Я голыми руками задушил свою тоску.
Я выгодно женился и остался ночевать.
Я не скажу, откуда взял свой первый миллион,
И все – я молод
И не влюблен.

Я голыми руками задушил свою тоску,
А мертвая тоска, она страшнее во сто крат.
Я встретил в церкви Бога – не узнал
Богатым будет...

Шиш вам, я не стар, я просто плохо побрился.

Сегодня ночью я хочу, чтобы все думали: этому парню восемнадцать. Сегодня такая луна, ты подними свою голову и посмотри, какая это луна. Это ваш Эн Block написал, как круглый щит давно убитого... подумай, что это на самом деле шар, и поймешь, что я хочу сказать.

И оставь в покое свою гитару! Я ехал три тысячи километров in Moscow не для того чтобы слушать, как ты не умеешь петь. Это не Yesterday, пенсией клянусь! Дай сюда инструмент, я тебе скажу, что такое Yesterday. Я слышал, как поет Yesterday сам сэр Пол, это было в семьдесят седьмом, я это навсегда запомнил, семь-семь, это очень легко запоминается. И очень тяжело забывается. Я тогда купил свои первые темные очки, fuck off, это был идол, а не очки! Пока у меня не было таких очков, я не был человеком. Я купил очки и пошел слушать Пола. Еще я занял и пил «White horse» – я знал, что скоро у меня будет много денег. У меня была рубашка в лимонную дольку и галстук с обезьянами, все в долг. Я был уверен в этих деньгах, и деньги меня не подвели, ох как не подвели.

Ты знаешь, откуда у меня деньги?

Не смей лезть мне в душу! Сегодня такая луна, сегодня обязательно что-нибудь случится. Скажи, какого она цвета, и я дам тебе доллар. Неправда, она не белая, она цвета белой розы, держи два. Пусть эта ночь запомнится нам обоим, держи сотню. Бери, бери, у меня еще есть...

Тогда был год семь-семь. Мне тогда было восемнадцать, ну ты понял уже. Знаешь, откуда у меня деньги? Я украл их у русских. Это сейчас воровать русские мозги – хороший тон, а тогда было самоубийство. Какую идею я спер у русских, я не скажу, а то ты догадаешься, кто я.

Посмотри на меня. Как думаешь, каким я был в восемнадцать лет? У меня сынок – как ты, может быть, чуть помладше. Я его назвал Хельмут, в честь жены. Ох, бля, что я мелю, в смысле, так его назвала жена. Она у меня из Норвегии. Была.

У меня глаза были сумасшедшие. Я когда смотрел вот так, мне морду набить хотели. Еще в семнадцать лет я завел себе ствол. Меня всегда спасало то, что я был одиночкой. Меня нигде не любили.

Я выехал из Лондона в мае семьдесят седьмого. У меня хватило денег на паром через Дувр, а потом я пошел автостопом на восток. Последние деньги я отдал в Брюгге за патроны – все английские потратил на пароме, когда стрелял в чаек. У меня оставалось восемь фунтов, которые я никак не мог обменять, и оружейник из Брюгге согласился продать патроны за фунты. Потом я понял, что он меня обсчитал – патроны вышли по двенадцать шиллингов за штуку, а среднеевропейская цена – девять.

Из Брюгге я два дня добирался до Бонна, а оттуда поймал тачку на Берлин. Мне хотелось посмотреть на Берлинскую стену – the Wall. Это была самая смешная тачка из всех, которые я когда-либо встречал, там были русские. Я так и не понял, зачем они ездили в Бонн, потому что русские отвратительно говорят по-английски, хуже, чем итальянцы. Но дело было в том, что по дороге у них кто-то умер. В тачке вместе с трупом их было пять человек, да я шестой. Когда они выехали из Бонна, у пятого, который труп, случился сердечный приступ от жары, и он так и умер сидя. Голова у него откинулась назад, и челюсть подвязали носовым платком, чтобы язык не вываливался. Их шофер постоянно курил и ржал, так вот ржал он, не разжимая зубов, чтобы папироса не вываливалась. Мороз по коже, если честно. С ними была женщина, она ехала на переднем сидении, чтобы не с трупом. Когда меня подсадили, она тут же на меня накинулась: «Инглиш! – говорит. – Битлз! Лет ит би!» Она тоже была не в себе. Труп, как оказалось, – это их член партии и главный стукач, вот они и обрадовались. «It’s been a hard day’s night! Понимаешь, нам теперь можно все! Нам можно подбирать попутчиков, нам можно петь, а давайте напьемся!» И она снова запела. Я ей подпел, конечно, но без удовольствия. Я не люблю петь в одной машине с трупом.

