Когда солнце поднялось над краем леса, князь Доминик во главе своего отряда уже мчался на север – держать Вильно. Станислав неспокойно спал – Доминик просил не будить его. Где-то в замке суетился Багун. Десяток служивых вытаскивали тяжелые сундуки во двор. Оттуда они, следуя за старым аканомом, тащили их в винный погреб, и далее – в катакомбы под замком. Несли они и тяжелые смоляные бочки, которые отчего-то очень оберегал Багун и боялся, что их ненароком уронят.
С утра ворота в эту часть замка были закрыты. Станислав не видел, что там творится, но по зычному и сердитому голосу аканома понял, что тот делает, – прячет княжьи запасы. Так продолжалось и весь следующий день, и всю ночь. Никто, кроме Маришки, не смел заходить туда: она носила еду рабочим да выпускала по нуждам. Ночью Багун и его люди втащили в подземелья последнюю статую. Внизу, в длинном узком проходе, который прорыли многие сотни лет назад между Несвижом и Миром, в одном из залов, которым и начинался этот проход, сложили сокровища. Сундук на сундук, кучу на кучу. Вдоль стен стояли апостолы, в пламени факелов блестя своими нарядами из золота и серебра. Поодаль стояли черные бочки. Сам переход к Миру завалили, обложили камнями и наспех замуровали. Багун приводил и уводил служивых – он один знал весь план подземелья.
Наконец вниз понесли последний сундук. Люди уморились за несколько дней. Да и сам воздух пещер давил и угнетал. Багун собрал в пещерах все то, что успел: через день, а может, и на следующий здесь, в Несвиже, будут росейские казаки. Последние сундуки расставили по углам. Багун обвел взглядом служивых. Потом ударом сапога он взломал один ящик: на каменный влажный пол посыпались золотые монеты. Здесь даже их звон был глухим, неживым.
– Ваше! Вы заслужили. Берите, не жалейте своих карманов.
Рабочие бросились к золоту, наперебой вырывая драгоценности. Багун же вздохнул, поднял факел и обвел последним взглядом пещеру. Он перекрестился, поклонился апостолам и растаял во тьме. Рабочие даже не обратили на это внимания – так они были заняты своим делом. Лишь апостол Петр печально глядел ему вслед: на его золотые щеки с потолка упала пара капель, и они медленно, оставляя влажный след, скатились к подбородку. Потом пещеры сотряс взрыв.
Багун вывел из конюшни серого красавца.
– Резвый конь, – кивнул сам себе старик.
Станислав, в дорожном костюме, выбрался из сеней. Багун всё утро торопил его.
– Слушай меня, панове. Скачешь в Париж, как тебе и велел пан Доминик. Адрес знаешь, облигации в сумке. Через Вильно не езжай – там скоро будут бои, не успеешь. Поедешь на юг, через Берестье, или севернее, через Городню. Оттуда – на Варшаву и далее, в Бёрлин. В дороге не потеряешься, сейчас французы везде бегут, тебя понесет самого, как лодку в реке. Передашь князю, помимо прочего, это, – протянул аканом шляхтичу письмо. – А на словах – что все сделано, и я еду в Мир.
Станислав взобрался на коня.
– Не забудь – скачи во весь опор, – прошептал Багун. – И не оглядывайся назад. По твоим следам бежит война! Да сохранит тебя Господь!
Станислав кивнул, отсалютовал Багуну, Маришке и серебряным горгульям Несвижа.
– Мы еще вернемся! Жди с победой, Несвиж. Жди с победой, Мир. Жди...
Доминик скакал впереди отряда. За его спиной багровыми сполохами горел Вильно. Росейские пушки расстреливали его с холма, что лежал к востоку от старого города. И, чтобы выбить с него отряды гренадеров, штаб шляхетского ополчения направил туда конницу Радзивилла.
– Скажите, князь, как вы представляете себе смерть, – спросил во время передышки Доминика шляхтич Прозор Висловски, его ближайший помощник, – как костлявую старуху? Или как-то по-другому?
