Пахло дымом. Сладковатый запах горелой человеческой плоти мешался с горьким дымом кострища, волнами плавал непрозрачный белый туман, иногда являя глазу причудливые фигуры. Воины суеверно жались поближе к пепелищу, судорожно сжимая кто оружие, кто крест, кто – тайком – рунный амулет: туман – вещь, известно, колдовская и негоже человеку шастать в тумане без надежных оберегов. Видя это, Олаф Трюггвессон приказал зажечь еще костер, около которого и собрались все три десятка его дружины. Некоторые украдкой проводили рукой над огнем, а потом прикладывали руку ко лбу. Все-таки страшновато воину против колдуна, особенно если страх пред колдовством вбит в голову, можно сказать, с пеленок. Но пресвятой крест все превозможет. Олаф пощупал на груди большой серебряный крест, нагревшийся от его разгоряченного тела. Скоро можно будет побродить по пепелищу, посмотреть, что осталось от проклятых колдунов, волхвов и чародеев – когда дым перестанет есть глаза и забивать горло.
Его молочный брат Свен Свенссон по прозвищу Бешеный Морж подошел, весь перемазанный пеплом, с веселой ухмылкой на широком лице.
– Что, сделали дело? Жаль только, что пришлось потратить на это столько чистого серебра и золота.
– На богоугодное дело не жаль, – коротко ответил Олаф. Несколько воинов посмотрели на него осуждающе, но возразить не возразили. Олаф чувствовал невысказанный упрек: золотом и серебром следует оделять дружину, поэтому добавил:
– Сейчас дым разойдется и посмотрим, никуда серебро не делось, только в слитки сплавилось.
Воины повеселели, переглянулись. Кто-то вытащил бурдючок с хмельным грасадуром, явно украденный с кухни новостроенного общинного дома, безжалостно спаленного Олафом. Бородатые лица заулыбались, оживились, послышались хохот и шутки. Улыбнулся и Олаф. Можно сказать, что дело его жизни сделано. Даже если он погибнет сегодня, то со спокойным сердцем. Он, воин Христов, уничтожил всех колдунов в округе, мутивших простодушных поселян, наводивших мороки, насылавших болезни, недород, град, засуху и шторма. Конечно, он немало потратился, но дело того стоило. На задуманное ушло почти все добро, захваченное в походах на берега Фингалии, Куронии и Семигалии. Столько тесаного леса, тканые руками жен ковры с картинами гибели Фафнира и похищением Идун, что украшали стену за скамьей хозяина, щедро развешанные везде по стенам обои, кубки из серебра весом не менее чем семь эйриров каждый и драгоценные ониксовые чаши, позолоченные бронзовые блюда, привезенные из Биармии, меха белой куницы и черного зайца, оленьи шкуры, сколько бьорра, пива, вареного, сквашенного, жаренного на вертеле, печеного мяса, не пожалел он и дорогой приправы – перца... Все это было привезено на богатый пир, чтобы колдуны, жадные до богатых подарков, поверили в его дружбу и пришли по зову на пир... Он тряхнул головой, отгоняя неподобающие воину и христианину мысли. Чтобы окончательно отогнать их, он, не дожидаясь, пока пепелище совсем остынет, пошел посмотреть на тела своих недавних гостей.
Вслед за ним потянулись и остальные, увлеченно начали рыться там, где стояли столы: там должно было остаться серебро. Самого же Олафа прежде всего интересовали колдуны. Он шел, считая обгорелые тела. Кое-кого еще можно было узнать. Вот старый Кнуд, вот бронзовые бляхи с пояса молодого Ульфа Широконосого, насылавшего волков на неугодившие поселения, одноглазый Грим почти целый, только мертвый, лежит, сжимая руками горло, – наверное, задохнулся в дыму, Кьяртан Бедный... Всего Олаф насчитал три десятка тел разной степени обгорелости. Он почувствовал, как по спине его ползет противный холодок. Одного тела не было, стало быть... Конунг не сомневался, что каким-то чудом (уж не при помощи ли своих богов-демонов?) сумел выбраться из горящего дома Эйвинд Келльд, самый юный, но при этом самый хитрый и закоренелый чародей. Даже его отец, Харальд Красивоволосый, сжегший за ведовство собственного сына Рёнгвальда, ничего не смог с ним поделать. Олаф с досады крепко стукнул кулаком по ладони и, не оглядываясь, пошел прочь.