Русские должны были вернуться к своим сегодня, но пока не доехали, им можно было правда все, потому что сейчас за ними не следят.

На заднем сидении, куда пустили меня, тоже было интересно. Мест там уже не оставалось, и поэтому меня посадили на колени к русскому, которого звали Sasha. Мы с ним сидели у двери, и слава богу – было чем дышать. Четвертый, который сидел между нами и трупом, был самый-самый ненормальный из всех на свете ненормальных. Он вручил мне красную корочку с фотографией и штампами и сказал: «А этим ты будешь отгонять от нашего партийного товарища мух!» Несмотря на то, что ехали мы быстро, в салоне завелись три мясные мухи. Они жужжали, как бомбардировщики, и их никак не могли выгнать. Я спросил, что такое держу в руках. Оказалось, партийный билет.

Я спросил, увижу ли Берлинскую стену. Sasha ответил – обязательно, и очень близко.

Тебе никогда не приходило в голову, что луна – это просто дырка в небе?

На самом деле Лесли не был таким мрачным созданием, каким хотел казаться. У него был действительно тяжелый взгляд, но зато очаровательная улыбка. В восемнадцать лет он был все еще тощим подростком – правда, с сильными жилистыми руками. Он подрабатывал грузчиком в доках, куда ездил каждое утро на электричке. Он очень хотел разбогатеть и стать большим человеком – как кто-нибудь. Единственная беда – не знал, как кто. В сущности, Лесли уродился никчемным созданием, хотя еще мог бы стать неплохим семьянином и работягой, но у него была всепорабощающая улыбка. Когда же она уходила, оставалась серьезная умная грусть – например, когда он спал в электричке по дороге на работу и ему было холодно.

Сидя на коленях у Саши, Лесли сразу понял, что напоролся на советского гея. В машине они старались сидеть тихо, и каждый прислушивался к ощущениям от незнакомого тела. Они были очень разные, у них были очень разные тела. Еще не почувствовав возбуждения, Саша отметил, что держать Лесли на коленях – не такое простое занятие. Лесли был очень тяжелый и костлявый; где не торчали мослы, там выпирали натянутые связки и напряженные мышцы, будто Лесли был вечно занесенным кулаком. Саше сразу захотелось обнять его напряженное тело, успокоить, «все будет хорошо»; и еще очень хотелось, чтобы на ногах не осталось синяков.

Сашино тело – совсем не то. Его бренная оболочка, как у всякого сотрудника НИИ, не знала тяжелых будней, если не считать тяжелой необходимость просиживать штаны – пару за парой – в университете – в лаборантской – на рабочем месте – повышение квалификации – кафедра – ресторан – макароны с сыром – в лаборантской – в библиотеке – чаю выпить – обед – снова чай. У Саши было рыхлое и легкое тело, мягкие колени, мягкие ладони, теплый живот. Лесли мог бы легко поднять его на руки.

Саша мечтательно прикрывал глаза, незаметно для самого себя гладя Лесли по спине. Безумный день, безумная свобода. Великий бог Атеизм не попустит, чтобы все кончилось добром. Саше было просто очень хорошо, он ничего такого в виду не имел. Лесли же сразу обратил внимание, потому что он на этом сидел и ему было бы сложно не обратить внимания, тем более на это. Саша, бледный лицом, прикрывал глаза и сладко улыбался. Лесли представил себе последствия, и ему захотелось убежать подальше, но это означало бы навсегда потерять чокнутых русских и ловить следующую тачку до кришнаитского мясоеда. Потом он представил себе, что Саша – это девушка, и такая девушка ему понравилась.

