Корабль выступил из тумана неожиданно и бесшумно, темно-серебряный в тусклом рассеянном сиянии, которым, казалось, было пропитано все вокруг; и у тех, кто видел это, разом всплыли в памяти легенды о Летучем Голландце. Но пока матросы «Св. Вероники» пришли в себя настолько, чтобы начать креститься, офицеры вспомнили, что легенды – чушь и суеверие, разглядели сквозь серое марево черный флаг и рьяно принялись отдавать приказы, пытаясь при этом избавиться от бегающих по спинам мурашек. Высокие мачты с подобранными парусами, изящные обводы корпуса, паутина такелажа при более внимательном рассмотрении выглядели абсолютно настоящими. Правда, на близкой – руку протяни – палубе было тихо и безлюдно, и безлюдье это пугало, напоминая о тех кораблях без команды, что попадались на просторах океана. Прозвучало пару раз слово «ловушка», но было отвергнуто – откуда бы пиратам знать, что они будут проплывать именно здесь и именно сейчас? В таком тумане их не увидеть... Жуть отгоняли руганью – резким, сквозь зубы, шепотом – и суетливой, не в меру активной работой.
Пушечный залп прозвучал глухо и гулко; одно ядро раскрошило голову статуи под бушпритом. На палубе замаячили люди. Раздались возгласы, растерянные и возмущенные, началась беготня и суета, как всегда перед внезапным сражением. Абордажные крючья свистнули, впились в доски; азарт рвущихся на приступ кружил голову; и, как в хмельном угаре, лейтенант Норрингтон оказался на борту «пирата», в гуще схватки, прежде чем успел понять, что делает. А там – блестели сквозь туман шпаги, выныривали и снова скрывались за серой пеленой лица, руки...
...Лезвие глубоко ушло в деревянную панель, и пират, который пытался скрыться от него в трюме, забулькал горлом, задергался и обмяк. Норрингтон вытянул шпагу, испятнанную кровью; глубоко вздохнул...
Лучше бы он этого не делал. Вонь, которую он до того не замечал, увлеченный схваткой, ударила в нос, потекла, густая и омерзительная, как помои, в легкие. Гниль; пот; разложение; моча; кажется, рвота; еще какая-то дрянь... Запахи вставали стеной, атаковали, заставляя его отступить к лестнице; скорее наверх, к спасительному воздуху, напоенному ароматом моря...
Только положив руку на перила, он понял, что пятна света и тени в углу складываются в очертания человеческой фигуры.
Ключи висели у лестницы. Отпереть клетку было делом секунды. Здесь пахло особенно сильно и особенно мерзко, и пол был скользким – Норрингтон не хотел даже думать, от чего. Глаза привыкали к темноте, человек в углу явственнее выступал из теней. Сидел, привалившись спиной к стене; колени согнуты, руки над головой, запястья пересечены темными полосами наручников.
«Пленник, – решил Норрингтон. – Пленник пиратов. До чего довели бедолагу... С-сволочи».
Проглотив подступивший было к горлу комок тошноты, он шагнул к пленнику, нагнулся, стараясь не дышать, одной рукой перебирая ключи – торопливо, и оттого никак не находя нужный. Злой на себя за неловкость, взглянул искоса – выражения лица, заросшего, с прилипшими к щекам прядями длинных волос, было не разобрать, только поблескивали парные искорки, обозначая глаза. Стиснул зубы, попытался сосредоточиться на ключах.
Сначала он услышал пленника – не то возглас, не то шумный хрип, а может, просто остро втянутый воздух, – и лишь потом заметил, что темнота вокруг стала еще темнее. Обернулся...
«Я же тебя убил!»
Пират, покачиваясь, стоял у входа в клетку; лица не было видно против света, но Норрингтон был уверен – тварь расплывается в гнусной ухмылке.