У Олафа Трюггвессона был дом на острове Кормт. Сюда он приехал весной в месяц эггтид, когда птицы кладут яйца, чтобы отпраздновать праздник Пасхи вместе со своими женами, сыновьями, родичами, братьями и воинами. Молочный брат тоже привез с собой малую дружину. Еще два корабля были целиком нагружены припасами: Олаф хотел отпраздновать святой праздник как подобает христианину, может, даже и окрестить торжественно кого-то из слуг. Пир готовился загодя, а сам Олаф прибыл за два дня до начала, как рачительный хозяин. Весна уже вступила на остров – это было видно по оглушительным крикам олуш и гагар, по белым птичьим стаям в голубом небе, по зеленеющим подушкам лапчатки и вереска среди камней, хотя голубоватые глыбы льда рядом с ними и не думали таять. День выдался таким солнечным, что Олаф Трюггвессон понял: это воистину праздник Воскресения Христова. Сам Бог подает ему знак, что он все делает правильно. Стоя на берегу, конунг полной грудью вдыхал резкий ветер, призывавший в путь...
Его отвлек побратим Тормод Крепкое Весло, звучно хлопнувший его по плечу:
– Что, брат, не пора ли начинать? Пиво вот-вот перестоится, кабанчик с пряностями вот-вот захрюкает. Мужики уже скамьи грызть готовы.
Олаф кивнул, и мужчины вошли в парадную залу, подавая тем самым знак к началу пира. Все переместились в дом и кухню; слуги, подносившие кушанье, не успевали таскать блюда. Никто не глядел больше на ясное небо и море.
Между тем солнечное утро затягивалось какой-то легчайшей дымкой, незаметно скрадывавшей свет, которая потихоньку превращалась в молочный туман. Вот уже не только горизонта, но и другого конца острова не видать в этой странной мгле... Никто не услышал, как заскрипели песок и галька под днищем большого корабля. Укрытый туманом, он подошел к берегу невидимым, и люди с него высаживались на берег тихо-тихо. Целая сотня мужчин спрыгнула с высоких бортов, расписанных белым и красным, когда осторожно и бесшумно, подобно рыси, на берег высадился юный Эйвинд. Он был высок и белокур, какой бы воин был, если бы не стал колдуном, говорил его отец. По личной прихоти или по приверженности к старым обычаям он носил волосы мало не до пояса, в то время как другие колдуны (а уже несомненно, что все его спутники были также колдунами) – чуть ниже плеч, а воины Трюггвессона и вовсе стриглись коротко, тем самым показывая, что отошли от веры отцов. Все были одеты похоже – темные длинные кафтаны, поверх которых были накинуты также темные плащи и башлыки, закрывавшие лица. Ни узких щегольских рукавов, ни золотого шитья не было на одежде, их не украшали шитые золотом чулки и красное сукно.
Эйвинд нашел взглядом Сваси-финна и кивнул ему:
– Ты идешь с запада, я захожу с востока. Нас никто не увидит, они все пируют. Сплетем такие чары, чтобы никто из тех, кто убил наших братьев, не вырвался из наших сетей.
Сваси хищно раздул ноздри. Его родной брат погиб в пламени, когда Олаф Трюггвессон вероломством заманил их в ловушку, и теперь он ничего не хотел так, как отомстить.
– К началу прилива все будет готово.
