* * *

Он смотрел на высокие белые двери – и молил про себя, чтобы из них вышел кто-нибудь и сказал:

– Все о’кей. Он будет жить.

Но никто не выходил.

И он вдруг отчетливо понял, что если они и откроются, то он услышит совсем не то, о чем молил. И испугался – он не хотел видеть того, другого, мертвым!

Его со страшной силой потянуло за эти высокие белые двери – увидеть его живым. Еще живым...

Попросил разрешения у брата – и встретил полубезумный от удивления взгляд глаз, так похожих на ТЕ, и испуганный кивок. Вошел. Глазам стало больно от сверкающей белизной и хромом аппаратуры. Вокруг суетились какие-то люди (врачи и сестры, понял он), а он стоял и смотрел на лежащего.

– Господи, почему – он?!

– Так записано в Книге судеб.

– Перепиши!

– Ты просишь о невозможном.

– Нет невозможного. Проси любую плату.

– Любую?

– Да.

– Жизнь? Твою жизнь – взамен его.

Помолчал, взвешивая услышанное – и ответил:

– И жизнь.

– Хм... Ты искренен. Что ж, бери то, о чем просишь. Без всякой платы. Но... Он будет знать, кто его остановил.

– Нет!

– Это его ноша, не твоя.

– Нет, Господи! Единственное, чего человек никогда не сумеет простить ближнему, – это добро, за которое не в состоянии расплатиться.

– Странно все же, что за него просишь именно ты...

– Да, Господи... Но... Мы были друг для друга всем, чем один мужчина может быть для другого. Он – часть меня. И порой мне кажется, что когда-то давно мы были одним человеком. Спасая его, я спасаю себя.

– Но он предал тебя...

– А я – его. Он звал назад. