Я тоже слышу, как ветер плачет над нашей землей.
Крейди, «Последняя осень»

– Ты веришь в проклятия? – спросил старый Багун у СтанИслава.

Молодой шляхтич вздрогнул.

– Нет.

Аканом[1] вздохнул.

– Зря.

– К чему вы заводите такие разговоры на ночь глядя, пан Багун?

Станислав поднялся из кресла и подкинул несколько поленьев в очаг. Где-то между старыми стенами замка подвывал ветер. Аканом пожал плечами.

– Даже сам не знаю. Так, ночь темная, вот и вспомнилось.

– И что же вспомнилось старому пану Багуну? – шляхтич уселся в кресло. – Он же никогда не имел дела ни с проклятиями, ни с привидениями. Наверняка вам поведала некую жуткую тайну панна Маришка?

– Зря смеешься, пане Станислав. Я все же аканом НесвИжа уже четвертый десяток. А Несвиж – замок на костях. Оттого все стены здешние – проклятые. Оттого и бродят тут привиды[2]. Замок на костях.

– Земля на костях, пан Багун, земля. Войны без конца – от того и земля вся усеяна костьми. Кто может похвастаться, что жил без войны на своем веку? Вот и Доминик воюет, как и все его предки. И потому он достоин зваться наследником Радзивиллов.

– И все же зря пан Доминик увязался за Бонапартом. Вот думаю – проклятье.

– И в чем же видит проклятье старый Багун? Снарядить пятитысячный корпус? Пойти войной на захватчиков, разорителей?

– И в этом тоже. Пан Станислав слишком горяч, – старый аканом усмехнулся. – Вот я думаю о пане Доминике что. Он последний из рода несвижских Радзивиллов. И так опрометчиво поступил. Ему бы жену найти, деток завести. Так нет – тебя тут в полюбовники завел себе. И не надо краснеть, как барышня. Об этом весь Несвиж знает. И Мир тоже. Раньше надо было стыдиться, панове, раньше. Когда допускал его до себя. Теперь-то что? Убьют его – и конец Радзивиллам. А значит, конец Несвижу. Нет, зря он так вот. Всё на тебя да на тебя смотрел, а на девушек даже внимания не обращал. Нехорошо это. Грех перед богом. Да и воевать с Росеей[3]?! Не зря ведь сама земля давала нам завет: с Росеей воевать нельзя, она от войн, крови, слез людских лишь сильней станет. Как безрассудно он поступил!

– Нам ли судить? – Станислав поежился.

– Да уж понятно, что не тебе. А знает ли пан Станислав о проклятье апостолов, которое лежит на роду Радзивиллов?

– Это что ж, тех двенадцати? – оживился шляхтич.

Ниже, под длинными коридорами дворца была сокровищница и там, в тишине залы, стояли сподвижники ХрИстаса Езуса, двенадцать апостолов.

– Да, тех самых. Они на крови, как замок на костях.

Багун прищурился. Приутихшее пламя стало разгораться с новой силой.

– Знает ли пан, что это за шорохи каждую ночь в замке?

– А то не знать! Это же Маришка к пану дохтару[4] ходит, – засмеялся Станислав.

– Ах, пан Станислав, – обиженно воскликнул Багун. – Как можно! Вот значит, чем ты мне отплатил!

– Да ладно, ладно. Не сердись. Но если не твоя Маришка, то кто ж это бродит?

– Ну, в темные ночи, особенно при молодой луне, это черная панна Барбара[5]. Редко кто ее видел. А так... это апостолы бродят.

– Ох, – воскликнул в ответ Станислав, – как же бродить они могут? И тихо притом! В них же золота столько, что их как поставили, уже лет сто не двигали. И то сказать! В мой рост, все в каменьях, в богатых одеждах.

– Ходят, пане Станислав, ходят! Я даже однажды видел. То ли Петр, то ли Павел, не разобрал, темно было.

– И зачем же, пан Багун, они ходят? От скуки, что ли?