Два белых крыла тумана медленно обтекали дом, он утонул в нем, как в овсяном киселе. Медленно возводились вокруг дома чары... В тумане видели только колдуны, а слуги, бегавшие с чистой водой и полотенцами, с блюдами и кубками, если иной раз мельком и взглядывали за частокол, ничего такого не замечали, изрядно уже попробовав хмельного. В зале гостям и хозяевам было не до того. Пили и по обычаю эйнменнинг, и по обычаю твимменинг, и по хвирфингсдриския, когда чаша идет вкруговую. Гуннар Длинный Язык вызвал на питьевое состязание Гейра Хромого. На другом конце стола братья-силачи Эйнар и Эйрик поднимали на спор женщин: на одной руке Эйрик поднял троих, а Эйнар – четверых, а Эйрик указал, что их младшая сестра Крака тощая, как коза, а значит, должна считаться за полженщины, и они подрались. Всем было весело. Никому не было дела до плохой погоды.
Олаф склонил голову на руку и слушал скальда, поющего о плавании Хакона Свирепого на северный остров, где живут девы-птицы. Несмотря на все выпитое, голова была ясной. У него. А вот побратиму явно требовалось освежиться. Уже, должно быть, наступила половина вечера. Олаф схватил того под мышки, встряхнул и сам повел к выходу, отпихнув вскочившего раба. На крыльце он вдохнул полной грудью после душного тепла залы и удивился. Свежий и прохладный с утра воздух мерцал от перламутрового липкого тумана, в котором запросто можно было заблудиться, отойдя от дома на два шага. Заблудиться, да. Усадив Тормода на деревянные ступени, Олаф отошел на пресловутые два шага от дома, потом еще. Потеряться он не боялся, зная, что дом ограждает частокол выше его роста. Вот и он. Он почти носом ткнулся во влажное дерево и услышал какое-то гудение. Похоже, как пчелы гудят у улья. Но рановато для пчел, да и не летают они в такую погоду. Воинская выучка взяла свое. Он и думать забыл о празднике. Приникнув щекой к бревну, Трюггвессон затаил дыхание, радуясь, что пьяный Тормод не сопит в ухо. Он различил какое-то бормотание, нащупал рукой дырку от выпавшего сучка и приник к ней глазом. Левая рука непроизвольно легла на крест, так же, как правая привычно – на рукоять меча.
Бесшумно, на цыпочках, Олаф вернулся в дом и плотно закрыл за собой дверь. Теперь он был уверен, что Бог благоволит ему. Иначе зачем бы он привел к его дверям колдунов, за которыми он охотился с тех пор, как принял крещение. И даже... даже самого Эйвинда. Олаф его не видел, но не сомневался в его присутствии. Теперь, когда здесь его дружина и дружина его побратима! Только не дать им применить свои проклятые чары.
Весь хмель из головы выветрился, Олаф быстро построил самых трезвых, привычно раздавая указания, да и дружина – бывалые воины – быстро пришла в себя, уразумев, что придется помахать мечом.
Эйвинд сосредоточенно повторял нараспев слова заклинания, закрыв глаза и видя окружающее только внутренним зрением. Он видел, как причудливо сплетались, словно чащоба непроходимого леса, нити заклинаний, нити воли и силы. Скоро будут отомщены его единокровный брат Рёнгвальд и его друг Рагнар. Пусть пируют беспечные...
Но им не дали завершить месть. Громкий крик воинов раздался, казалось, над самым ухом, и вооруженные воины бросились на чародеев. Даже будь при них мечи, вряд ли чародеи сумели бы оказать достойное сопротивление почти вдвое превосходящему их отряду. Но мало кто был убит на месте, большинство было ранено и скручено. Эйвинд не получил и царапины. Дьявольская ловкость позволила бы ему уйти в тумане, если бы не то обстоятельство, что Олаф охотился за ним особо и обещал награду тому, кто возьмет чародея живым и по возможности невредимым. Потому-то его схватили сразу три пары крепких рук, и Эйвинд почувствовал, что вырваться нет никакой возможности. Его подтащили к Олафу, который довольно ухмыльнулся, но ничего не сказал.
