* * *

В этот раз Багоас танцевал так, словно это был последний танец в его жизни. Да, собственно, так оно и было... Если бы Александр, пресытившись зрелищем, жестом остановил надоевшего танцора и отослал вон, Багоас – он знал это совершенно точно – умер бы на месте.

Великий, полулежа на устланном мягкими шкурами белых леопардов ложе, смотрел, как танцует персидский раб, и с трудом верил, что этот невероятно, неправдоподобно красивый юноша с черными, почти без белков глазами в пол-лица – человек. Такими колдовскими были движения его стройного совершенного тела...

Наконец Александр, пресытившись зрелищем, жестом остановил танец. И... подозвал Багоаса к себе, отправив вон только музыкантов!

Юный скопец шел к царю на подламывавшихся ногах, не смея оторвать от пола глаз. Остановился в двух шагах, замер. Поклонился, переломившись надвое в узкой, закутанной шелковым шарфом талии.

– Ты танцевал бы так же и для Дария?

Багоас не верил собственным ушам – в голосе Великого звучал интерес!

– Дарию было все равно, как я танцевал, мой господин. Его приближенные предпочитали другие пляски...

– А ты?..

Наложник изумленно вскинул голову – Александр улыбался, но глаза его смотрели серьезно. Не выдержав изучающего взгляда этих серых глаз, перс снова потупился.

– Кто спрашивает у стула, хочет ли он, чтобы на нем сидели?..

– Я...

– Мой господин! – задохнулся Багоас.

* * *

Стражники, стоявшие по обе стороны от входа в царский шатер, подняли копья, без слов пропуская Гефестиона внутрь. Лишь когда глаза привыкли к царившему здесь полумраку, полководец пожалел, что, как всегда, забыл постучаться. Впервые в жизни ему приходилось об этом жалеть...

Потому что Александр был не один.

Смоляные черные волосы, разметавшиеся по подушкам, высокий чистый лоб, темные брови вразлет, тонкий прямой нос с трепещущими, нервными, как у Буцефала, ноздрями и скулы, словно высеченные умелой рукой великого Праксителя, алые губы совершенной формы – и черные, длинные, как у лани, глаза без белков в пол-лица...

Гладкая, цвета золотистого песчаника кожа Багоаса мягко отсвечивала на фоне белого кошачьего меха, которым было устлано ложе Александра.

Гефестион знал, каким мягким и нежным на ощупь был этот искусно выделанный мех...

Наложник первым увидел вошедшего. Приподнялся на локте, совершенно не стесняясь своей наготы. Тронул за плечо дремавшего в его объятиях царя – Гефестиона поразила обостренная нежность этого прикосновения.

– Гефестион? Тебя долго не было, друг мой... Что-то случилось?

Александр, словно забыв, что не одет, поднялся с ложа, потянулся к возлюбленному, но тот вдруг сделал шаг назад.

– Все пустяки, мой царь, я зря тебя побеспокоил. Отдыхай – я зайду позже.

И повернулся, чтобы уйти.

– Гефестион!

Полководец обернулся через плечо:

– Все хорошо, мой государь.

И вышел.

Александр рухнул обратно на ложе. Вдруг засмеялся.

– Мой Гефестион дуется. Никогда раньше не называл меня «мой государь»... С чего бы? Устал, наверное. Ну ничего – к полуденной трапезе отойдет.

Этот смех словно дротик ударил в спину уходившему Гефестиону...

* * *

На полуденной трапезе Гефестиона не было. Что не укрылось от внимательных глаз прислуживавшего за столом Багоаса и чему Александр не придал особого значения.

Вечером увидел любимого возле его палатки. Подошел, крепко взял за плечо.

– Утром ты хотел что-то мне сказать, Гефестион? Мне показалось, что это что-то жгло тебе язык, – Александр, пытаясь скрыть какую-то непонятную и невесть откуда взявшуюся неловкость, был нарочито весел.