С шутками, прибаутками и разлагающимся трупом вся развеселая компания въехала по спецномерам без проверки прямо за железный занавес. Саша ткнул за окно пальцем:

– Ты хотел видеть the Wall? Гляди: стена в ФРГ...

Проехали пост, в воротах мигали желтые лампочки:

– Стена в разрезе, – качнулись, тронулись с места, оказались внутри: – Стена в ГДР. Нравится?

Лесли действительно испытал острейшие ощущения, но не оттого, что на некоторое время покинул территорию демократии. На весовом контроле тачку тряхнуло, партийный товарищ тоже встряхнулся, принял неестественную позу и почему-то открыл один мутно глядящий глаз. Глаз глядел вверх и вбок, на него тут же села муха.

Лесли вспомнил, что давненько как-то не блевал и пора бы обновить ощущения.

На целую без малого неделю Лесли остался в ГДР. Прирабатывая по специальности (грузчиком) за натуральную плату, он находился в святой уверенности, что занимается промышленным шпионажем. Он ни малейшего понятия не имел о том, как воруют государственные тайны, но все равно не остался бы в минусе: никто другой на этой планете не кормил его обедами так безропотно, как Саша.

Вдоволь побродив по городу в поисках фуры, которую надо разгрузить, Лесли приходил под окна унылого Сашиного учреждения. Он вставал за углом и насвистывал «Taste of honey». Тут же в окно, ложась животом на подоконник, высовывался Саша и махал рукой, как будто в НИИ все занимались только тем, что ожидали с улицы «Taste of honey». А хотя кто их знает?

На Сашину улыбку отвечала вся улица: социалистические фрау тут же выходили полить свои цветы на окнах, а ежели мимо проходил какой-нибудь синоптик, на следующий день он предсказывал самую хорошую погоду.

Саша делился с Лесли своим «завтраком». Где он доставал такие «завтраки» в ГДР (там делают приличную еду) – загадка века. Лесли с аппетитом уминал эти, с позволения сказать, калории, размышляя: уж не служит ли он науке? Мало ли что, похожее на еду, разрабатывают в своем НИИ русские?

На третий день Лесли пришел к Саше в общежитие, когда признался ему, что уже два дня ночует под мостом и, по всему судя, будет ночевать там и в третий раз. Первым долгом Саша повел его в душ, ибо тут же обратил внимание, что пора. Последний раз Лесли мылся в странах свободы слова, а последний раз мылся под горячим душем дома в Great Britain.

Чтобы советские люди не чувствовали себя оторванными от фатерлянда, в гэдээре их ждала общага с удобствами класса «для аспирантов и преподавателей» – на этаже (в отличие от класса «для студентов» – через дорогу). В душе «для мальчиков» (включая кругленького лысого мальчика Леонида Ивановича, старшего научного сотрудника) было уютно. Над пропастью, куда стекала вода, полагалось стоять на решетке. Вода изливалась из шланга сверху и могла становиться холодной или горячей в зависимости от собственного настроения. Дверь в кабинку давно не хотела закрываться.

Саша отправил Лесли мыться и встал на стреме, подпирая спиной дверь. Через некоторое время он услышал шум воды: это Лесли нашел единственно верный вентиль. И в этот момент Сашу пронзила мысль: он не предупредил англичанина о нравах здешней сантехники («обварится!»), и он распахнул дверь, открыв уже рот. Лесли стоял под струей воды совершенно голый и намыливал голову. Под грязно-смуглой кожей проступали острые суставы, перекатывались беспокойные бицепсы и упругие мускулы пресса. Саша против воли посмотрел в центр композиции и понял, что непоправимо бледнеет. Он хотел спросить, хорошая ли вода, но Лесли опередил его:

– Прекрасный душ, но сделай что-нибудь с водой. Она как из проруби.

– Покрути нижний вентиль, – слабым голосом попросил Саша.

Не открывая глаз, Лесли уверенно покрутил верхний вентиль, и его практически впечатало в решетку ураганным напором.

– А теплее не стало, – совершенно спокойно отметил Лесли.