Связанные колдуны и волхвы прекрасно понимали, что не милосердие заставило конунга пощадить их в бою, и теперь ожидали, что же он придумает.
Тот не торопился, разглядывая своих противников, и, казалось, раздумывал о чем-то. Ему доложили об убитых: семеро.
– Ну, они умерли легко, – проговорил довольно Олаф, – а вот остальные хлебнут полной мерой.
Он повелел отвести связанных колдунов к другому концу острова. За небольшой ольховой рощей искрошенные морем скалы словно выступали со дна морского. Их основания во время отлива всегда обнажались, а в прилив вода поднималась выше роста крупного мужчины, поэтому птицы не вили на берегу свои гнезда, предпочитая более безопасное место. Здесь он и велел привязать колдунов и недобро улыбнулся, когда они, поняв, что за смерть их ждет, в ужасе начали причитать и выкрикивать проклятия ему. Олаф перевел взгляд на Эйвинда. Тот стоял с высокомерным видом, сжав зубы, и глядел поверх голов в морскую даль. Когда его повели к скале, он не произнес ни звука и не сопротивлялся. Сын конунга, он считал ниже своего достоинства молить о пощаде или показывать свою слабость.
Оглядев еще раз привязанных, Олаф громко сказал:
– Раз вы не пожелали принять святую веру, то я своею волей окрещу вас в морских волнах. И тем спасу ваши черные души. А кто не согласен, что ж... До начала прилива еще час, зовите своих богов, может, они вам и помогут.
Он развернулся, чтобы уйти, но подозвал одного из дружинников и велел отвязать Эйвинда, сказав:
– А ты, Эйвинд, слишком драгоценная добыча, чтобы позволить тебе умереть такой скучной и простой смертью. Ты будешь гостем на моем пиру в честь воскресения христианского бога. Не обессудь, что веревки с тебя я не сниму. А то без них ты что-то брезгуешь моим обществом.
Дружный хохот дружинников показал, что они оценили шутку конунга.
Короткая схватка только придала мужчинам сил, они с удвоенной энергией приняли пить и заедать хмельное мясом со всевозможными приправами.
– Воистину, ты умеешь принять гостей, Олаф Трюггвессон. Вот это настоящий праздник: и напились, и наелись, и подраться пришлось, – довольно рыкнул его брат Гуннар. – А с этим что делать будем?
– Окрестим в святую веру. Я сам крестить буду, – ответил конунг, не поворачивая головы. Он прикрыл глаза, слушая, как Труди-скальд исполняет только что придуманную вису в честь победы в этой короткой схватке, восхваляет мужество воинов, которые одержали победу над творящими чары, знающими узлы, наузы и привороты. Вскоре он дал знак скальду остановиться. Замолчали и воины, стихли пьяные крики, грохот кубков о столы, чавканье и хохот. Далеко-далеко напрягшийся слух мог различить крики, доносящиеся от тех скал, что во время прилива уходят под воду.
– Слышь, колдун, скоро твоя очередь, – обратился Олаф к Эйвинду. Тот ничего не ответил и не взглянул на него.
Пир продолжался долго. Руки у Эйвинда были связаны, но сидевший рядом младший брат Олафа не давал пленнику проголодаться, совал ему в рот куски печеного мяса и хлеба. Эйвинду несколько раз влили в рот по кубку хмельного меда и пива, так что он совсем опьянел. Впрочем, на это воины и рассчитывали. Хотя многие из них носили крест, но все же опасались колдовской силы пленника, а пьяный, рассудили они, ничего сделать не сможет. Эйвинд, честно говоря, и не пытался. Он просто выжидал подходящего момента, а пока потихоньку дремал, пока давали, опустив голову. Криков, похвальбы воинов, насмешек он как будто не слышал, во всяком случае, по лицу его ничего нельзя было прочесть.