– Это оказалось неважно, – ответил, не поворачивая головы, Гефестион. – Это было неважно уже утром, а теперь и вовсе потеряло всякий смысл. Не принимай близко к сердцу. Если кто и заслужил хотя бы короткую передышку от дел, так это ты, мой государь...

Александр насторожился, второй раз за день услышав из уст друга обращение, которого не слышал от него ни разу за предыдущие пять лет. Пальцы Великого сжали плечо Гефестиона – тот напрягся, безошибочно угадав, что сейчас от него потребуют объяснений.

Но его спас Птолемей.

– Гефестион! Гефестион! – раздалось откуда-то из окутывавшей лагерь темноты.

Возле костра возник брат Александра.

– Пойдем, ты там нужен...

И только тут заметил, чья рука лежит у полководца на плече.

– Александр?.. Ты отпустишь? Он правда нужен...

– Иди, – тихо сказал царь.

* * *

Следующие несколько дней Гефестион изо всех сил старался избегать Александра. В суматохе лагеря сделать это оказалось совсем нетрудно.

Гефестиону было плохо. Он никогда раньше не ревновал Александра. Всегда был абсолютно уверен в себе – и в нем. Знал, что для него, Гефестиона, сын Филиппа – единственный. Существа, способного заслонить в его сердце Александра, боги не создали – ни в мужском, ни в женском, ни в зверином обличье. И Александр платил ему такой же преданностью и верностью. Нередко Гефестион вспоминал любовников царя Филиппа, грубых, вызывающе чувственных, бесстыдных в своей нескончаемой борьбе за место в объятиях македонского царя, и не уставал возносить благодарственные молитвы богам за то, что у Александра он – один.

Он не ревновал Александра наследником, не ревновал его и царем. Он никогда не пытался, пользуясь положением, как-то возвыситься над другими, получить больше почестей, славы, богатства. Ничего этого ему было не нужно. Единственным настоящим богатством его жизни был Великий. Только его счастье и его благополучие имели в жизни Гефестиона смысл. Гефестион знал свое место рядом с ним, гордился им, берег его – и не стремился ни к чему иному.

И теперь он не знал, как быть.

За десять лет дружбы и любви он слишком хорошо изучил Александра, чтобы обманываться на счет этого персидского красавца-скопца. Если бы Александр видел в нем только раба, игрушку для плоти, он никогда не позволил бы себе прикоснуться к этому совершенному телу. Великий не умел превращать людей в предметы, зато умел заставлять предметы чувствовать себя людьми.

Багоас стал для царя кем-то гораздо большим просто соблазнительного наложника. И он не просто согревал царю постель... Персидский раб, доставшийся как трофей после битвы при Гавгамелах, после окончательного поражения царя Дария, был покорен и послушен, нежен и услужлив, ласков и шаловлив, словно ручной щенок. Александру с Багоасом было хорошо, с этим юношей, обученным искусству танца и искусству любви и не умеющим по сути ничего иного, кроме как доставлять наслаждение своему господину, Великий отдыхал не только телом, но и душой.

Александр был счастлив – Гефестион как мог утешал себя этой мыслью. И потихоньку привыкал к тому, что его, Гефестиона, время рядом с возлюбленным закончилось... В сердце полководца не было ненависти – только покорность и печаль...

* * *

Был счастлив не только Александр. Багоас, бывший раб для наслаждений царя Дария, просыпаясь каждое утро, шел смотреть на свое отражение в бочке с водой – и не для того, чтобы насладиться собственной красотой, а чтобы увериться – все, что происходит, происходит действительно с ним...

Его господин, его единственный богами данный господин, его царь и владыка, его Александр обращался с ним, ничтожным скопцом, как будто он – человек. Полноценный. Настоящий. А не просто кусок плоти, греющий постель...

Единственное, что отравляло Багоасу жизнь, это сны, снившиеся ночами Александру. Он не знал, что видит Великий, находясь в объятиях Морфея, но сердце его разрывалось, когда он, сидя на краю ложа, видел слезы, струившиеся из-под плотно прикрытых век, и слышал, как сухие, искусанные губы беззвучно произносят одно только слово...

