиться ею», так что личные чувства разумнее было бы оставить при себе.

Он прекрасно видит, что именно в чувствах все и дело. Вместо положенного брезгливого равнодушия или едкой язвительности его сейчас заливает жаркой, неуправляемой волной злости. Смешанной с... «Ну уж договаривай, бесстрастный ты наш, – некстати вмешивается внутренний голос. – С возбуждением. Доигрался, мыслитель хренов, со своими абстрактными рассуждениями на тему секса. Можешь переходить к практическим занятиям – тебя радушно готовы принять третьим».

Лейтенант тщетно пытается придушить непрошеный голосок с его скабрезностями и призвать свои мысли к обычному безупречному порядку – такому же, что царит у него в ящиках или на рабочем столе, всегда готовых к придирчивому инспекторскому смотру. К сожалению, сейчас мысли больше походят на стол после бурной пирушки, где размякшие помидоры, надкушенные кружочки колбасы, хлебные крошки или стакан с отпечатками помады удается в лучшем случае прикрыть скатеркой. И особая извращенность ситуации в том, что это блюдо совсем не в его вкусе.

Поколотиться бы головой о стенку – может, это из нее выбьет дурь? Скорее всего, нет. Разве что на подозрительный стук выглянет император, пребывающий ныне не в лучшем расположении духа, и отправит своего секретаря прямиком либо на обследование к психиатрам, либо на гауптвахту – за небрежное обращение с ценным имуществом.

Гипотеза обдуманной диверсии против его рассудка, к счастью, отпадает. Если доложить по инстанциям, что коммодор Форратьер вместе с кронпринцем покушался на государственную собственность, то бишь мозги лейтенанта Иллиана, это заставит начальство всерьез усомниться в наличии у лейтенанта упомянутых мозгов. Значит, предателем-диверсантом оказалось его собственное подсознание. Пятая колонна. Саботажник в собственном тылу. Жаль, нельзя прибегнуть к Высочайшей милости и попросить государя специальным эдиктом запретить наличие у офицеров СБ всяких темных закоулков души. Выход один: призвать на помощь главную ударную силу – здравый смысл – и разобрать свою проблему рационально.

Лейтенант поступает, как положено аналитику, и, сверля невидящим взглядом дверь приемной, мысленно раскладывает три версии – каждая, как полагается, под своим условным девизом.

«Женат на работе, измен не допущу». Настолько зарылся в дела, что перепсиховал с непривычки к интимным зрелищам: иммунитета не хватило? Нет, не пойдет. Его же не держали в монастыре или в камере одиночного заключения, уберегая от, мать их так, плотских искушений. Да и привычки, краснея, забиваться в угол при одном взгляде на журнальчики «для взрослых» за ним не водится.

«Красть – так миллион, трахать – так принцессу». Может, в скромной душе младшего офицера всегда зрело непомерное честолюбие, которое и взыграло, уязвленное явной насмешкой? Снова не попал. Форские статусные игры всегда ему были глубоко чужды, а нынешний пост искренне кажется незаслуженным.

«Хочешь, но молчишь». Прогрессирующая гомофобия с похотливо-отягчающими обстоятельствами, вытащенная нескромным предложением на белый свет? Снова пальцем в небо. Наплевать ему, честно говоря, кто, с кем и в каком виде спит. И кронпринц ни разу не соизволил ему ранее являться в эротических мечтах. В кошмарах – тоже.

Итак, все неверное отброшено, и в сухом остатке – правда. Шок от того, что в непотребном виде перед ним валялся не просто молодой фор с дурными манерами. А наследник престола. Будущий император. Император. Вот и ключевое слово. Об императорах не шутят, не рассказывают сальных анекдотов. Их нельзя представлять себе в постели, полураздетыми, доступными для нескромного взгляда и жадного прикосновения. От них нельзя ждать небрежного приглашения в койку – именно потому, что любое высказанное этим Голосом пожелание равносильно приказу.

«Замечательно! Выходит, ты, затаив дыхание и облизываясь, ждешь от императора Эзара приказа «марш в постель»? И обижаешься на авансы сына из-за того, что тебя не обращает внимания отец?» – подсказывает глумливый голосок.