Он держал шпагу, которую так и не успел убрать в ножны – привычка не позволила вложить в них испачканное кровью оружие, – в левой руке. И оглядывался – через левое плечо. И дуга, прочерченная свистящим клинком точно поперек шеи пирата, была слишком красива для грязного трюма.
А когда отзвучал стук, с которым ухмыляющаяся рожа впечаталась в склизкий пол, а следом за ним – шуршащий грохот падения тяжелого тела, с палубы донеслись вопли, изумленные, испуганные и торжествующие, и среди них – командное «Отступаем!», в котором, вслушайся он внимательнее, можно было разобрать еще не до конца самим скомандовавшим осознанный ужас.
Дальше все происходило очень быстро. Сам собой отыскался ключ; минутная брезгливость отправилась куда подальше, когда он помогал пленнику подняться на ноги, почти не морщась от запаха; лестница показалась длиннее, чем выглядела, но в конце концов они сумели на нее вскарабкаться, навстречу мутно просачивающемуся сквозь истончившееся полотно тумана свету, – а прямо у двери удачно случились двое из команды, и под их прикрытием Норрингтону удалось дотащить пленника до борта. И даже перебраться с ним вместе на «Веронику» – хотя спроси его кто-нибудь, как он ухитрился это сделать с полубесчувственным человеком на руках, он бы не ответил.
Они вряд ли ушли бы от легкого и на вид очень быстрого «пирата»; но пираты отчего-то не стали гнаться за тяжело груженым королевским фрегатом, хотя туман рассеивался, и в свете тоненького, только сегодня родившегося месяца преследователям не составило бы особого труда его настичь. Случайная удача – наткнуться на дрейфующий в тумане сонный, беззащитный пиратский корабль – закончилась ничем. А пираты что-то бурно обсуждали, переругивались, сгрудившись у борта; и когда лунный свет проливался в очередную дыру в тумане, отмывая их на мгновение от ночной тьмы, – Норрингтону казалось, будто вместо улыбок у них оскал черепов, и не пот на лбах блестит, а кости, и лишенные плоти руки скелетов складываются в неприличные жесты... Но это, конечно, просто казалось.
Сверкнувшие в ночи буквы на корме «пирата» складывались в слова «Черная жемчужина».
...А капитана, как выяснилось, ранили. Тяжело, да еще и по голове крепко приложили. Это и послужило причиной отступления – и еще что-то, но что именно, Норрингтон не понял, а разбираться было некогда. За недееспособностью капитана старшим на судне оказывался он. И забот на него сваливалось...
Пленник – нет, уже спасенный – стоял, вцепившись в тросы, явно на пределе сил. Только теперь Норрингтон заметил, что одежды на нем было – одни штаны, низко висящие на узких бедрах. Ноги широко расставлены, по-моряцки. Лунный свет скатывается с округлых выступов крепких мышц...
Заметив, что как-то чересчур долго разглядывает тело спасенного, Норрингтон поспешил перевести взгляд на его лицо, освещенное ярким бледно-голубым. Тот смотрел в туман, туда, где скрылась «Черная жемчужина»; веки то и дело медленно опускались, будто отяжелев, и снова поднимались, рывком.
Внезапно взгляд спасенного оторвался от серой стены тумана, и Норрингтон обнаружил, что на него смотрят – темный взгляд из тени глазных впадин, из-под растрепанных, липнущих к лицу прядей, слишком короткий, чтобы быть понятым, а потом глаза спасенного закатились, сверкнув полосками белков, и он рухнул на палубу.
– Врача сюда, быстро! – Секунду спустя Норрингтон уже сидел возле спасенного на корточках, прижимая пальцы к его шее, сбоку. Жилка билась. – В лазарет. Да шевелитесь же вы, сонные тетери...
Он осекся. На правой руке спасенного, между кровавым следом от кандалов на запястье и наколкой в виде воробья, летящего на фоне восходящего солнца, – у локтя, в кожу было впечатана отчетливая бледная Р. Днем она должна была быть светло-розовой. Сейчас казалась серой.