На рассвете, в час рисамал Олаф Трюггвессон, окинув взором опустевшую наполовину палату, уснувших пьяных, поднял Эйвинда за плечо и повел из дома.
По дороге к нему с молчаливого согласия Олафа присоединился Бешеный Морж. Молочный брат велел ему захватить колья и нож. Сам он нес небольшую жаровню. Все так же в полном молчании они шли по утреннему острову подальше от дома. Наконец Олаф остановился и потянул кафтан с Эйвинда. Вдвоем они сняли с него одежду и привязали за руки и за ноги к вбитым в землю кольям. Олаф сосредоточенно начал высекать искру и поджигать трут. Он запалил небольшой костер прямо в жаровне, дожидаясь, пока прогорят угли. Свен Свенссон лениво наблюдал за приготовлениями, когда услышал:
– А теперь иди.
Не слова ни говоря, Бешеный Морж отправился в обратный путь, даже не посмотрев на распростертое на земле тело. Конунг остался вдвоем с чародеем.
Эйвинд и не пытался сопротивляться, когда недруги снимали с него кафтан с меховой опушкой, узкие шерстяные штаны, нарядные сапоги, когда привязывали к кольям. Спине холодно и неудобно, но это ненадолго... Смерти он не боялся: в этом Эйвинд был истинным сыном своего отца. Но и не собирался отправляться в царство Хель так скоро. Этот воин думает, что победил его... Хитростью, мечом и крестом. Но у Эйвинда найдется, что ему противопоставить.
Эйвинд с детства был очарован рассказами о колдунах и ведьмах, посылающих душу на другой край земли, чтобы посмотреть, что там делается. Они вызывали не страх, а желание вступить в союз с теми таинственными силами, которые дают такие дары своим приспешникам. Едва выйдя из детского возраста, Эйвинд повсюду искал, кто бы мог помочь в изучении этого соблазнительного искусства.
И нашел. Старший, единокровный брат Рёнгвальд Прямоногий давно изучал колдовские чары. Он и обучил братца навыкам колдовского искусства. Но Эйвинду было мало этого, и он хотел узнать больше. Тогда Рёнгвальд свел братца по его горячей просьбе с неким лопарем. Старик долго приглядывался к юноше, прежде чем приобщить к желанным, самым страшным тайнам. Поначалу услышанное смутило юного Эйвинда. Чтобы овладеть тайнами и научиться подчинять себе живое и неживое, сказал лопарь, нужно заручиться помощью духа-покровителя. С ним ты вступишь в духовный брак, крепче, чем брак земной, тогда он и начнет оказывать тебе покровительство. После этого колдун не может вступить в брак ни с кем другим, потому что уже связан узами, незримыми для всех остальных. Сила твоя, продолжил старик, будет зависеть от силы твоего покровителя, но смотри, сильный и от тебя потребует быть сильным. Если сможешь. Смогу, ответил тогда Эйвинд, более всего желавший проникнуть в колдовские тайны. Дух-покровитель твой будет мужского рода, потому что к женщине приходит женский дух, к мужчине – мужской. Эйвинда это не испугало. Презрительное слово аргр, которым награждали мужчин, позволившим другим мужчинам познать себя, как женщину, для него было пустым звуком, как и вся эта нарочитая мужественность. Проще говоря, он не боялся показаться трусом. Он с детства привык к тому, что широкоплечие громогласные воины стороной обходят какого-нибудь хилого телом, скрюченного старика-колдуна, не решаясь его задеть и боясь показать свой страх перед старикашкой. Это была настоящая сила, а силы Эйвинд хотел прежде всего.
Небесный брак сочетался с браком вполне земным, ибо его дух-покровитель явился к нему в виде высокого широкоплечего рыжего мужчины с зелеными глазами и положил молот на колени сыну Харальда. Он остался у Эйвинда на ночь, и эта ночь стала первой в их долгой связи. До этого юный сын конунга был целомудрен. Целомудренным его считали и далее, поскольку он ни разу не взглянул на деву взглядом любви или страсти. Но внутренним взором какой-нибудь умудренный ведун или волхв заметил бы горящие на нем поцелуи, следы бесстыдных ночей, каждая из которых кончалась обретением какого-нибудь нового знания.