– Гефестион... Гефестион...

Он искренне хотел видеть властелина своей души спокойным и счастливым и не понимал, почему тот единственный, кого Великий действительно любит, больше не приходит в палатку Александра...

Чем больше Багоас об этом думал, тем больше запутывался. Он ни на мгновение не обманывался на свой счет, он знал, что не может быть соперником Гефестиону, – и дело здесь не только в том, что он – раб, а Гефестион – полководец, свободный, сильный и гордый человек. Даже если бы он и теперь оставался тем, кем был рожден, мужчиной, сыном благородного и богатого человека, и по-прежнему претендовал на благосклонность Великого, он даже в мыслях не позволил бы себе бросить вызов Гефестиону! Он, Багоас, однажды потерявший в жизни все, даже самый смысл того, ради чего стоит жить, и не сумевший умереть только потому, что был слишком юн, чтобы понять: смерть – избавление; и теперь по неведомому капризу богов получивший во сто крат больше того, что потерял, очень хорошо понимал, как глубоко и сильно были привязаны друг к другу Александр и Гефестион и сколь настоящей была эта любовь, чтобы осквернить ее даже простой попыткой встать между ними...

* * *

Не поднимая головы и старательно глядя в землю, Багоас быстрыми мелкими шагами – так, как учили ходить рабов и наложников Дария, – шел по лагерю македонского войска, краем глаза старательно высматривая высокую фигуру, широкие плечи и темные кудри Гефестиона. Минувшей ночью Александр особенно плохо спал – его мучил приступ лихорадки, – и все звал и звал своего возлюбленного, немного успокоившись только к утру. И Багоас решил непременно поговорить с Гефестионом – даже если потом Александр или Гефестион прикажут наказать его за дерзость.

Багоас знал, где стоит палатка полководца, и настойчиво пробирался к ней, стараясь лишний раз не попадаться на глаза солдат и военачальников, запрудивших в это утро проходы между палатками: войску Великого, собиравшемуся в очередной поход, подошло подкрепление из Фракии.

– Ну-ка, ну-ка, что это за красавицы расхаживают по лагерю этого варварского, хотя и Великого, царя? – обладатель хриплого голоса и дурного дыхания внезапно и грубо ухватил Багоаса за локоть.

Перс вскинул голову – прямо ему в лицо смотрела обросшая густой черной бородой, в которой копошились мелкие гниды, рожа фракийского наемника. От удивления фракиец рыгнул.

– Ба, да это не красавица, а красавец... И куда ж ты так спешишь, свет очей моих? Не заплутал часом? Что-то я не вижу никого, кто мог бы скрасить тебе одиночество лучше, чем я...

Хам явно был новым в лагере Александра и не знал, на кого позарился. И военачальники, и простые солдаты македонского царя относились к Багоасу с определенной степенью уважения – все знали, кому их государь обязан тем, что выжил после индийской лихорадки.

Этот – не знал. Багоас весь напрягся, давая молчаливую клятву, что не позволит фракийскому отребью прикоснуться к себе, чего бы это ему ни стоило. Под одеждой был спрятан кинжал, подаренный Александром...

Фракиец, шумно дыша, уже протянул лапищу, чтобы ухватить Багоаса за плечи, как послышался негромкий голос:

– Если ты тронешь его хотя бы пальцем, я сам сделаю с тобой то же, что с ним когда-то сделали по приказу Дария...

Фракиец выругался, убрал руку, обернулся, потянувшись за оружием, – и замер. В лагере Александра Великого даже фракийские мародеры знали, кто такой Гефестион.

А перед опешившим наемником стоял именно он. Стоял спокойно, даже не касаясь рукой короткого меча, висевшего в ножнах на поясе. Ему не нужен был меч – яркие синие глаза смотрели так, что у бандита кровь застыла в жилах.

– Пшел вон, – едва слышно выплюнул Гефестион.

Фракиец исчез, как сквозь землю провалился.

– Александр знает, что ты вооружен? – проводив разъяренного фракийца глазами, спросил Гефестион.