– В лазарет, сэр? – помощник штурмана, видно, тоже разглядел метку: в голосе его звучало удивление, долженствующее выражать мысль «да за борт эту падаль, и дело с концом!» Норрингтон не мог сказать, что категорически с ним не согласен. Но отменять свои же приказы...
– Да, – сквозь зубы процедил Норрингтон. Развернулся; зашагал к капитанскому мостику, едва удерживая на лице безразлично-строгую маску. Так оплошать... Черт побери, пират! Вытаскивал его... небось дружков обдурил, вот они его и заперли... че-ерт.
– Л-лейтенант... – окликнули сзади, уже от двери, за которой была лестница вниз. За боцманом, в желтом дерганом свете факелов, стояли еще двое, со скрученными за спиной руками, препротивнейшего вида – облезлые, грязные, в обносках... п-пираты. Еще. Мало одного...
– Кто такие? – рявкнул он, обращаясь не то к боцману, не то к этим двоим. Краем глаза он следил, как уносят спасенного... теперь уже – снова пленного. Боцман отозвался первым:
– М-мы их в т-трюме нашли, сэр. Н-наверное, перебрались п-под шумок к нам, хотели п-поживиться, а п-потом к себе оп-поздали...
– Да что с вами? С каких это пор вы заикаетесь? – раздражало это дурацкое заикание ужасно.
– С с-сегодняшнего дня, сэр...
– С чего бы это?
– Т-так ведь п-после т-т-такого, сэр... – чем сильнее боцман пытался сдержать заикание, тем сильнее заикался и тем отчетливее был ужас в его голосе.
– После чего «такого»? Вы что, первый раз в бою участвовали? – Не дав боцману ответить, Норрингтон презрительно уставился на пиратов. – В трюме? – это слово никогда не вызывало у него приятных ассоциаций, а теперь и подавно. – Отправьте их обратно. Только не забудьте снабдить крепкими цепями. Все для наших дорогих гостей... Придем в Порт-Рояль – повесим.
Почему-то последнее вызвало у парочки приступ истерического хихиканья.
* * *
Часовой сладко посвистывал носом, опершись на ружье. Норрингтон поморщился, но будить не стал, только сделал мысленную пометку: объявить завтра взыскание. Толкнул дверь. Помедлил; зачем-то задул свечу, меняя рыжее сияние на чернильный ночной свет, что сочился в каюту сквозь круглое оконце. Вошел.
Иссиня-терракотовый силуэт на сиреневых простынях, исчерченных паутиной густо-фиолетовых расщелин складок. Неподвижный и в то же время странным образом полный движения; зверь, замерший перед прыжком – даже во сне. И как будто то и дело мелкая дрожь пробегает... кажется? Нет?
Не казалось. Спящего бил озноб. Дыхание, срывавшееся с обметанных белым губ, было неровным, и когда Норрингтон положил руку – скорее машинально, чем заботливо – на мокрый лоб, ладонь ожгло жаром. Он брезгливо вытер пальцы о простыни.
Корабельный врач, закончив осмотр, долго качал головой и только морщился в ответ на расспросы о том, что с пленником такое. Обронил только: «Пираты – что крысы... и своего загрызут».
А недогрызенный «свой», наскоро отмытый и перемазанный лечебными снадобьями, все порывался сбросить одеяло, натянутое врачом до самого подбородка. Видно, добился потом, оставшись один, своего; лежал сейчас, едва прикрытый от колен до паха, и трясся в лихорадке. Бормотал иногда невнятицу: «...какого дьявола ты творишь, Барбосса... руки... бери, бери, Джек, вот умница... к дьяволу... золото... отвяжите, суки...»
Норрингтон нахмурился, машинально пытаясь уловить смысл. Сделал большой глоток из принесенной с собой бутылки. Присел на край койки, размышляя над иронией ситуации: лечить пирата, чтобы потом его повесить. Здоровеньким. В лазарете, как честного человека... ну не глупо ли?