И сейчас Эйвинду пришло в голову, что даже без своих магических принадлежностей он мог бы призвать своего ревнивого супруга... Юный колдун скоро понял, что его покровитель по-своему привязан к нему. Особенно это стало ясно, когда последовали одна за другой две смерти... Отец, видя, как подрастает сын, нашел ему пятнадцатилетнюю невесту, прекрасную Снефрид. Отцу страстно хотелось породниться с этим семейством, и он откровенно радовался, что молодые при сговоре вроде бы понравились друг другу, и мечтал, что вскоре они одарят его внуками. Но вернувшись к себе в поместье, дева вдруг заболела лихорадкой и умерла через три дня. А навестивший Эйвинда дух выглядел весьма довольным. Через год в гости к отцу Эйвинда, Харальду Красивоволосому, приехал погостить его давний друг, не видевший его добрый десяток лет. С первого взгляда было очевидно, что он любуется красотой юноши. Конунг нахмурился, но ничего не сказал. После пира Торкель подождал юношу в темном переходе и притиснул к стене. Что там случилось между ними, никто не знал, но когда его нашли утром, его череп был рассечен сзади, так что кровь и мозг брызнули во все стороны. Отец решил, что за честь младшего вступился кто-то из старших братьев, и историю замяли, а Эйвинд раз и навсегда понял, что влюбленный дух никогда и никому его не уступит.
И достаточно с тех пор ему было захотеть уничтожить кого-то из своих недругов, он начинал всячески показывать им свое расположение, и очень скоро осчастливленных вниманием юного колдуна постигала какая-нибудь неприятность, достаточно серьезная, чтобы не хотеть продолжать эти отношения. Теперь этим надлежало воспользоваться.
Тем временем Олаф закончил с приготовлениями и подошел к своему пленнику. Он окинул его взглядом с ног до головы, невольно отметив, что сын Харальда красив, как и все его дети: длинные белокурые волосы, точеные черты лица, синие глаза... в них насмешка. Северный ветер покрыл его тело легкой позолотой, и оно лежало на весенней земле, как дорогой клад.
– Знаешь, что я сделаю с тобой, колдун? – спросил Олаф, не отрывая взгляда от его лица и, сам того не замечая, задышал чаще.
– Что же? Вырежешь красного орла? Сожжешь меня заживо, как моего брата? Или, может, возьмешь, как женщину? – отозвался тот, прищуривая презрительные синие глаза и – что странно не вязалось с его словами, – легко и соблазнительно потягиваясь, будто не он лежал голый, распластанный, как морская звезда, полностью в воле своего врага.
– Ты не мужчина, – бросил тот, глядя Эйвинду в глаза.
– Ты оскорбляешь меня, Олаф Трюггвессон, зная, что я связан и не могу ответить тебе как должно – ударом меча, – кротко ответил Эйвинд, чуть облизывая губы. – У меня, смотри, все на виду, как же ты можешь утверждать обратное тому, что видишь? Знай, я больше, чем мужчина и женщина, потому что соединил их в себе и был на месте каждого из них.
– Правду говорят, что колдуны все творят непотребства, – отозвался Олаф, невольно переводя глаза на некий предмет, доказывающий принадлежность Эйвинда к мужскому полу. Потом он решился вновь взглянуть ему в глаза. Синие, как море, они притягивали и, казалось, излучали такую страсть, какой Олафу видеть еще не доводилось ни у одной из женщин. Олаф нерешительно попятился и, чтобы не сдаться окончательно, свирепо рыкнул:
– Я заставлю тебя, проклятый колдун, признать веру Христа, и поможет тебе в этом вот эта жаровня с горячими углями. Примешь истинную веру – я тебя помилую и окрещу.