– Нет, панОве, ты неисправим! Все шутишь. Это вот отчего пан Доминик на тебя залез, мне не ведомо. А они по делу ходят. Вот если бы сам встретился ночью с золотым истуканом в переходе, то по-другому бы пел. Это тебе не у князя под теплым бочком миловаться.

– И все же, зачем они ходят?

– Деньги княжьи считают. Соберутся в полночь в зале, вокруг стола, и деньги – золотые, серебряные, медяки – все-все пересчитают.

– И, видно, еще и бумаги потом подпишут, сколько есть, сколько вчера было и сколько пан Доминик истратил.

– Все тебе шутки шутить, – Багун вздохнул. – Нет, бумаги они не пишут, но вот следы вокруг столов – оставляют. Ты-то этого не знаешь, а Маришка каждое утро зал подметает. И каждое утро они – как будто и не двигались. А то я не вижу, как у них глаза блестят! Всю ночь в княжьих деньгах купались, пересчитывали.

– Пан Багун! Не греши, – деланно пригрозил аканому Станислав. – Господь покарает. Это же апостолы! Святые! Как они могут в золоте купаться? Говоришь, мол, дьяволы в них сидят.

– А то не дьяволы. Прокляты эти апостолы! – сказал Багун. – Их из горящего Царьграда[6] вывезли. А они уж в крови искупались. И не отмывается эта кровь. Иоанн-то каждый раз слезами ржавыми плачет, как кто-то из Радзивиллов близок к царствию небесному.

– И в чем же проклятье рода?

– Да говорят, когда вывозили апостолов, все время ломались полозья под ними. Как будто не хотели они покидать Царьград. А какая-то бабка-вещунья и сказала: мальчика надо убить, да такого, который ни разу с женкой не ложился. Девственника. А его кровью со святой водой обрызгать апостолов. Тогда, мол, успокоятся. Но все равно добра от них не ждите, кровью отмоете еще. Они, апостолы, не людям должны принадлежать, а храму. Да разве же панове уговорить? Сказал своим холопам, что надо – значит надо, хоть убейся. Решили они зарезать парня, что первым в церковь зайдет. И, как назло, пришел пастушок молоденький – поблагодарить Христаса Езуса за что-то. Прирезали, пастушка-то... Не дрогнула рука. И вправду бабка сказала: как обрызгали, полозья ломаться перестали. Только все равно, проклятые они. На всех, кто их касается, проклятье падает. Вот и весь род несвижских Радзивиллов – проклят. А ныне-то только пан Доминик остался. Без наследников, твоей милостью. А как снять проклятье – не знает никто.

Станислав подошел к окну. В небе появились первые звезды.

– Холодно, – прошептал он.

– Да, морозы в этом году лютые. Как назло, – кивнул Багун.

– Как будто сама земля продрогла. Умерла и окоченела.

– Давно такого не видел я. Помню, когда Сиверс[7] в Городню ехал – он к нам в Несвиж заглядывал, хотел на апостолов посмотреть, да погнали его прочь, собаку, – таки тогда, той зимой было люто. Чувствовала земля, видно. Волки к самым стенам подходили.

– Где там пан Доминик? – протер запотевшее окошко молодой шляхтич. – Может, уже у Менска? В Вильно[8] поедет... Ему к Несвижу крюк делать, время терять.

– А если в Брест? Или в Городню?

– А что ему в Городне делать? Вся шляхта ныне к Вильно или к Варшаве мчится. Насмерть стоять.

– Вся ли? – горько усмехнулся Багун. – Вон, некоторые князи, испугавшись, к царю на поклон бегут.

– А что ж Косцюшко! – воскликнул внезапно Станислав, – что же он – не борется! Что же он в Париже сидит, сложив руки?

– Косцюшко старый. И, к тому же, он понял, что Росею силой не победить. Косцюшко два года отсидел под замком в Петербурге, пока его царь Павел на волю не выпустил. Ты думаешь, он не видел, что Росея – не по зубам противник? Да и что тут сделаешь! – горестно раскинул руками Багун, – когда сам Бонапарт проиграл. Теперь только молиться можно.