Тьфу! «Кто про что, а сержант – про Устав...», как шутили в училище. И не пристукнуть этого виртуального пошляка, притаившегося где-то глубоко внутри! Лейтенант садится, грустно подперев подбородок ладонью. Одно утешение – если ему когда-нибудь захочется найти общий язык с кронпринцем, достаточно будет отступить в сторонку и выпустить на свободу свое бесстыжее внутреннее «я». Оно без труда вгонит в краску не только одного хорошо воспитанного лейтенанта, но целую роту гвардейцев, только что из увольнительной из караван-сарая.

Даже для хорошо воспитанных честность – лучшая политика: «Да. Все еще жду».

Лейтенант вздыхает. Казуистика – не его стихия. Здорово перекладывать ответственность за свои дурные мысли на высочайшие плечи: мол, если позовет – пойду не глядя, что в огонь, что в постель. Зато вовсе не здорово ждать, твердо зная, что не позовет и не прикажет. И что с каждым днем время Эзара уходит, а время Зерга приближается. Что огонек желания видишь, как в кривом зеркале, совсем в других серо-зеленых глазах, блудливых, молодых и наглых...

«Интересно, как выглядел Эзар в тридцать?»

Портретные снимки тех лет сохранились вряд ли: война. Максимум, на что можно надеяться, – фигура в шинели на фоне трофейного танка или догорающего вражеского аэрокара: фигура, соответственно, маленькая, зато танк большой. Но кем бы ни смотрелся молодой Эзар, уж точно не пьяным развязным идиотом. Хотя на абсолютного трезвенника он не похож и сейчас, когда за каждый глоток крепче кефира он ведет войну с единственными, кто смеет ему перечить, – докторами. Лейтенант это знает: ему изредка случалось приходить с докладами и тогда, когда император засиживался за бутылкой бренди с кем-то из своих старых товарищей (или живых легенд преклонного возраста – это как посмотреть). Спиртное избавляет того от обычной сухой язвительности, зато дарит охоту к грубым казарменным шуткам. Рецидив военной молодости?

Раскат монаршего гнева за дверью громыхает особенно сильно, даже звукоизоляция не помогает. Минуту спустя створки распахиваются и появляется кронпринц: покрасневший, злой, стиснувший в ниточку и без того узкие губы. Царившее в кабинете напряжение тянется за ним шлейфом, точно статическое электричество. Не попасть бы под разряд... Вздернув голову и не глядя по сторонам, принц широкими шагами пересекает приемную и выходит, в раздражении хлопнув дверью.

И – тишина.

Бесконечный час тишины, медленно остывающей, как опаленная лучом плазмотрона броня. Впрочем, это здесь она остывает, а за дверь лучше не соваться. В нынешнем уязвленном состоянии духа – тем более. Но и робко топтаться с докладом у императорского порога как-то тоже... не очень. Офицеру не к лицу. А час поздний, и дальнейшая отсрочка становится просто неприличной.

«Не съест же он меня, в самом-то деле?»

Лейтенант щелкает кнопкой комм-линка:

– Сэр?

– Чего тебе, Иллиан? – доносится из комма раздраженный голос.

– Распорядитесь отложить доклад до завтра или подготовить вам сводку письменно?

– Какой, к такой-то матери, доклад? А-а... Ты еще здесь? Зайди. – Императорский голос звучит так кисло, что ясно: монарх ставит непонятливых секретарей по досадливости на одну доску с малолетними детьми, зубной болью и парадными церемониями в День рождения.

Шаг за порог, в святая святых. Кажется, масштабы разрушений незначительны: лишь покрывало сдернуто с кресла и в раздражении брошено на резную спинку огромной, безупречно заправленной кровати. На погасшем комм-пульте – округлая темно-янтарная бутылка, пустая стопка с маслянистым потеками на стенках и тарелка с шоколадом. Похоже, бренди в бутылке убыло ровно настолько, насколько в старом императоре – раздражения. То есть микроскопически мало.

– Ты что здесь делаешь?

– Вы вызывали, сэр.

Досадливое хмыканье.

– Я не о том, дурень. Считаешь, я обязан помнить, отпустил ли тебя с дежурства?

– Помнить – моя работа, сэр.

– И дурака валять – тоже?

Сходящиеся к переносице брови предвещают давно ожидаемую бурю. Возможно, человеку более дальновидному хватило бы или такта безвредно разрядить эту грозу – или ума принять огонь на себя так, чтобы, остыв, император был бы ему благодарен. А у лейтенанта выбор небогат: ответишь по уставу – обвинят в тупости, начнешь умничать – в непочтительности. Что ж, не сахарный, не растает.

