Ошибка не является ошибкой, пока она не стала последней...
Дмитрий Левин
Изо дня в день я становился сильнее. Я узрел слишком многое и становился мудрее. У меня было для этого все – случай, повод, защитник, меч и кровь.
Да, кровь... Наверное, важнейшее из того, что я получил в этом походе. Какая горькая ирония – самый грязный из всех даров стал для меня судьбоносным. Я сопротивлялся силе этого дара в меру своих возможностей, но кровь – чужая кровь, кровь, данная мне убийцей, – не позволила мне этого.
Он звался Нездешним. Мы встретились случайно – и с этой минуты все, происходящее со мной, можно было списать на случайность – или на судьбу. Я, тогда еще простой священник-мистик, оказался втянутым в кровопролитную войну на стороне тех, кого принято называть добром – просто потому что «зло» еще хуже этого «добра»... В то время я еще сам не подозревал, какой силой обладаю. Я просто пошел за ним, потому что больше некуда было идти. Наш отряд даже нельзя было назвать таковым: наемный убийца, неопытный монах, молодая девушка и трое детей. Мы рисковали. Каждый за каждого. Даниаль заботилась о детях, как волчица, оберегая даже от опадающей листвы, она была готова закрыть их собой в любую минуту. Нездешний, казалось, просто шел вперед. Не обращая ни на кого внимания, отмеряя себе шаг за шагом; но сколько раз маленькие черные стрелы проносились над нашими с Даниаль головами и поражали врагов там, где их быть не могло в принципе. А мне... Мне ничего не оставалось, кроме как проявлять заботу по отношению к ним обоим – но что я мог сделать? Я ничего не умел. Разве только готовить ужин из дичи, которую он приносил. И оберегать их сон. Впрочем, он и сам с этим прекрасно справлялся.
Казалось, Нездешний не желал этого замечать. Наблюдая за ним вечерами, когда он позволял себе немного передохнуть, я видел лишь тень бесконечной печали на рано постаревшем лице. Когда он отдал мне свою одежду, я почувствовал всю глубину его боли. Но я не знал ее причину, и от этого почему-то было больно мне.
Он не мог не замечать взглядов, которые бросала на него Даниаль, ее попыток растормошить его, пробудить в нем человека – но бесполезно. Он был как каменная скала. А камень ведь не заставишь улыбнуться, разведя перед ним костер. Много раз я ловил себя на том, что хотел бы увидеть его улыбку – настоящую, искреннюю улыбку...
Эта холодная маска на обветренной коже раздражала, вызывала желание схватить его за плечи, хорошенько встряхнуть, наорать на него... Но я понимал, что он не потерпит такого отношения к себе, и ночевать я в таком случае буду в ближайшем овраге с маленькой черной стрелой в груди.
Долгое время мне казалось, что ему на нас наплевать. О, как я ошибался! Я слышал отчаяние в его голосе, когда он звал меня, умирающего... А потом он пошел на тот единственно правильный шаг – напоил меня своей кровью, кровью убийцы. И с той поры многое переменилось...
В ту ночь я впервые убил человека. И это было так легко, правильно – и я чувствовал яростный восторг несущего смерть... Нездешний вырвал меня из этого состояния, но меня тянуло обратно. И только его голос заставил меня пробудиться от наваждения: «Очнись, Дардалион... Забудь. Вернись. Не позволяй темному в твоей душе одержать победу. Не поддавайся!» Мой дух вновь слился с телом, поддавшись на его зов, – он сидел возле меня на коленях, сжимая мои пальцы в ладонях, и в глазах его – о, я уверен! Мне не показалось! – скользила тревога, сменившаяся облегчением. Даниаль стояла неподалеку, держа в руках кусок тряпки, пропитанной кровью, и с ужасом глядела на нас.
Когда я понял, что сделал Нездешний и к чему это привело, мне стало плохо. Я, монах Истока, осквернил свой дух. Осквернил себя.
Я чувствовал, что осознание этого гнетет и Нездешнего. Этот поступок добавился к списку ошибок, допущенных им, который он составлял сам для себя глубоко в сердце. А еще я чувствовал, что он тоже меняется. Не сразу, без сомнения. Почти незаметно.
Но в его усталых глазах появилось живое выражение...
Нам пришлось расстаться. Я остался в крепости. Моей задачей было поддерживать боевой дух воинов, лечить их раны и молиться за них. На самом деле это было абсолютным бездействием. И бездействие это угнетало меня. А он двинулся дальше, пошел на риск ради спасения своей страны и своей души.
Я все видел. Был свидетелем его разговора с Орионом. Я знал, куда и зачем направляется Нездешний.
Я помню наше прощание. «Береги себя» – и все. И легкое соприкосновение пальцев. И долгое, натянувшееся струной мгновение. Я был уверен, что больше никогда не увижу его. Ни его, ни Даниаль.
К тому же надо было быть слепцом, чтобы не замечать – их отношения крепли с каждым днем. Даже если они выживут – им будет лучше покинуть людные места.
Хотя я сомневался, что Нездешний выживет. Я вновь и вновь прокручивал в голове наш последний разговор.
– Я все знаю, Нездешний! – я пытался заглянуть ему в глаза, но он упорно отводил взгляд. – Это Орион отправил тебя в горы. Я видел его!
– Ах да, ты же мистик! – подчеркнуто равнодушно бросил он. – Не волнуйся, Дардалион, я знаю, что делаю.