Глупо. А чувствовать себя глупо Джеймс Норрингтон не любил. К тому же в офицерской каюте было убийственно душно и воняло сыростью и потом, а после всех сегодняшних событий отчаянно хотелось выпить. Прикладываясь к бутылке, он мрачно предсказывал сам себе вечер (вернее, ночь) изжоги и головную боль утром. Предсказание уже наполовину сбылось. А когда все заснули, помещение наполнила такая какофония всхрапов и сопения, что Норрингтон не выдержал и удрал на палубу, где было немногим лучше – ветер и мокрые брызги, ледяные даже сквозь рубашку, и он поспешил влезть в мундир. Теплее от этого, впрочем, не стало: поленившись натягивать сапоги, он теперь переминался с ноги на ногу на холодных сырых досках, его покачивало – ром, как выяснилось, бил в голову сильнее, чем казалось, пока он сидел...
В общем, все это было ужасно глупо и неприятно, и виноват был чертов пират, которого угораздило оказаться сначала пленником трюма «Жемчужины», а потом – больным. Теперь этот красавец лежал на койке в лазарете в гордом одиночестве (тяжелораненых, кроме капитана, не оказалось, только царапины и трупы, капитана же поспешили перевести подальше от столь неприятного соседства, в его собственную каюту), а у Норрингтона отчаянно болела голова. В прямом и переносном смысле.
Пирата, кстати, перестало наконец трясти. Он лежал теперь молча, тихо-тихо: голова по-птичьи склонена к плечу, черные путаные кудри на подушке – прическа Горгоны. Дыхания не слышно...
Не слышно? Норрингтон присмотрелся внимательнее, пытаясь понять в неверном ночном свете: поднимается ли грудь пирата? Или это просто качка, а пират уже не дышит? Это решило бы многие проблемы...
Так ничего и не разглядев, он положил руку на проступающие под блестящей от пота кожей дуги ребер, слева. Под ладонью глухо стучало. Живой, гад... Норрингтон выдохнул то ли с облегчением, то ли огорченно. Убрал руку, мазнув пальцами по пятнышку соска: очень темное на просто темном...
Стон. Едва слышно, почти как плеск волн о борт, и он бы не обратил внимания, если бы пират не передернулся всем телом.
Он нахмурился. Может, у пирата ребра сломаны, а врач не заметил? Ну да, такое не заметишь... На всякий случай он осторожно повторил движение, плоско раскрытой рукой – снизу вверх.
Снова стон. И в ладонь, в самую середину, где кожа мягкая, ткнулась твердеющая горошинка. Дрожь – волной; и голова качнулась, блеснула коротко полоска белка. Где-то за рамой окна проступила из туч луна: свет перебрал росинки пота на шее, на туго натянутой мышце сбоку. А взгляд, скользнув вбок, обнаружил, что простыня там, где она пересекает темное тело, вздымается – высоко, и разбегаются отрогами горы складки.
Норрингтон сглотнул. Он знал, что это, но что происходит – не понимал, а может, не хотел понимать; но все же осторожно ухватил ткань за краешек, потянул... Одеяло стекло на пол неуклюжим водопадом. В горле отчего-то пересохло.
У него самого было так же – ему не нужно было смотреть на натянутую ткань штанов, чтобы убедиться в этом. А голова кружилась, и по жилам струился огонь, и пальцы сами вернулись туда, откуда начали, еще и еще раз прошлись по темному пятнышку – и каждый раз громче звучали стоны, похожие временами на невнятно произнесенные слова. Шарик под пальцами твердел, и нежная кожа вокруг сморщилась, теплая под прохладными прикосновениями. Это было похоже и не похоже на вечера в заведении мадам Феррот, куда не было входа матросне, а только офицерскому составу и титулованным гражданским: похоже, потому что так же заострялись соски красоток, и так же постанывали они, только намного громче; а не похоже – потому что сейчас не было мягкой податливой груди, были только пластины мускулов, по которым скользила теперь и вторая рука, и редкие завитки жестких волос. «Что может быть хуже волосатых женских ног?» – но перед ним лежала не женщина, а мужчина, и было совершенно непонятно, почему тяжелеет в штанах, и почему острый запах мужского пота становится вдруг приятным, и хочется слизнуть его с напряженного изгиба шеи...