– Такие разговоры к месту, Прозор!
– Я к тому, что, если мне приведется сегодня ее встретить, чтоб я ее сразу узнал, а не гадал – она или не она.
– А-а-а... – усмехнулся Доминик.
Просвистело ядро.
– Ко мне смерть придет в монашеских одеждах, – сказал он вдруг.
– О, пан Доминик, вы слишком религиозны.
– Наоборот. В моем роду было много разных людей, и, видно, я первый из них, который не верит в Бога.
– Во что же верит пан, если бог для него не существует?
– В свободу, равенство, братство... И в другие несуществующие идеалы. Но не будем об этом. Мне почему-то смерть представилась сейчас в облике юноши, совсем еще молодого, с волосами цвета зрелой пшеницы и ясными серыми глазами.
– Ай!
– А как себе представляет смерть пан Прозор?
– Мне всегда думалось, что это дивчина с седыми волосами, истлевшая, испуганная, заплаканная.
– Так то ж панна Барбара!
– О нет, панове. Панна Барбара – эта ваш личный, радзивилловский призрак. А эта панна – Смерть.
– Не бойся, Прозор. Ты такой страшный, что она вряд ли примет тебя в свои объятия.
– Пан Доминик умеет утешить, – зароготал Висловски. – Пожалуй, его смерть будет даже поприятнее моей.
Мимо пронеслось ядро. Где-то позади жахнуло огнем.
– А что с того, Прозор? Сегодня ли, завтра ли мы с ней – с дивчиной ли, с юношей ли, со всадником ли бледным – да встретимся. Нам ведь часы уже отсчитаны. Узнаем сразу. Сразу поймем, кто это. Какая разница, как она там выглядит...
Мы и так прокляты. Нам всем дорога в ад заказана. Что же мы делаем?! Зачем сражаемся? Ведь, на самом-то деле, нам Росею не остановить. Не удержим мы ни Вильно, ни Варшаву, ни Париж. Мы разбудили медведя по зиме.
Не остановим.
А что! Что мы можем?!!
Что мы можем? Сражаться? Мы проиграем. Поднять восстание? И будем утоплены в крови. Как будто бы мало эта земля выстрадала. Как будто бы мало горело замков и дворцов, как будто бы мало городов сгинуло в болоте. Что мы можем, если сами – сами! – не смогли защитить этот край. И не в возрождении Речи Посполитой дело-то! Не возродим мы никогда даже тени былого величия. Мы... мы предатели. Сколько раз отдавали мы то единственное, что есть у нас родного, – эту землю, этот край – другим, врагам, за деньги, за чины, за богатства и почет. Мы предатели потому, что потеряли веру. Я не говорю о себе или тебе, Прозор. Я говорю обо всех тех, что живут здесь, родились в этом болоте, о наших достославных предках. И мы же сами терзали этот край. Да! Пан на пана, холоп на холопа. Клятва только себе, и пусть идет к черту король или Великий князь.
Мы достойны того, чтобы у нас забрали этот край. Мы были плохими хозяевами ему. Мы были плохими детьми, которые разделили наследство при живых родителях и стали воевать друг с другом. Потому она, эта дивчина, плачет. Потому что мы оказались никудышными потомками. Она, мать, с такой любовью и нежностью принимала нас, и как мы отплатили ей? И пусть будет проклята Росея, но мы будем прокляты вдвойне. И, может быть, это даже и лучше, что сегодня мы проиграем и что Вильня сгорит, а Несвиж – мой Несвиж – будет разорен. Быть может, тогда этот край и отдохнет от нас. Быть может, тогда успокоится Черная Дама, а огни на курганах наконец-то исчезнут.
Что бы мы сделали первым, если бы отстояли Республику? Стали бы вновь делить и перемеривать. Стали бы вновь купаться в богатствах, шелках и золоте, плюя в холопов, что мерли бы у наших ног от голода. Да и холопы эти сами хороши. Разрушит храм, звонаря повесит за причинное место к звоннице и будет пить с ночи до зари. Или, собравшись, холопы пойдут княжию библиотеку палить да цигарки раскуривать из Библии.