В ответ Багоас извлек откуда-то из складок одежды тонкий стилет с инкрустированной перламутром рукояткой и лезвием, достаточно длинным для того, чтобы при удачном ударе достать до сердца.

– Знает, – ответил гордо. – Он сам велел мне носить его...

– И... что ты можешь? – Гефестион не сумел спрятать ни иронии, ни любопытства.

– На один удар у меня всегда найдется время!

Гефестион перестал улыбаться и вздохнул.

– Пошли, – приказал и, не оглядываясь, стремительно двинулся к своей палатке. Багоас, чтобы не отстать, чуть ли не бежал следом.

Когда он с поклоном, по-прежнему глядя в пол, вошел внутрь, Гефестион уже сидел на простом походном ложе и пил из кубка прохладное вино, проливая его себе на грудь.

Скопец замер у входа. Гефестион поднял на него тяжелый темный взгляд, но тут же взял себя в руки.

– А ты дорогой раб, Багоас. По твоей милости я не только потеря... – Гефестион оборвал себя на полуслове. – По твоей милости я только что нажил себе опасного врага. Кто разрешил тебе расхаживать по лагерю, полному фракийского сброда, в одиночку, с этой игрушкой вместо серьезного оружия?

– На один удар у меня всегда найдется время! – упрямо повторил раб.

Гефестион не выдержал и захохотал, откинув назад черную кудрявую голову.

Вдруг перестал смеяться, поднялся во весь рост, отстегнул с пояса меч, аккуратно положил его на ложе.

– А ну бери свое... оружие и попробуй нанести этот свой один удар!

Багоас колебался только мгновение.

Гефестион превосходил юного перса и ростом, и мощью сложения, он казался Багоасу неповоротливым и неуклюжим, однако как он ни старался, рука с кинжалом каждый раз встречала на пути пустоту.

– Как ты это делаешь? – изумленно спросил он, напрочь забыв, с кем говорит и зачем шел сюда.

Гефестион снова засмеялся. И вдруг помрачнел.

– Александр сильно рискует, отпуская тебя бродить одного... Если бы ты ткнул этого мужлана своей игрушкой, он бы окончательно озверел и свернул твою нежную шейку... Александру пришлось бы казнить мерзавца, и взамен смазливого раба мы получили бы военный конфликт с Фракией. Думаешь, оно того стоит?

Слова Гефестиона вроде бы были обидными, но у Багоаса никак не получалось обидеться. Что-то подсказывало ему, что этот красавец македонец и он – не чужие друг другу люди.

– Так ты вступился за меня, чтобы избежать войны с Фракией?

Гефестион мгновение смотрел на него, вскинув брови, потом закинул голову назад и опять засмеялся. Багоасу понравилось, как он смеется.

– Кого ты искал, когда попался в лапы этому циклопу?

– Тебя.

– Что-то случилось? – мгновенно подобрался Гефестион. – С Александром?

– С Александром... – тихо ответил Багоас.

И чуть не закричал, когда могучие руки сжали его плечи так, что показалось – затрещали кости.

Гефестион мгновенно отпустил юношу.

– Что? – спросил требовательно.

– Ночами он зовет тебя...

Македонец отвернулся.

– Это привычка. Это... пройдет.

– Ты не понял, мой господин...

– Не зови меня так. Я тебе не господин.

– Ты не понял меня, Гефестион. Когда мы занимаемся любовью...

Произнеся эти слова, Багоас вызывающе вздернул подбородок и взглянул прямо в глаза вновь стоявшему лицом к нему Гефестиону. А полководец смотрел на него спокойно, совсем не враждебно, даже немного равнодушно – Багоас бы поверил этому спокойствию, если бы не тень боли, мелькнувшая где-то глубоко на дне глаз.

Под этим взглядом синих блестящих глаз Багоас вдруг словно бы сник. И успокоился.

– Когда мы занимаемся любовью, – повторил он, – он всегда называет мое имя. Мой господин благороден и великодушен, он всегда помнит, с кем ложится в постель... Тебя он зовет ночами, во сне... И плачет...