Саша вздохнул, скинул с себя рубашку и штаны и полез под душ разбираться с техникой лично. Дважды их обоих обдавало крутым кипятком, причем Саша дико орал и матерился, а Лесли спокойно просил:

– Теперь, пожалуйста, похолоднее.

Наконец они добились температуры, совместимой с жизнью, и Лесли оттер физиономию от мыла. Тогда он и увидел, что Саша стоит перед ним обнаженный и с красными ушами и бледным лицом – остальной румянец ушел вниз. Саше было очень стыдно: прикрываться руками в такой ситуации глупо, а как иначе скрыть явление – неизвестно. Лесли грустно и внимательно посмотрел на это, причем Саше мучительно захотелось улететь в форточку. Его еще никто и никогда так не разглядывал. Лесли тоже никогда еще не видел голого гея и не знал, что теперь делать. Мысли оседлали своих ретивых и ускакали на все четыре стороны, – Саша тоже не знал, что делать, – когда Лесли приблизился и поцеловал его.

Саша выскочил из кабинке хуже чем как ошпаренный. Первый поцелуй горел во рту негашеной известью. Шлепая мокрыми босыми ногами по кафелю, Саша добежал до раковин и принялся яростно умываться, что в его мокром положении – странная причуда. Он честил себя дураком, заставлял вернуться и закончить начатое, но только тер лицо руками и ни взад, ни вперед. Лесли вышел из душа одетый и застегнутый, с непередаваемым выражением лица, и на вытянутой руке подал Саше полотенце.

В комнату Саши Лесли пришел как ни в чем ни бывало – шутил, пел, предлагал вылезти по карнизу главного входа на козырек и позагорать. Саша страдал молча.

Лесли лег спать на полу и моментально провалился в нирвану. Стоило ему коснуться головой половиц, как он тут же мелодично захрапел, периодически вздрагивая и бормоча под нос нечто вроде Thee pray, – то есть спал мертво. Саша долго любовался на него со своей кровати, и его замучила совесть. Он встал, взял Лесли на руки и переложил его на свою кровать, а сам лег на пол. Тут же выяснилось, что все его позвонки очень острые и мешают лежать – особенно те, на которых наметился ранний сколиоз. Если перевернуться на бок, выпирает некое неучтенное ребро, и прямо острием в селезенку; к тому же с пола, оказывается, прекрасно слышно, как Леонид Иваныч и Борис Леонидович жарят шнапс этажом левее. Саша помучился минут пять, тяжело поднялся и лег на свою кровать с краешку. Когда он забыл о шнапсе, то есть заснул, быстро оказался проснувшимся на полу – кровать узкая. Вздохнув, он нежно поднял Лесли на руки, осыпал поцелуями его неповторимое лицо и шею и сложил обратно на пол.

Утром Саша был грустен, Лесли – свеж и весел. На завтрак Саша кремировал шесть яиц и назвал это завтраком.

– На самом деле это очень плохо, что наш партийный товарищ помер, – сказал он, глядя точно в тарелку. Он никак не мог поднять глаза.

– I’m sorry, yes-s, – пожал плечами Лесли.

– Я не об этом. В этом плане мы всем институтом нисколько не sorry, а скорее даже merry. Меня беспокоит, что наш отдел кое-где, похоже, взяли на мушку. И скоро к нам придут спрашивать, каким образом мы организовали нашему другу инфаркт. Кстати, сегодня тело оправляют на родину, в институте будет гражданская панихида и мы практически не работаем. Ты сегодня занят?

Лесли сверкнул глазом и вопросительно посмотрел на Сашу. У него родился план проникновения в НИИ с целью проверить, не лежит ли там что-нибудь плохо. Он знал, что его небо само его найдет. Адреналин взыграл. Лесли воткнул в зубы сигарету и прикурил, по-прежнему не сводя сверкающего глаза с Саши. План вызревал и грозил стать гениальным. Саша же не на шутку испугался. Он решил, что вновь приблизился решающий момент, и если он опять сдрейфит, Лесли может развернуться и уйти.

–Я хочу прийти к тебе туда, – сказал Лесли.