Мы веру потеряли. В погоне за чином, за гетманской булавой или шляхетской саблей. И кто мы теперь – жалкие выкормыши Московии, Росеи. Что с нами стало?! Мы исчезли. Нас нет. Нет нашей истории! Нет памяти, нет земли, нет языка. Нет даже тех людей, которые хоть что-то помнят. Косцюшко понимает, что нет уже даже малой надежды на возвращение Республики. Потому он бездействует, спокойно сидит в Париже.
Мы веру потеряли. Не христианскую, а другую. Веру светлую, веру в то, что действительно настоящее. Во что мы верим: что скажет ксендз, поп, раввин. И бежим за чином. Бежим повыше, туда, где теплее. Бежим наперегонки с тем же попом и ксендзом. Мы боремся, крутимся, вертимся. А стоит ли бороться? Имеет ли значение эта борьба? Мы стали интриганами, умами и чинами!
И те же холопы. О, сколько радости в том, что он получит шляхетскую грамоту. И как сразу возвысится он над другими. Как сразу же по-другому он будет напиваться в харчевне – по-шляхетски! И по-шляхетски пьяным рылом в землю.
Мы пали. Значит, такова наша судьба. Значит, мы, ничтожные, не достойны нашего дома. И потому мы будем из него изгнаны, как бы мы ни любили его.
Станислав не успел далеко отъехать от Несвижа: на южном шоссе он увидел казачьи разъезды. Вероятно, росейские армии шли с юга и уже взяли СлОним, отрезав путь к Берестью. Теперь он мог лишь вернуться на перекресток двух главных гостинцев: Слоним – Менск, Мир – Несвиж. Оттуда путь лежал на Мир, а далее на НавАградак и Городню. Мир, вторая резиденция князей Радзивиллов, лежал к 25 милям западнее Несвижа и был красивейшим замком в округе. Край этот был плодороден, славился своими рощами и реками. На юге же лежал Слоним, прозванный «живым сердцем» Речи Посполитой. Но сейчас города горели. Сейчас, когда бесчинствующие армии вторглись на эти земли, вся чистота этого места, его неоскверненность – были преданы разорению. На юге уже шли кровавые бои. На севере – Станислав почувствовал это, – через незапертые ворота в Несвиж ворвались гренадеры. Он понял, что опоздал. Несвиж захвачен, Мир – тоже. Слоним горит. Путь на Городню через болота Немана был бессмыслен. Шляхтич выехал слишком поздно. Или, быть может, росейские армии были слишком быстрые.
Станислав не удивился, когда, повернув назад, на север, он наткнулся на конный отряд росейцев. Под охраной казаков его препроводили в Несвиж. Замок всего через несколько дней стал другим. С крыш сорвали серебряные украшения, конюшни спалили, а племенных коней по большей части зарезали. Сам город, что лежал у стен замка, опустел – где дымились пожарища хаток, где-то буйствовали пьяные казаки. На старом клене подле ворот, свидетеле основания самого Невижа, висел Багун.
«Бедная Маришка», – вздохнул Станислав.
В большой зале, где ранее стояли апостолы, устроились писцы и высокие чиновники. «Палачи», – в который раз беззвучно прошептал шляхтич. Он стоял пред ними, со связанными руками, голодный и уставший.
– Может, все-таки скажете, где золото? – вновь, в который раз, пробормотал один из палачей. – Мы же все равно его найдем. Только времени вот жалко. А если вы ответите, император пожалует вам жизнь, да и шляхетскую саблю сохранит...
Старик говорил так, как, наверное, говорят с зеркалом – абсолютно безжизненно, но в то же время твердо, уверенно.