– Он позволяет тебе делить с ним ложе до рассвета? – Гефестион смотрел исподлобья, со странным интересом.

Багоас покраснел, опустил голову.

– Две последние ночи его мучают приступы лихорадки. И я пытаюсь согреть его своим телом... Обычно он спит один...

И вдруг упал перед Гефестионом на колени, судорожно сжал руки.

– Я не знаю, почему ты так с ним жесток, почему ты больше не приходишь, не говоришь, не пьешь вина, не смеешься... не делишь с ним его ложе... Он ведь любит тебя, Гефестион, ты единственный, кто по-настоящему ему нужен... Не лишай его своей любви – он и так слишком одинок...

– Почему я с ним так жесток? Я? С Александром?! Я не жесток. Я всего лишь знаю свое место. Александр Великий, царь, покоривший полмира, может сам выбирать себе... спутников.

Багоасу вдруг стало... жарко. Он понял, что Гефестион, прекрасный возлюбленный Александра, блестящий полководец, знатный человек, близкий друг великого царя, товарищ его детских игр, советник и наперсник македонского владыки, решил, что простой персидский наложник, раб, оскопленный еще в детстве, может затмить его образ в сердце Александра!

Багоас зажмурился. Так, что под веками побежали разноцветные круги. Вздохнул. Открыл глаза.

– Гефестион... – позвал тихо.

Македонец оглянулся.

– Гефестион... Посмотри на меня. Я раб. Ничтожество. Я даже не мужчина. Я просто никто, я даже не Буцефал, чтобы обращать на меня внимание... Разве я могу заслонить тебя в сердце Великого?

– Ты хорошо танцуешь, Багоас. И умеешь любить. Но ты глуп, персидский мальчишка, не видишь ничего дальше своего хорошенького носика. Для Александра люди – не предметы. Если бы он видел в тебе только раба, только инструмент для получения наслаждений, разве подпустил бы к себе?

Гефестион наклонился к все еще стоявшему на коленях Багоасу, заглянул тому в лицо.

– Тебе повезло, Багоас. Боги, однажды оставившие тебя без своей милости, вспомнили о тебе. И дали то, о чем многие не могут даже мечтать... Привязанность Александра. Поверь мне – эта драгоценность стоит того, чтобы за нее умереть.

– Я знаю, – тихо ответил раб. – И я готов. Если бы моя смерть сделала моего господина счастливым, если бы она спасла его от одиночества и тех снов, от которых он плачет ночами, я умер бы с радостью.

– Глупый мальчишка, – снова повторил Гефестион, осторожно поднимая раба с колен. – Твоя смерть не сделает Александра счастливым.

– Ты правда так думаешь? – совсем по-детски спросил Багоас.

– Я это знаю, – с улыбкой ответил Гефестион. – А сейчас иди. Мне надо подумать.

* * *

Александр устал ждать, когда Гефестион сменит гнев на милость и вернет ему свое расположение. Он терялся в догадках, чем обидел своего возлюбленного, однако в том, что Гефестиона что-то обидело, больше не сомневался. Это было странное, новое для Великого ощущение – за те без малого двенадцать лет, что они с Гефестионом были вместе, они никогда не ссорились и не обижались друг на друга! Александр не считал позорным для себя просить прощения, если чувствовал вину, но на этот раз он не знал, чем провинился, и решил просто переупрямить своего своенравного Гефестиона.

Увы. Великий соскучился и устал ждать. И послал за другом Птолемея.

– Царь ждет тебя в своей палатке, – выражение лица брата Александра не сулило ничего хорошего, вздумай Гефестион из упрямства или вредности проигнорировать приглашения царя.

Когда Гефестион вошел, Александр был один. Услышав шаги, быстро повернулся и по-детски непосредственно бросился любимому на шею. Гефестион едва устоял на ногах, удерживая в объятиях тяжелое жаркое тело: Великий уступал ростом другу, но был все-таки воином, а не храмовой танцовщицей.