– Никак нет, сэр!

– То-то. Ишь, распустился... – звучит дальним ворчанием уходящего грома, и усмешка чуть трогает уголки монарших губ. Похоже, гроза пройдет стороной. Но на всякий случай стоит вытянуться по стойке смирно и есть высочайшее начальство взглядом.

Император долго смотрит глаза-в-глаза. Что он видит? Точно – не положенную по уставу бодрую бесстрастность.

Эзар шумно вздыхает.

– Вольно, лейтенант. Раз ты такой правильный и не улизнул со службы, хоть и мог... то поговорим. Садись сюда. – Ладонь хлопает по тисненой коже углового дивана. – Садись, не бойся, я кому сказал?

– Я... н-не боюсь. – «Просто не совсем привык сидеть с императорами рядом и вести задушевные беседы». Это кровать в комнате гигантская, а диванчик небольшой, располагающий к доверительному разговору на минимальной дистанции. Садясь, невольно думаешь о том, как бы не коснуться сидящего напротив Эзара рукой или коленом. Оттого контраст выходит еще сильнее: сжавшийся, как пружина, лейтенант – и монарх, сама поза которого говорит об естественном превосходстве: ноги вольготно вытянуты, отставленный локоть опирается о спинку дивана.

– Сперва налей нам по пятьдесят грамм. Вторая стопка там, на подносе.

Коллекционное бренди глотается молча и залпом, словно лекарство. И лишь в эту секунду лейтенант чувствует, как тает прежде неощутимый ледяной комок, застывший в подвздошье. Как становится легче на душе – и это не метафора. И глупо начинает частить сердце. От крепкой выпивки, наверное.

«Я и не подозревал, что так вымотался».

– Молчишь? Правильно. Ты молчи, парень, говорить буду я. Выговорюсь, а ты терпи. Зато потом внукам станешь рассказывать: «Когда мы со стариком Эзаром пили коньяк...» – Император легко и ободряюще похлопывает своего секретаря по руке. – Внуки, хм. У тебя хоть девушка есть?

Лейтенант удивленно моргает:

– Постоянной – нет, сэр.

– Почему? Не отвечай, сам знаю: работа. Значит, моему внуку расскажешь. Когда вырастет. Жаль, не успею увидеть, в кого он пошел – в мать или... или в Зерга. – Император делает паузу, досадливо трясет головой. – Стоп. Не буду о нем. Давай лучше о тебе. Мне и моему, – еще крошечная пауза, – преемнику работать с тобой. Твоя ценность выше, чем у любого другого младшего офицера моей армии. Но важней другое – мне с тобой дышится легко. Хотя ты порой, гм, и развлекаешь меня уставным рвением, лейтенант... Мой лейтенант. Мой...?

– Так точно, сэр.

– Мог бы сказать просто «да». На «ты» я тебе перейти не предлагаю, не потянешь. А рапортовать брось. Запомни на будущее, чудо провинциальное: за столом, как и в постели, надо быть проще.

Пауза.

– Ты что, покраснел? – Император смотрит с деланным удивлением. Словно это не он сейчас сказал двусмысленность, а лейтенант ляпнул что-то не к месту. Все знает? Провоцирует? И лейтенант с полной ясностью видит, каким Его Императорское Величество был в его годы. Хулиганистым, вот каким!

– Просто раскраснелся, – отвечает секретарь. – Бренди... хорош.

– А ведь врешь, – спокойно констатирует Эзар. – В глаза своему императору. Ну с чего ты такой... вздрюченный? Призрак Ури в коридоре встретил? Или... – Пауза, невеселая усмешка. – Что там было у Зерга?

– Ничего любопытного, сэр. У принца... гостил коммодор Форратьер. Вы сами видели – Зерг был нетрезв. Не контролировал то, что говорил и делал. Впустил меня в... извините, сэр, посреди весьма интимной сцены. Я передал ваш приказ и дождался его в вестибюле.

– Я так и понял. – Речь императора перемежается молчанием, он чуть ли не с усилием выталкивает слова. – Хуже всего, что ты... и другие, и вся Империя может это видеть. Зерг и не пытается вести себя как должно. Долг крови – или наследие крови?..