– Молятся только те, кто сдался. А пока есть силы держать саблю – сражаться надо.

– Э-э-э! Пан Станислав слишком молодой и слишком глупый. Пан Станислав не знает жизни. Он умеет только мягкие места подставлять. А здесь война. Что проку будет оттого, что ты саблей махать будешь? Всех не перережешь.

– Зубами глотки грызть!

– Пан Станислав! – гневно одернул его Багун. – Уймись! Верно, что тебя пан Доминик с собой не взял. Ты бы Москву голыми руками штурмовать стал. Панове, больно уж разгорячился ты. Забыл, что не в постеле при князе. Мой отец, царствие ему небесное, тебя бы давно уж отодрал, хоть ты и шляхтич. Взял бы вожжи – и по твоей шляхетской заднице вмазал. Зубами глотку! Не шляхетское это дело, грызть чужие выи.

Станислав вздохнул. За окном застыло громадное бледное око луны. Выли волки.

– Матка боcка, ну где же Доминик? – почти слышно прошептал он. – Почему мы отдали эту землю Росее?

– Не отдавали. Сама взяла. Она ж, Великая, сама что хотела – брала. До чего дотянуться могла – брала. А мы – разве могли сопротивляться? Нет. Ты тогда малый был, а я вот все помню. Второго сентября, в Городне, Сиверс расставил гренадеров вокруг дворца Понятовского[9], пушками на сейм. А как тут не принять? Что сказали, то и подписали. Штыки были, прусы смотрели, все-все выверяли. Как тут бороться?

Шляхтич покачал головой.

– Пан Багун! Панна Маришка! – послышался вдруг голос откуда-то из глубины замка.

Станислав радостно встрепенулся.

– Пан Багун! Есть здесь кто живой?

Гость быстро шел по анфиладе, переходя из одного зала в другой. Наконец он распахнул длинные узкие створки и ворвался в согретый камином зал, где коротали вечер аканом и Станислав. Багун поднял подсвечник, силясь разглядеть вошедшего. Это был высокий мужчина в лосином полушубке, под которым просматривался французский мундир.

– Пан Доминик! – первым узнал гостя Станислав.

Он бросился к вошедшему и заключил его в крепкие объятия. Слишком крепкие, чтобы быть просто дружескими. Багун недовольно крякнул.

– Панове! Маришка! Маришка! Пан вернулся, – прокричал он в глубину зала, как будто не желая оставлять их наедине.

Где-то в темноте, в соседней комнате послышалась возня.

– Я только о тебе вспоминал, Доминик, – улыбнулся Станислав, отпуская своего князя и разглядывая его. – Ты изменился. В плечах стал шире.

– А уж ты как вырос! – парировал князь, снимая саблю. – Совсем красивый стал, аж глазам больно. Но сейчас не время для комплиментов. Я заглянул к вам всего на несколько часов. Мои кавалеристы ждут во дворе: через день-два мы должны быть в Вильно.

– Но все же ты сделал крюк и заглянул сюда! – Станислав вновь улыбнулся и прижался к князю.

– Как же я мог проехать мимо? Мне нужно было видеть тебя. Кто знает, как лягут наши пути в будущем. Встретимся ли? Вот я и решил заглянуть сюда. Если Наполеон сможет остановить войска царя Александра возле Варшавы, мы спасены. Мы – это и ты, и я, и Несвиж, и Речь Посполитая. Ты знаешь, он обещал возродить Речь Посполитую внове, – сказал Доминик.

– А я... – начал было Станислав.

– Пане Багун, – воскликнул внезапно Доминик, – как вам не стыдно! Хозяин две минуты в замке, а стол еще не накрыт!

Багуну таки пришлось оставить их и плестись в коморку к Маришке, призывая себе в помощь Марию и Езуса. Выпроводив Багуна, Доминик еще раз крепко прижал друга к себе и стал целовать его. Прямо в губы. Долго и нежно. Порой рты разрывались, чтобы прошептать что-то нескладное, и смыкались снова, влекомые какой-то потусторонней силой.