– Позволь мне идти с тобой... – я сознавал, что мой голос звучал до ужаса жалко, но ничего не мог с этим поделать. Я постарался выразить все свои чувства в этой просьбе, но... Я заранее знал ответ. И сам понимал с угнетающей ясностью – я нужен здесь.
Его рука сжала мои пальцы.
– Дакейрас... – почти неслышно проговорил он. Перехватил мой недоуменный взгляд и горько усмехнулся. – Мое имя – Дакейрас...
Я, шокированный, смотрел в его лицо. Прядь смоляных, пробитых сединой волос выбилась из кожаного ремешка и упала ему на лоб. Я протянул руку и убрал ее. Его ладонь скользнула вверх, на некоторое время удержав мои пальцы на его щеке.
– Береги себя... – шепнул он и быстрым шагом вышел из комнаты.
Я не получал от него никаких вестей. Я уже отчаялся ждать. Мне казалось, что я совершил ошибку, отпустив его. Я не признавался в этом даже себе – но я дрожал при мысли, что могу более не увидеть его. Священник не имеет права так чувствовать и так мыслить. И я бросил все силы на Тридцать – на армию, небольшую, но могущественную. Я пытался забыть о Дакейрасе и думать лишь о Нездешнем – единственном, кто мог помочь дренайскому народу. Но не мог. Не мог. Мои мысли вновь и вновь возвращались к смоляным волосам, тронутым сединой, карим с золотинкой пустым глазам, грубой коже... Я несколько раз ловил себя на том, что, когда я гляжу в рассвет одинокими утрами, мои губы шепчут его имя, зовут его....
Дакейрас... Меня бил озноб, я горел, сгорал изнутри – я желал сорвать с тебя эту маску наемника, но не мог – ты был слишком далеко... Бесконечными холодными ночами я мог лишь умолять тебя вернуться, зная, что мой лихорадочный шепот канет в бездну тишины...
Он вернулся с победой. Он принес нам надежду. И переменился сам. Я заметил это сразу же, как он вышел ко мне. Дакейрас... Я не надеялся увидеть его с того дня. Впрочем, эта встреча мало что дала нам. Он сказал, что уедет куда-нибудь в горы, забрав с собой Даниаль с девочками, и попробует начать все сначала. Я сломал губы в улыбку и пожелал им счастья. Голос дрожал. Я не мог понять, почему мое сердце разрывается от боли.
Он странно посмотрел на меня, наклонился и поймал губами мое «прощай». Этот миг я запомнил на всю жизнь. А после не осталось ничего, кроме солнца.
Судьба вновь свела нас спустя шесть лет. Конечно, мы виделись и до этого, но держались друг с другом подчеркнуто холодно, чувствуя, как между нами вырастает стена, – и от дружбы оставалось лишь слово... Однако мои чувства к нему остались прежними...
Несмотря на то, что Исток свел нас вместе на общей тропе, что мы делали одно дело, но мне так и не довелось снова заглянуть в его глаза – карие, с золотыми искрами в глубине.
Я хотел, Исток свидетель, я хотел просить прощенья! Но не смог... Со мной шла твоя дочь, Мириэль, обладающая Даром, – и только благодаря ей я знал, что он еще жив, мой Дакейрас, хоть он и бросился в логово врага, сломя голову, ища погибели.
Мне казалось, что я хорошо скрываю свои чувства. Однако я стал часто ловить на себе удивленные взгляды Мириэль, да и Ангел, кажется, все понял еще в начале пути... Но мне постепенно становилось все равно. Я мог думать лишь о том, что больше никогда не увижу тебя. И, чтобы отогнать эту мысль, я позволил делу Тридцати вновь поглотить себя – на этот раз полностью. Этому Ордену я отдал все свои мысли, свои мечты, желания, волю, дух – но не смог отдать душу, потому что она давно уже принадлежала Дакейрасу...
Наверное, на этом можно было бы поставить точку в моем банальном повествовании о том чувстве, которое можно было бы назвать любовью, если бы его не испытывал священник Истока, настоятель и основатель Ордена Тридцати, к наемному убийце, жестокосердному Нездешнему. Возможно, что его сердце не было ледяным. Я немного узнал о его жизни за время нашего с ним общения – если можно это так назвать. Дакейрас – тогда еще простой мирный житель – любил свою жену и детей. Нездешний – уже человек-камень, безжалостный убийца – любил Даниаль, я видел это, видел и то, с каким отчаянием он перенес ее смерть. Но в сердце Дакейраса никогда не было и не будет места для Дардалиона.
Но было больно лишиться его доверия. Роковая ошибка моей жизни, ставшая последней, – я ему солгал. Я ему солгал.
Дакейрас... Ты ведь всегда знал о моих чувствах к тебе, так? И тем больнее было предательство. Да... Он должен был возненавидеть меня.
Но конец был близок. И времени для исправления ошибок нам не отпущено. Как жаль.
Он спал... А я собрал все свои силы, чтобы воспарить в Истоке и коснуться его. И в единственный раз прошептать ему на ухо запретные несколько слов... И сделать то, чего никогда не делал даже во снах...
И мне оставалось лишь смотреть на него, внезапно проснувшегося... Он резко сел на сырой земле, темные глаза расширились от ужаса... Он коснулся кончиками пальцев губ, которые искривились от горя...
А после не осталось ничего, кроме солнца.
19.01.05.