От страха Саша принялся делать вид, что его все радует и он напрочь забыл о секретности, – он о ней вообще лишний раз старался не думать. Он боялся как огня только второго поцелуя и потому с деланным весельем начал бегать по комнате, собирать грязную посуду и напевать по-русски: «Мы – все – живем – на – желтой подводной лодке – желтой подводной лодке – желтой подводной лодке!» Лесли, следуя за ним взглядом, меланхолично засвистел «Taste of honey».

Кровавая панихида

В условленное время Саша открыл окно на своем третьем этаже, и в кабинет скользнул Лесли. До этого он провисел три минуты на руках с внешней стороны здания, прячась за громоздкой вентиляцией, и успел проклясть все, включая свою корыстность. За окном он просто боялся сверзиться, но в комнате его настиг куда более осмысленный страх – он даже не мог унять дрожи в пальцах. В какой-то момент сделалось так страшно, что он чуть не нырнул обратно за окно. Он даже сделал движение на волю – «выпустите меня!» – но Саша, набравшись мужества, именно в этот момент наклонился и поцеловал его.

Лесли растекся ртутью. Руки у Саши были ласковые и ненатруженные; это страшно напоминало детство, когда молодая грустная мама обнимала и успокаивала своего ребенка, произнося на компактном английском языке фразу, одновременно означающую «все правильно» и «все будет хорошо». От этого «все правильно» и нежного молочного вкуса на губах Лесли заныл всем телом и совестью: «если бы ты знал, если бы ты знал, на что, на что, на что ты меня толкаешь».

Саша пообещал вернуться, когда спровадит дорогого товарища, и запер любовника в своем кабинете.

В актовом зале на первом этаже, где стоял гроб с музыкой, уже подобралась теплая компания. Сотрудники с кислыми лицами (король умер – рано радоваться), военные (треть населения ГДР, по приглашениям), товарищи по партии, товарищи по второй профессии в штатском.

Вынесли микрофон и начали говорить слова. Сотрудники произносили скорбные речи, где между строчек только точки после разных букв. Военные пообещали отсалютовать покойному и покатать живых на трофейном лимузине. Вышел товарищ в штатском и тоже начал говорить. Чем больше он говорил, тем сильнее вытягивались и бледнели лица сотрудников, так что под конец они сделались как сырые макароны.

Товарищ говорил о подозрении на целенаправленную диверсию, убийство и государственную измену в учреждении. В воздухе витало сакраментальное «китайский шпион». Но никаких диагнозов и приговоров – всем дали время для мук совести и страха. Над залом повисла тишина, как подушка. В гробовом молчании мерными ударами забили последнее пристанище стукача и медленно опустили гроб в цинковое корыто. Когда на корыте заскрежетали завинчиваемые скобы, по рядам сотрудников прокатилась судорога.

– В память о нашем товарище мы не будет откладывать проверку в долгий ящик, – провозгласил штатский и обвел зал рыбьими глазами. Послышался хруст: все оттягивали ставшие вдруг тесными воротнички. Многие, у кого рыльца и впрямь были в пушку, стали подумывать: отложат ли их по долгим ящикам на месте или они отделаются ссылкой. У Саши рыльце тоже пушилось.

Штатский у микрофона воздел длань, в которой угадывался незримый жезл главнокомандующего:

– Перекрыть выходы!

Из своего укрытия Лесли услышал сперва неясное шевеление внизу, затем раздались крики и удары. Шерсть на загривке встала дыбом, глаза засветились весело. Это напоминало непредвиденное обстоятельство, а только на них он и рассчитывал на своей дороге в небо. Лесли выхватил пистолет и притаился за дверью. Вскоре по коридору загрохотали шаги, послышался шум, будто кого-то, еще сопротивляющегося, волочили по полу. Замок выругался и открылся. На пороге в могучий профиль возник штатский, тащивший Сашу за волосы.

– Ну, где? – успел спросить штатский, и пуля прожгла ему голову насквозь. Он упал, сделав странное лицо.