– Я все время думал, как ты здесь без меня, – шептал князь невпопад, покрывая поцелуями шею Станислава. – Что делаешь, о чем думаешь... А как я тосковал по тебе, матка боска! Я даже жалел, что приказал тебе остаться.

– Зачем тогда приказал? Я бы ходил за тобой повсюду, шагу бы в сторону не ступил.

– Стан, там война. Там умирают. По-настоящему, милый. Впрочем, я жив, как видишь. Ничего, скоро все закончится. Бонапарт скоро соберет армию, и я вернусь. Что ты поник так? Вернусь. Все будет хорошо, радость моя. Как ты, рассказывай.

Станислав горько усмехнулся.

– Да что рассказывать? – сказал он. – У нас все как обычно: летом жарко, зимой холодно. И тоска. Без тебя.

– Там тоже скукотища. Одна битва за другой.

– Милый...

Станислав распахнул кружевную рубашку на груди князя. Увидев на ней свежий шрам, он впился в него губами.

– О, это пустяки! – прошептал Доминик. – Не волнуйся. Какая-то сила бережет меня от пули и казачьих шашек. Может, это ты? Только при Бородино меня чуть-чуть задело осколком...

Станислав глянул в глаза князя.

– Я так ждал тебя, любимый...

Времени им было отпущено совсем немного – пока не вернется Багун. Поэтому они так спешили. Дверь была захлопнута, и оба повалились на медвежью шкуру перед камином, спешно снимая с себя и бросая на ковер все лишнее. Пальцы нежно скользили по коже.

– Иди сюда, любимый, – сказал князь. – Сейчас ты принадлежишь только мне, и даже русский царь не сможет помешать нам.

Сказал – и привлек к себе своего юного друга... Им было хорошо...

Когда все кончилось, любовники прилегли в креслах перед камином, отхлебывая из массивных фамильных кубков с монограммой князей Радзивиллов принесенное Маришкой горячее вино. Позже они отужинали. Старый Багун прибегал к ним с бумагами, князь изредка подписывал их. Маришка прибирала стол.

– Пане Станислав, хватит лежебокствовать! Пора вам, как и князю нашему, на мужское дело, шляхетскому чину положенное... Или хотя бы помогите старой кабете[10] убраться, – протараторила она. – Ох уж управы на вас нет, прусаки, – внезапно прихлопнула она усатого, что бесстыдно разглядывал крошки. – Развелось, как в девяносто третьем: куда не плюнь, везде прусачьи рожи. Помнится, тогда пане Ржавуский...

– Ай-ай-ай, пан Станислав, – нахмурил брови Доминик, – и как вам не стыдно? Старая Маришка просит вашей помощи, а вы даже и не подумали!

Станислав хмыкнул, взял поднос из рук Маришки и направился к кухне. Багун сел в освободившееся кресло.

– Не позже чем через четыре дня здесь будут росейские казаки, – хмуро сказал Доминик. – Все россказни о грядущей победе я специально для него говорил.

Доминик указал глазами на закрывшуюся за Станиславом дверь. Багун понимающе кивнул.

– Сколько сможешь – снесешь в катакомбы. Как сделаешь, сразу же порохом обложишь и взорвешь. Станиславу ничего не говори. Как только сделаешь, не позднее полудня третьего дня, отошлешь его на Париж, с бумагами. Не забудь снабдить облигациями. Сбереги мне его. Он мне дороже всех сокровищ радзивилловых. Понял?

– Да уж понял, князь. Как тут не понять, – хмуро произнес Багун.

– И хорошо, что понял. Он один мне нужен. Сделаешь?

– Об чем речь! Правда... Стар я. С ним – еще так сяк, а вот с сокровищами вашими один не справлюсь. Молодцов брать – гиблое дело. Разболтают ведь.