На языке пот был горьким и соленым, и должно было быть противно – но почему-то не было. Зато когда Норрингтон наклонился к пирату, на него пахнуло жаром, и он вдруг понял, как замерз наверху и как хочет согреться, а тело под ним было – живая печка, и он прижался к нему, горячему... Руки пирата слабо подергивались, будто пытались приподняться и не могли. Голова запрокинулась, из горла рвались хриплые не то стоны, не то всхлипы, лицо с темными провалами на месте глаз и черными пятнами бороды и усов казалось обломанным черепом, но даже это уже не страшило.
Он чувствовал себя дегустатором, сравнивающим вкус пота и тела на ключицах, в прогибе грудины, у аккуратной впадинки пупка. Он чувствовал себя слепцом, запоминающим на ощупь рельеф тела – бедра с валиками мышц, маленькие, точно по руке, ягодицы, косточки у паха, где пульсировало и упиралось ему в живот бархатистое, перевитое набухающими венами...
Внизу живота ныло и горело, и когда терпеть не стало больше сил, он развел ноги пирата. У него там все было по-другому, чем у девиц мадам Феррот, и он не сразу нашел отверстие, а найдя – подумал, что это невозможно, так было сухо, тесно, никак, но вдруг там что-то поддалось, пират вскрикнул – мотнулась голова с плеча на плечо, бело-голубая вспышка зубов на темной маске лица, и Норрингтон испугался было сквозь наполняющий голову мягкий дурман, что часовой за дверью проснется, заглянет – и тут пират открыл глаза.
Руки, безвольно лежавшие вдоль тела, взметнулись, уперлись Норрингтону в плечи, отталкивая, еще слишком слабые, пират заизвивался, забился, и Норрингтон подался назад – но тут оказалось, что двигаться скользко и легко, и он стал двигаться, и руки легли на узкие бедра, сжались – пират вскрикнул снова, и еще, надо было заставить его замолчать или хотя бы приглушить, но руки не хотели отрываться от жаркой упругой плоти, руки помогали задавать ритм, а лицо пирата было совсем близко от его лица, приоткрытый рот, из которого вот-вот вырвется новый вскрик...
Губы оказались мягкими, безвольными – поначалу. Но после того, как Норрингтон проглотил третий или четвертый стон, не успевший стать криком, они вдруг будто проснулись, и волна, разливавшаяся внизу живота, стала еще жарче, движения – быстрее, и смуглое тело качнулось навстречу, смуглые руки, бессильно упиравшиеся в плечи, скользнули: одна – на спину, под рубашку, ногти царапнули чуть выше лопатки, чуть ниже, еще... Другая – между ними, вниз, где уже не пульсировало, а крупно вздрагивало; вверх-вниз, в такт...
Грань была близко, потом – очень близко, а еще рывком позже – уже позади, и он тонул в белой пене взметнувшейся горячей волны, а когда она откатилась, он, обмякший и обессиленный, упал лицом в подушку, в волосы пирата, и уже сквозь подступающий сон почувствовал, как в живот бьет тугая струя, и как – спустя пару долгих, сонных для него и остро-тягучих для пирата секунд – руки толкают в плечо, спихивая его вбок. Он покорно откатился и заснул окончательно.
* * *
Утро приветствовало вкусом грязных подштанников во рту. Матросских подштанников. Нет... пиратских.