– Молодой человек, не упрямьтесь. Мы знаем, что в замке где-то спрятаны двенадцать апостолов, целые груды золота и серебра. Теперь это принадлежит российской короне. Мы знаем, что князь Радзивилл доверял вам. Свидетели показали, что вы с ним состояли в... кхм... особых отношениях...
Лицо палача расплылось в мерзкой ухмылке. Станислава передернуло от отвращения.
– К тому же вы находились в замке в том момент, когда сокровища прятались. Скажите нам, где они. Это ведь так просто!
Станислав покачал головой.
– Ах, как жаль. Тогда что же это значит? – поднял старик конверт, который дал Багун Станиславу. – Может, вы объясните нам?
– Увы, – продолжил палач, не дождавшись от Станислава ответа, – мы не успели допросить этого старикашку, эконома. Как жаль, что его вздернули раньше, чем приехали мы... А вы знаете, молодой человек, почему дворян не вешают? Когда вы падаете с веревкой на шее с небольшой высоты, не ломая хребетину при этом, то будете мучиться еще с четверть часа, бултыхаясь в петле. А потом, уже мертвый, вы обосрете себе штаны. Польется у вас изо всех дырок. Вот почему дворян не вешают... не вешали, до недавнего времени. Ну так что, будете говорить?
Стояла тишина.
– Как жаль... – вздохнул другой чиновник.
– На сук его... – спокойно констатировал через минуту старик-палач.
Станислава вывели во двор. На суку старой липы уже болталась веревка. Шляхтичу показалось, что это не его ведут к лошади, которая будет «эшафотом», а кого-то другого, чужого ему человека.
– Одумайтесь, – вновь подал голос палач. – Зачем вам обрывать такую молодую жизнь из-за каких-то сокровищ? При ваших способностях, при вашей внешности вы всегда найдете, чем занять себя, даже карьеру приличную сделаете. Нам нужны сейчас такие люди, как вы. Думаю, мало будет у нас генералов, которые откажутся от такого адъютанта...
– Вы их не найдете... – внезапно и отчего-то радостно воскликнул Станислав. – Вы никогда... никогда-никогда-никогда их не найдете.
Он сверкнул глазами.
– Никогда-никогда-никогда...
Никогда-никогда-никогда...
А я знаю, почему.
Все просто.
Но вы этого не поймете.
Вы золото ищете.
И драгоценности.
Но вы их не найдете.
Пусть даже вы перероете весь этот край.
Пусть даже вы замок этот по кирпичику разберете.
Пусть даже вы через свои пальцы просеете здесь каждую пылинку.
Вы просто их не най-де-те.
Никогда-никогда-никогда...
Ведь вы золото ищете.
И драгоценности.
А надо искать апостолов.
Прозвучал выстрел, лошадь рванула из-под Станислава. Старик-палач вздохнул и отвернулся.
– М-да... А ведь действительно надо искать апостолов. Что ж, за работу. Где мы еще не искали?
Апостолы сделали свое черное дело. Князь Доминик Радзивилл в битве за Вильно был контужен. Верные ему шляхтичи довезли его до Парижа, где через несколько недель он скончался. В последние минуты рядом с ним был лишь призрак, привид его измотанного, измученного разума, – Станислав в белом монашеском одеянии. Доминик протянул к нему руки и преставился. А может, ничего он не видел и смерть явилась ему в образе бледной дивчины с седыми волосами. Кто знает?
На князе Доминике завершилась линия Несвижских Радзивиллов. Он был последним, на кого пало проклятие золотых апостолов. Остатки рода же были разметаны по всему свету, и более никогда Несвиж не возвращался к своим былым хозяевам.
Император Александр победно вступил в Париж, где встретился с Тадэушем Косцюшкой и предложил ему взять в управление Польшу. Говорят, что старый генерал задал императору один единственный вопрос: будет ли при этом Польша свободной. И, быть может, так оно и лучше, что император Александр сказал «нет».
Да, так оно было лучше.
Апостолы получили свою невинную жертву и упокоились на долгие годы. Вот только насовсем ли?