– Не разболтают. А если и разболтают, то – что с того? Катакомбы полностью знаем лишь мы двое. Они не запомнят путь, а если и запомнят – порох обрушит своды. Делай, как знаешь. Я в Несвиж больше не вернусь. Бонапарт проиграл. Может, он еще и отстоит Францию, Италию... Но нам-то что с того? Род Радзивиллов прервется на мне...

– Панове!

– Не перебивай. Я свой выбор сделал. Пусть эти сокровища не достанутся никому: ни французам, ни русским. Картины и библиотеку можешь не прятать – все равно погибнут. Царские ищейки все перероют здесь.

– Богом клянусь, они не найдут.

– Сам смотри. Жаль вот, архивы царю достанутся. Впрочем, можешь скинуть в одну кучу и поджечь. Фолианты жаль... Да что поделать. Главное, катакомбы обрушь. До них они так просто не докопаются. Я оставлю Станиславу адрес, где меня можно будет найти. Отправишь его немедля, как сделаешь дело. Замок можешь спалить. Потом в Мир поедешь за тем же самым. Холопы пускай по лесам прячутся.

– Да ведь зима пока! Не скоро еще реку взломает.

– Ничего, перебесятся. Иначе их казаки порежут. В церкви пусть не прячутся – обложат порохом и всех разом порешат. Холопы-то униаты, а казаки – православные. Сам, как только спалишь Мир, свободен. Вольную даю. Хочешь – можешь ко мне в Париж податься. Хочешь – оставайся здесь.

– А что б вам Станислава с собой не взять? В Вильно? Горячий он парень, ветер в голове шумит, а сам нежный, что твоя роза. Беду на себя накличет.

– Нет, я в Вильно еду оборону держать. Убить может ненароком, оттого ему там не место. Пусть в Париж едет и меня ждет. Вильно мы не удержим, придется отступать за французами к Варшаве, Праге, может, к Берлину. Не забудь – завтра же утром начнешь сносить из нижней залы в катакомбы. Архивы сожгут... Горе мне, всему нашему роду. Они сожгут, как пить дать сожгут. Всю историю Речи Посполитой, Метрику Великого Княжества, всю нашу библиотеку, все двадцать тысяч томов. Почему я не приехал раньше – отправить их в Париж? Почему?

Ночью страшно завыл ветер в трубах. Князь не отрывался от своего юного любовника, желая отдать ему всю нерастраченную нежность, которая накопилась в нем за долгую разлуку. Но усталость взяла свое, и уже скоро они уснули на большой старинной кровати с витыми деревянными колонками и тяжелым бархатным пологом, устланной беличьим мехом, которая принадлежала князьям Радзивиллам, грея друг друга во сне...

Посреди ночи какая-то ветка заскреблась в окно, Доминик очнулся и приподнялся на ложе. Где-то в замке шептались тени. Луна выбивалась холодными лучами сквозь окно. Станислав спокойно спал рядом. Его волосы цвета зрелой пшеницы рассыпались по меху. На нежной коже дрожали тени от свечи. Князь поцеловал его в теплую ложбинку на шее и натянул полушубок. Камин уже прогорел; от него остались лишь редкие багровые огоньки углей. Холод пробирался в комнату. Князь встал и сделал несколько шагов. Тени перебежками следовали за ним.

– Мы здесь... – захихикал чей-то голосок.

– Догони нас... – взвизгнул другой.

– Догони... догони... догони... – запрыгали маленькие сгустки теней, пляшущие вокруг Радзивилла.

Доминик подошел к окну: там, в серой дали, нетронутым одеялом еще лежали снега, изредка порванные голыми борами, низкими березовыми гаями. Кое-где по странным изгибам сугробов можно было различить речки.

– Иди сюда, – прошептал нежный женский голос. – Иди ко мне...

Князь вышел из спальни. Длинный коридор-анфилада, многочисленные окна и лунный свет, вырывающий из мрака замка паркет, фурнитуру, убранство палат...

– Иди ко мне, – прошептала женщина в черном пышном платье. – Иди за мной.

Она стояла в конце коридора, еле различимая тень ее колыхалась. Одно из окон распахнулось, и ставни забились от резких порывов ветра. Доминик побрел в сторону призрака. Мимо него проплывали портреты. Горделивые дамы в широких кринолинах, свысока взирающие на него, как на нищего наследника их некогда великого рода. Рыцари, закованные в доспехи, украшенные перьями, мантиями. Ученые, просветители, первопечатники. Они все смотрели на него, своего потомка. Глаза в глаза. Они шли рядом с ним, весь его род. Где-то гремела труба, созывая рать на битву. Где-то с глухим перестуком работал пресс, печатающий Библию. Невидимые музыканты наигрывали мелодии. Слышался детский смех и медленный перелив светских бесед.

– Иди, иди ко мне, – прошептала Черная Дама, уходя за поворот коридора.

Доминик захлопнул окно. Все звуки замолкли: устал дуть трубач, замер пресс. Горделивые дамы продолжали свысока смотреть вниз, такие, какими их изобразила кисть художника.

– Иди к нам! – грозно прозвучал приказ.

– К нам! – произнес другой голос.

– К нам... к нам... к нам... – шептали двенадцать голосов. – Иди же! Мы ждем тебя!

Доминик спустился вниз, в сокровищницу. Двенадцать святых обступили княжий стол и жадно пересчитывали монеты. Сколько их было! Медяки, сребра, злотые, гривны... Груды драгоценностей, перебираемые дрожащими пальцами. Как две громадные гривны были глаза Иоанна. Петр посыпал свою голову золотым талантами. Апостол же Павел их охапками сыпал себе в карманы, но одежда рвалась, и золотые монеты зычно катились по полу.

– Иди, иди к нам! – яростно прокричал Павел.

Апостолы засмеялись, вспрыгнули, окружили Доминика и стали бесноваться. Они понеслись в нескончаемом бессмысленном танце.

– Освободи нас! Освободи! – кричали они.

Матвей схватил злотый и сунул его себе под зубы – старые, обшарпанные, прогнившие.

– Освободи нас!

– Как?

– Сними проклятие!

– Но как?

– Так же, как было наложено. А то не знаешь!

– Вы крови хотите?

– Да, хотим. Дай нам его! Дай!

– Кого? Кого дать?

– Его!!!

Апостолы встали кругом вокруг князя. Их золотые лица горели пекельным огнем.

– Его! Того, кто дороже всех сокровищ. Отдай его нам. Отдай...

Ударили часы. Полночь. Внезапно все стихло. Апостолы печально взирали на стоявшего перед ними Доминика. Не было никакой кучи драгоценностей, никаких танцев. Спокойно, возвышенно было лицо Петра. Нежно и добродушно – Павла. Лишь по щеке Иоанна текла кровавая слеза, оставляя за собой влажный след...

Доминик проснулся. Где-то в доме и впрямь били часы. Было раннее утро. Слышался говор кавалеристов и ржание лошадей. Пора было. Вильно давно уже ждал. Перед тем, как подняться, князь кинул долгий и нежный взгляд на безмятежно спящего Станислава. Потом поцеловал его в лоб, встал и оделся, стараясь не потревожить. Тихо взял со стула саблю. Застегивая мундир в дверях, он пробормотал: «Всё, что хотят, пусть просят. Всё отдам. Но не его».

[1] Аканом – эконом, мажордом.

[2] Привиды (с белорусск.) – привидения.

[3] Росея, росейские (с белорусск.) – Россия, российские.

[4] Дохтар (с белорусск.) – доктор.

[5] Черная Дама – один из легендарных призраков. Возлюбленная короля Речи Посполитой Барбара Радзивилл была отравлена матерью короля. Когда алхимики вызвали дух Барбары, король не удержался и обнял ее. Из-за этого она навсегда осталась бродить по замку черным привидением.

[6] Так в России назывался Константинополь.

[7] Посол в Речи Посполитой во времена Екатерины Великой.

[8] Вильно, Вильня – современный Вильнюс.

[9] Август Понятовский – последний король Речи Посполитой. Фаворит Екатерины Великой.

[10] Кабета (с белорусск.) – женщина.