Свет, матовым маревом давивший на веки, оказывается, только и ждал момента, чтобы полоснуть зазубренными лезвиями лучей по набухшим, тяжело ворочающимся в орбитах глазам. Взгляд дробил увиденное на куски: сыреющая древесина угла... стул, на стуле – рукав рубашки, остальное все на полу... притолока покосилась... темный взъерошенный ворох совсем рядом, чуть дальше подбородка...
Тепло, упруго прижимавшееся к боку, ожгло пламенем геенны. Норрингтон вывернулся из койки, будто туда высыпали скорпионов, колени гулко стукнули об пол, пыльные крошки куснули ладони. Соскользнувшая вслед за ним, рука пирата покачивалась перед носом, будто в насмешку мелькая розовой «Р». На пальцах засохло белесое. То же, что стягивало сейчас кожу у Норрингтона на животе, отзываясь неприятным ощущением при каждом движении...
Какая мерзость.
«Не ложись с мужчиной, как с женщиною, это мерзость...»
Господи...
«...совершит неестественный и богопротивный грех содомии с мужчиной или животным, повинен смерти».
Господи!
Штаны валялись у койки, в трех шагах. Дополз, натянул... «прикрыл срам». Полегчало. Но не намного. Лицо, вжавшееся щекой в смятые простыни; рот косо приоткрыт, золотая искра между искусанными в клочья, сине-фиолетовыми с белыми чешуйками губами. Под глазами – круги; и еще что-то черное размазано, забилось в мелкие морщинки, отметины моряцкого прищура. Резкие скулы, многодневная щетина переходит в усы и бородку, сбившуюся в колтун; в волосах странного вида побрякушки из бусин-монет-раковинок.
И вот с этим...
Содом и Гоморра!
Нет. Только Содом.
Внезапно отчаянно захотелось выпить. Рома. Чтобы продрало горло до самого желудка, чтобы спиртом оттереть с языка вкус поцелуев вот этого...
Подползая на полусогнутых к столу, где золотилась в утреннем свете заветная жидкость в бутыли, он даже не мог набраться сил, чтобы посмеяться над иронией происходящего.
Выяснилось, что руки дрожат. Горлышко зазвякало о край стакана. Видимо, этот звук что-то значил для пирата – что-то важное: терракотовое пятно на койке, на которое Норрингтон старался не смотреть, но которое никак не удавалось убрать из поля хотя бы углового зрения, зашевелилось.
– М-м-м...
Затравленно, как кролик на удава, смотрел Норрингтон в блестящие из-под опухших тяжелых век глаза – темные, в полукольцах чистого белка. Пират секунду глядел ему в лицо; потом взгляд сполз ниже, между губ появился острый розовый кончик языка, метнулся от одного уголка рта к другому, еще раз...
– Угостишь выпивкой, приятель? – и – полоска белого и золотого из-под щетинки усов.
Пальцы судорожно сжались на стакане, белея. Кровь, впрочем, отхлынула от верхней части тела еще раньше – и Норрингтону очень хотелось думать, что это утро виновато, утро, а не чертов взгляд чертова пирата, устремленный на бутылку, которую он держал – не то как щит, не то как... приманку? – перед собой, на уровне пояса, и ребро стола врезалось в бедра сзади...
Почему-то очень хотелось сказать «Изыди!»
За дверью закопошились. «Часовой!» – окатило холодным потом. Как давно он не спит? Как объяснить... черт, да не обязан он ничего объяснять младшему по званию! Но все-таки... неизвестно как и зачем оказаться в каюте наедине с пленником... без одежды... Без одежды!
Поставив ром на стол, он рванулся за рубашкой. Мир вертанулся перед глазами, отзываясь тупым гулом в голове, но он успел-таки подцепить рубашку за рукав и вернуться в исходное положение. В штаны – комом, пуговицы – не в те петли...
– Куда так торопишься, цыпа?