– Давно ли веру пришлых чужаков ты стал считать истинной? – насмешливо спросил колдун, будто не он лежал привязанным на земле. – Значит, ты больше не призываешь бога воинской доблести Тиру, и бога скальдов Браги, и не чтишь Лёфн, светлую Фрейю и Бальдра?
– Есть только один бог, – горячо возразил Олаф. – И ты, чародей, его враг, а значит, враг и мой. И либо ты отсюда уйдешь христианином, либо не уйдешь совсем, как твои товарищи по нечестивым мерзостям. Видишь, жаровня докрасна накалилась. А у тебя задница, поди, замерзла уже. Так я тебе на живот горяченького поставлю, быстро согреешься.
– Почему же ты не предложил обратиться в свою веру и моим товарищам? Может, они согласились бы быстрее, чем я?
– Ты... такой красивый... – хрипло ответил воин, глядя на него остановившимся взглядом. – Зачем тебе умирать? Я спасу твою душу, хочешь ты или нет.
– Неужели можно обратить в христианство при помощи каленого железа и горячих углей? – отвечал на это Эйвинд, ничуть не испуганный. – Разве ваш бог не учит, что бог есть любовь? Любовью добьешься своего гораздо быстрее, чем жестокостью.
Олаф, которого сильно беспокоил взгляд чародея, попытался вновь нагнать на себя суровость, но это плохо ему удавалось. Хотя он отвернулся, перед глазами стояло обнаженное, распростертое на земле тело, такое красивое... Олаф испугался сам себя, своих мыслей – нельзя думать так о мужчине. Подумал было взять в руки крест, но рука вместо этого сама потянулась совсем к другому, нехристианскому предмету... Эйвинд, внимательно наблюдавший за ним, незаметно улыбнулся.
– Может, докажешь мне, что ты мужчина? – хрипло спросил он, выгибая спину еще сильнее. – И не боишься даже привязанного колдуна?
Олаф, как подкошенный, опустился на колени рядом с юношей, ноги его не держали, наклонился над ним и впился в его губы, которые тут же с готовностью ответили ему. Что, этот мальчишка думает, что Олаф пощадит его, если будет иметь с ним телесное сношение? Олаф вспомнил... как-то раз... в завоеванном селении галлов... но тогда он был язычником и блуждал в темноте, не видя света Христова. Теперь же он христианин, хоть и не помнит своего крещеного имени. Но эти молнией пролетавшие в голове мысли не могли удержать тело на привязи. Целовались они долго, Олаф вгрызался в горячий рот, словно голодный, у него стучало в висках, и он никак не мог оторваться от юноши. Проклятье! Он хотел врага веры Христовой так, как ни одну из трех своих жен. Да, стучало в висках, да, добыча – победителю. Он, Олаф, посрамит врага так, что тот никогда не сможет почувствовать себя мужчиной. Наконец он оторвался от чересчур сладких и покорных губ юного чародея и нерешительно сказал:
– Не хочу тебя развязывать, тебе только руки освободи...
– Не надо руки, только ноги, – шепнул Эйвинд, преданно глядя ему в глаза.
Олаф находился уже в любовной горячке, рассудок забился в какую-то глубокую нору и не показывал носа, как лиса, травленая собаками. Поэтому он принялся торопливо развязывать штаны, не отрывая взгляда от лица чародея, словно преобразившегося и ставшего еще прекрасней. Его больше не волновало, чары ли это или что иное. Он не стал тратить время, на развязывание, а просто перерезал веревки и поднял его ноги.
Олаф вошел в него сразу сильно и безжалостно, в голове билась только одно: «Господи, помилуй», но чего просил, чего хотел, не сказал бы ни тогда, ни через десять лет. Его тело, тело воина, крепкое, с буграми мышц, двигалось, как в бою – сильно, яростно, он ничего не слышал и не видел, кроме запрокинутого лица с оскаленным алым ртом, поэтому, когда нечеловечески сильные руки отшвырнули его в сторону, как кутенка, воспринял удар, как мгновенное падение в темноту.