Лесли захлопнул за ними дверь, отшвырнул труп ногой и кинулся к Саше. Тот лежал на полу навзничь с совершенно круглыми глазами, исцарапанный, побитый, съеженный – совершенно не приспособленный к такому повороту событий. Лесли наклонился над ним и аккуратно отложил в сторону пистолет.

– Все будет хорошо, – говорил он, расстегивая на нем рубашку, – все будет хорошо, не думай, – говорил он, целуя его в шею и ниже, ниже, ниже.

Саша расслабился – больше ему ничего не было нужно. Он притянул к себе Лесли, обхватил его руками и принялся гладить по спине, по бедрам, по плечам. Лесли лег на него всей тяжестью и всеми торчащими костями, расстегнул ему ширинку и запустил туда руку.

– Что этот человек искал?

И, пока Лесли ласкал его, попутно освобождая от одежды, Саша как на духу рассказал про разработки, которые зажали от Москвы в надежде выгодно загнать на Запад. Вел эти разработки Саша, идея продавать пришла в голову Леониду Иванычу, но ни тот, ни другой не знали, как это делается. Поэтому неизбежно в доле оказался весь институт.

Лесли расстегнул на себе джинсы и закинул Сашины ноги себе на плечи. Саша сладко выгнулся, поняв, до какой степени его устраивает такая ситуация, – ее не следовало бы бояться. Лесли слегка потерся об него и услышал приглашающий стон.

– Где эти разработки?

– Синяя папка в шкафу.

Лесли нагнулся и поцеловал Сашу в губы долгим поцелуем, во время которого медленно погружался в него.

– В институте знают, где папка?

– Все знают. Боже мой, больно, как хорошо!

– То есть сейчас сюда начнут ломиться все?

Лесли думал. Саша смотрел невидящими глазами в потолок, и все ему было до фонаря.

– Двигайся же, – попросил он.

На третьем движении Лесли протянул руку к пистолету, перехватил его поудобнее и выстрелил любовнику в сердце. Be happy. Под левым соском прорезалась красная дырочка без единой капли крови – точно в сердце. Лицо Саши осталось спокойным и счастливым, только теперь он на все смотрел очень отстраненно. Лесли вышел из него, поднял на руки и переложил на его рабочий стол. Затем застегнул штаны, быстро отыскал в шкафу синюю папку, засунул ее под рубашку и выскочил за окно.

Вернувшись в Англию, Лесли прямо с дороги побежал в патентное бюро и зарегистрировал свое открытие. После чего занял денег везде, купил ящик виски, офис и право на фирму. Такие быстрые взлеты истории коммерции в мире были известны, но редко.

Порой Лесли представлял себе, как Саша смотрит на него с той стороны и видит, как Лесли неумолимо взрослеет. Но очень мало меняется. Как он женится – стоит у алтаря, невеста в белом, и Лесли подает ей драгоценное кольцо. Впрочем, он все такой же смуглый и угловатый, и взгляд у него такой же сумасшедший. Вдруг в его глазах сверкает дикая злоба. Он со стыдом чувствует, как мускулы вздуваются под пиджаком, и нужно немедленно что-то сделать. Очень хочется натянуть святому отцу митру на подбородок. Он надевает на лицо улыбку, но улыбка умирает. Он с трудом выстаивает церемонию до конца, после просит гостей извинить его и быстрым шагом выходит за церковный двор, сворачивает налево, в парк, идет по аллее, не позволяя себе побежать, сворачивает направо, до смерти пугает своим видом юную мать с двойней в коляске, выходит на большую площадку с фонтаном и роняет голову в воду.

Вот Лесли тридцать лет, он все такой же, только проседи в волосах набралось. Две рубленые морщины легли от внутренних уголков глаз и подчеркивают темные скулы. Он стоит в темной подворотне и разговаривает. Он всегда абсолютно спокоен. Его противник пытается держаться с ним высокомерно.

– Ты думаешь, мне это трудно? – искренне удивляется Лесли и стреляет ему в переносицу.

Ему сорок пять. Он в Москве. Теперь Саша с натяжкой годится ему в сыновья. Лесли по-прежнему надеется когда-нибудь встретить его. Лесли жалеет только, что становится все старше и старше.