Снова пауза. Эзар берет с тарелки квадратик шоколада, кидает в рот, медленно прожевывает. То ли успокаивается, то ли собирается с мыслями. Потом склоняется вперед, уперев ладони в колени, и изучает физиономию лейтенанта в упор. Пристальный, ожидающий взгляд, под которым руки-ноги немеют, точно тебя зацепил луч парализатора... И продолжение – неожиданное, как выстрел из засады:

– Ты, скромник, что, до того не знал, что мужики спят и друг с другом? И ощущения ничуть не хуже, чем с бабой? Вопрос риторический, молчи. Принц – как я могу ему запретить? Ну, прикажу быть потише, на то при нем и Форратьер, все же меньше сора из избы. Из дворца, вернее. Ты-то сам с мужчинами спал?

«Оп-па, вот и пошли разговоры под коньячок... Пошли, как по минному полю».

– В мои служебные обязанности это не входит, – чопорно парирует секретарь. – Представление на этот счет имею. Физиологическое.

Эзар язвительно передразнивает по слогам:

– Фи-зи-о-ло-ги-ческое... Ханжа ты провинциальный. Правильно воспитанный. Ну-ка, налей еще, разговор будет долгим.

Смотреть в лицо стыдно. Лейтенант опускает взгляд. На очертания колена под мягкой тканью домашних брюк; двое сидят уже так близко, что жесткое зеленое сукно мундира и ворсистую темно-синюю ткань разделяют какие-то сантиметры. На широкие пальцы, прочно обхватившие стопку, на ладонь, греющую бесценную янтарную жидкость в стекле прежде, чем поднести к губам, которые на сей раз отпивают по чуть-чуть...

Он судорожно вцепляется в собственный стакан, как утопающий в соломинку. И слушает.

– Секс – с мужчиной, с женщиной, не суть – изнанка отношений. Понял? Верности или распущенности – у кого как, вот что важно. Остальное – точно, физиология. За что я сыну выволочку делаю? За безволие, глупость и слабость. Что ж, слабость к мужикам – это наследственное. Покойник Ури Безумный, его дядя, грешил тем же. Настолько, что и сына родить не удосужился, да и я своего болвана еле заставил... Скажу, что я сам в молодости бывал неразборчив и знаком с этим делом не понаслышке – не поверишь? Оскорбишься за императорское величие?

– Разыгрываете, сэр?.. – рискует переспросить лейтенант.

– Сейчас – нет. Много чести – тебя разыгрывать. – Усмешка, неожиданно теплая. – Расскажу, не поверишь ведь. Об этом в учебниках истории не пишут, а кто попробовал бы написать – Негри бы живо башку открутил. Но я – знаю. Теперь и ты знаешь. Что изменилось?

«Что изменилось? Ничего особенного. Просто мир перевернулся вверх тормашками и то, что раньше казалось пропастью, обернулось небом и сверкнуло лучом надежды... Молчи уж, поэт Сбшный».

– Не отмолчишься, Саймон. Отвечай, – звучит странно сухим, почти приказным тоном. Но – впервые за этот вечер его называют по имени.

Лейтенант с показным безразличием пожимает плечами.

– Ничего не изменилось. Только вертится теперь на языке личный вопрос.

– Ну?

Улыбаясь, заставляя себя не отводить взгляда (страшно, как прыгать в ледяную воду!), лейтенант уточняет:

– Исключительно в молодости, сэр?

Эзар довольно смеется.

– Браво, таким ты мне нравишься больше! Прогресс; а то сидишь, как парадную шпагу проглотил, и трясешься от страха. Придется удовлетворить, гм-м, твое наглое любопытство.

Пауза. Император потягивается, слегка зевает, как сытый тигр из лимерика (заменяет ли один молоденький офицер трех беспечных девиц?), прикрывает рот ладонью, молчит... Наконец роняет:

– Нет. Не только в молодости. Предвосхищая следующий вопрос: да, по-настоящему нравишься.

Лейтенант цепенеет. «Он что, меня насквозь видит? Да не собирался я ничего такого спрашивать... Нравлюсь. По-настоящему. Я? По-настоящему!! Нрав-люсь. Ну ни хрена себе!»

Зациклившийся на одной мысли рассудок – отдельно, болтливый язык – отдельно...