Эйвинд вскрикнул от боли, когда из него почти сразу же резко выдернули член, и тут же облегченно улыбнулся своему избавителю – рыжему, зеленоглазому, могучему. Тот ответил улыбкой, смерил колдуна взглядом и неторопливо начал стягивать кафтан... Олаф без чувств валялся рядом на камнях.
– Я убью его. Или ты хочешь сделать это сам?
Эйвинд улыбнулся. Он с наслаждением размял затекшие руки, потер запястья, потянулся. Присутствие любовника, как всегда, заставляло его как-то по-женски кокетничать. И сейчас он подчеркнуто томно сменил позу, не отрывая взгляда от хищных зеленых глаз.
– Не нужно его убивать, – сказал он ласково, и такова была эта ласковость, что вогнала бы кое-кого из его противников в холодный пот, если бы им довелось слышать это... – Пусть живет.
Если бы Эйвинд на самом деле хотел смерти своего гонителя, он бы этим и ограничился, потому что дикая ревность, мелькнувшая во взгляде его любовника, казалось, сама по себе могла бы убить человека на месте. Но у него были другие планы.
– Я хочу отомстить, – сказал он настойчиво. – Оставь его. Он же христианин. Пусть до самой смерти вспоминает, в какую адскую бездну привела его похоть, пусть кается, вспоминая меня вновь и вновь, терзаясь виной и желанием!
Рыжий довольно расхохотался. Испуганные птицы тучей поднялись с берега, услышав гулкие раскаты хохота в прибрежных скалах.
– Скоро тебе нечему будет у меня учиться, – отсмеявшись, обратился он к колдуну. – А ты не боишься? Ведь он будет знать, что ты жив, и охотиться за тобой.
– Нет, – с улыбкой отвечал Эйвинд, он собрал свою разбросанную одежду и начал одеваться. – Потому что будет думать, что я мертв. Моей силы хватит на то, чтобы придать этому бревну свой облик. Пусть думает, что сжег меня живьем, так и не удовлетворив своего желания. А потом ты поможешь мне с кораблем, на котором мы пришли. Мне одному не управиться, а я не хочу оставлять его здесь.
...Олаф Трюггвессон очнулся, когда солнце, не по-весеннему ярое, напекло ему лицо. Видно, уже слегка перевалило за полдень. Он полежал, прикрыв глаза рукой и пытаясь нащупать в голове остатки мыслей. Слева тянуло жаром и каким-то уж очень знакомым запахом, и воин осторожно повернул в ту сторону гудящую голову. Прозрачное пламя, то умирая, то собираясь с новыми силами, танцевало в середине довольно большого кострища. И в середине... обгорелого и скрюченного человеческого тела с длинными белокурыми волосами, разметавшимися по песку. На четвереньках он подобрался к кострищу. Несомненно, это был Эйвинд Келльд, которого он... с которым он... Иисус спаситель!
Бешеный Морж нашел молочного брата там же, где оставил. Олаф Трюггвессон сидел прямо на земле, не обращая внимания на то, что начинался прилив и море намочило его сапоги. Он низко опустил голову, раскачиваясь из стороны в сторону в каком-то одному ему ведомом ритме. Бешеный Морж бережно поднял, повел и усадил на камень подальше от воды, а сам огляделся.
– А... что здесь было-то? – спросил он, так ни до чего и не додумавшись.
– Он сказал, что лучше умрет, чем примет христианство, – глухо ответил Олаф, не поднимая головы. – Проклятый колдун признался, что он – злой дух, живущий в человеческом теле, и не может принять святую веру Христову. И тогда я его...
– Сжег, – помог Морж.
– Сжег, – согласился Олаф.
...Олаф Трюггвессон по-прежнему преследовал колдунов везде, где мог, но никогда больше не приплывал в свой дом на острове Кормт.