– Ты простил меня? – сияя глазами, спросил Александр, крепко обнимая возлюбленного за шею. – И скажи мне – в чем я был перед тобою виноват?

– Ни в чем, любимый. Ты ни в чем не был передо мною виноват и мне не за что прощать тебя. Я просто... сам в себе заблудился. А теперь я все понял.

– И что такое ты понял? – отступая на шаг, прищурился Александр.

И вдруг захохотал.

– Ты решил, что раз я приблизил к себе Багоаса, для тебя не осталось места в моем сердце? Глупый Гефестион! Разве может кто-то вытеснить тебя из моей жизни?

Александр посерьезнел.

– Помнишь, как про нас однажды сказал учитель? Аристотель сказал – одна душа в двух телах. Если ты уйдешь – как мне жить с половиной души? Как?

– Прости, любовь моя... Я был слеп...

– Глупый, глупый Гефестион... Ты знаешь меня – я ненасытен, я хочу, чтобы мне принадлежал весь мир, все моря, горы, реки, сады, города и пустыни... Я любопытен. Я хотел увидеть слонов – я их увидел и я на них ездил. Я хотел водить тигров на поводке – у меня армия ручных тигров! Но если завтра боги спросят меня – что ты готов отдать за то, чтобы до конца жизни быть с Гефестионом? – я не задумываясь отдам все, что у меня есть! Все! Зачем мне этот мир без тебя?..

Александр на мгновение замолчал. Потом совсем тихо продолжил:

– Однажды – уже давно – я понял одну важную вещь. Что надо уметь обходиться без всего. Без всего, что только можно выдержать. И я научился этому. Но... Без тебя обойтись мне будет... невозможно.

Он поднял голову – и посмотрел любимому в глаза. И на этот взгляд Гефестион ответил так же, как десять лет назад.

– А я рядом буду, – едва слышно прошептал он. – Всегда.

А потом шагнул к Александру, сжал в ладонях родное лицо и поцеловал любимые губы.

* * *

Багоас привычно скользнул в палатку Александра – и замер на пороге, услышав в полумраке счастливый шепот, стоны, шорох, звуки поцелуев, едва слышный смех. Всмотрелся, напрягая зрение.

На ложе из белых леопардовых шкур занимались любовью двое. Александр лежал навзничь, чуть выгнув спину, его длинные сильные ноги что есть силы обвивали талию стоявшего на коленях между раздвинутых бедер Гефестиона. Александр был загорел, но на фоне смуглой от природы кожи Гефестиона его кожа все равно отливала белизной.

Гефестион слегка наклонился вперед, опираясь руками о ложе по обе стороны груди Великого, нависая над телом любимого, чьи руки крепко обнимали плечи полководца, а губы нещадно впивались в его уста. Сплетенные в тугой узел тела почти не двигались – опытные, хорошо изучившие друг друга любовники были расчетливо неторопливы, сладко медлительны, наслаждаясь каждым мгновением своей близости.

Багоас стоял, не смея шевельнутся. Эта картина не была предназначена ни для чьих глаз, но он не жалел, что видит.

Наконец Александр оторвался от губ Гефестиона и открыто посмотрел в сторону окаменевшего возле входа наложника.

– У нас зритель, любовь моя, – произнес негромко.

Гефестион, не прекращая едва заметных движений, обернулся. В полутьме блеснула его улыбка.

– Я твой должник, Багоас...

– Как может блестящий полководец быть в долгу у простого раба?

– Здесь, – приподнявшись на ложе, Александр чуть обвел рукой помещение, – нет ни рабов, ни господ, ни царей, ни солдат, ни наложников. Здесь есть только мы. И здесь желание каждого – закон.

– Иди к нам, – позвал он тихо.

– Иди к нам, – эхом отозвался Гефестион. – Если ты этого хочешь...

– Я хочу, – твердо ответил Багоас, не раб и не наложник, а равный среди любимых.

И шагнул к леопардовому ложу, на ходу сбрасывая с себя одежду...