– Сэр, так откровенно вы меня завалите... ой, то есть захвалите.

Эзар откидывает голову и громко хохочет:

– Завалю? И кто из нас двоих... откровеннее? – едва выговаривает он сквозь смех. – Но мне, право слово... нравится... и твой подход к делу тоже...

– Сядь пока, – крепко удерживает он за плечо порывающегося вскочить, пунцового Иллиана. – Силой держать не буду. Твое дежурство закончено, желаешь уйти – спокойно встанешь и выйдешь. Так хочешь говорить дальше – или стоп беседе?

Глаза в пол. Мир сводится к ощущениям и звукам: рука Эзара на плече, его последнее смешливое пофыркивание. «Снять, что ли, эту руку», размышляет лейтенант. Воображение подсказывает: снять осторожно, на всю запретную секунду задержав хватку, никак не решаясь, убрать ли чужую ладонь или просто накрыть своею... Все. Приехали.

– Да, хочу. И говорить хочу, и... остаться.

– Остаться... – повторяет Эзар и осторожно улыбается. – И надолго?

– На сколько скажете. Вам решать.

Император меряет его долгим, изучающим взглядом.

– Намерен сделать мне персональный подарок, парень? Мой День рождения еще не скоро, смею тебя заверить.

Иллиан тихонько расплывается в улыбке. Сколь знакомы вычурные па словесного танца под девизом «шаг вперед, два шага назад»! Сохранить себе путь к отступлению, шанс свести все к шутке... «Спорю на свои серебряные Глаза Гора, неловко здесь не одному мне». Сама Власть, привыкшая, что любой ее намек – приказ, с преувеличенной осторожностью втискивается в хрупкие рамки приватного разговора на равных. «С осторожностью? Ради меня? – доходит сквозь оглушающую анестезию коньяка, нежданных новостей и усталости. – Что ж, на равных – так на равных».

– Зато мой – через две недели, – шалея от собственной наглости, поясняет лейтенант своему главнокомандующему.

– Значит, это я – твой подарок?! – Эзар беспомощно откидывается на подушку дивана и как-то несолидно булькает от смеха. – Ну, Саймон, я... это совсем неожиданно! Черт, ни одной мыслью не грешен... почти. Ну ты меня и удивил... – Он хихикает до слез, трет глаза ладонью.

Смех не обиден. Наоборот, он окончательно разбивает силовое поле, в которое Иллиан так долго боялся удариться. Полумрак комнаты делается уютным, прозрачным, интимным. Невозможное сделалось ближе, непроизносимое стало обыденным, кумир сошел с пьедестала и оказался рядом, на расстоянии живого тепла. А двое снедаемых взаимным интересом мужчин как-нибудь разберутся, чем им заняться. За столом или в постели, но без церемоний.

Отсмеявшись, Эзар придвигается ближе к Иллиану, обхватывает широкими ладонями плечи, притягивает к себе. Запах волос, дорогого одеколона, коньяка, просто – тела... Дразнящее, даже через два слоя плотной ткани, тепло случайного касания обжигает колено и бедро. Властные – какие же еще? – пальцы берут за подбородок. Шоколадная горечь во рту. Щемящая сладость в сердце. Поцелуй длится, длится, как маленькое беспамятство, хотя какое беспамятство с его-то чипом? Успевает пройти вечность, прежде чем Эзар тихонько встряхивает его за плечи и советует – нет, приказывает – на ухо, так что волна мурашек сбегает по шее и позвоночнику:

– А теперь, лейтенант, марш в постель. Негоже мне тебя ждать...

Теперь все будет. Можно будет дисциплинированно проснуться рано утром по «внутреннему будильнику» чипа – и обнаружить, что уткнулся носом в льняную наволочку чужой подушки или обтянутое зеленой пижамой плечо. Можно будет на пять минут потрафить греху утренней лени и пролистать, лежа под одеялом и дурацки улыбаясь, вечерние картинки из хитроумной электронной памяти. Впрочем, там лишь аудио и видеоканал. То, что случится при выключенной лампе, – истома, прикосновения, запахи, бьющееся в горле сердце, вкус пота на губах, судорога мышц, ослепительный ядерный свет под закрытыми веками, – это, слава богу, записи в механическое устройство не подлежит.

«А то, пожалуй, чип перегорел бы».