Оказалось, возможна на свете такая вещь, как сиплое мурлыканье... Подняв глаза от поля битвы негнущихся пальцев с непослушными пуговицами, Норрингтон обнаружил, что пират уже стоит около койки – шатко, но стоит. Нагишом. И у него...
Горло занемело, не пропуская ни звука. Взгляд заметался, отчего-то не в силах вырваться за пределы контуров смуглого тела, с белесых потеков на плоском животе на круглые поросшие жестким черным волосом икры, на проступающие возле острой косточки над бедром синяки, от них – на морщинистые кружки на груди, на клинышек бороды под насмешливо оскалившимся ртом, на руки, неспособные, кажется, и минуты побыть в покое...
И – вдруг обретя свободу – на синее, исполосованное золотом галуна пятно на полу между ними. Мундир.
Наклонился – валик тошноты уже почти во рту, – выпрямился, закрываясь форменной тряпкой, как броней.
– О, это твое, цыпа? – Мужчина не должен, не должен так разговаривать – как портовая шлюха, сидя на коленях у богатенького клиента... но почему у этого развязные интонации звучат так естественно и так жарко откликаются в нем? – Позвольте узнать ваше имя, капитан? Я, конечно, понимаю, что это, – взмах руки в сторону койки, – еще не повод для знакомства, но тем не менее...
Руки тыкались в ткань, как слепые кутята в материнское пузо, искали рукава... нашли. Всей кожей ощущая свою суетливость, бессмысленность этого торопливого облачения, Норрингтон почти обрадовался накатившей сухой горячей злости, от которой где-то внутри защипало, как от шампанского.
– Лейтенант Норрингтон, – вместится ли в два слова столько презрения, сколько он хотел в них вложить?
– Лейтенант? – пират выразительно покосился на плечо Норрингтона. Тот тоже скосил глаза: эполеты. Капитанские эполеты. Вот и дырка в засохшей крови на боку. Видно, сдернули вчера с капитана мундир, да второпях и забыли... раздолбаи. Куда же он свой-то кинул...
– Лейтенант, – твердо. Не объясняться же перед пиратом.
– Очень приятно, лейтенант Норрингтон. Капитан Джек Воробей, к вашим услугам, – на протянутой руке перстень с черным камнем. Мужчина не должен, не имеет права так двигаться – покачивая бедрами, и каждое движение – всем телом, гибкое, текучее... Шпагу бы сейчас.
– Не двигайтесь! Не подходите... – сквозь зубы, тихо, чтобы часовой не услышал... почему?
– Но я всего лишь хочу пожать вашу руку, лейтенант, и поблагодарить вас за спасение моей жизни – ведь это вы были вчера, верно? И, с вашего позволения, выпить глоток вот этого рома. Очень уж сухо в горле, знаете ли... – слово за словом – перетекает с места на место, ближе, ближе... совсем близко.
– Не... под... хо... ди! – неожиданно для него самого последний слог стал криком, бешеным дрожащим выкриком прямо в ухмыляющийся рот, и всполошившийся часовой, ворвавшись, увидел пирата, угрожающе прижавшего к столу растерзанного, перегнувшегося назад почти пополам капитана.
Для него все было понятно. Очухавшийся от жара пират, попытавшийся безрассудно напасть на капитана, был скручен в считанные мгновения. Капитан, правда, оказался лейтенантом, почему-то в капитанском мундире, но с этим пусть старшие по званию сами разбираются.
– Как вы, лейтенант? Не ранены?
Норрингтон не ответил, только кивнул нервно. Пират, выгибаясь вслед заломленным за спину рукам, повернулся боком; и ему теперь видны были желтовато-белые и темно-бордовые засохшие струйки, сбегавшие по бедрам с внутренней стороны. В животе образовалась неприятная пустота.
– Куда его теперь? В трюм?
– Заковать его, – невпопад отозвался Норрингтон.
– И в трюм?
– Нет. Нет... на палубу. К мачте. В трюме сыро... нам надо довезти его живым.
Чтобы повесить.
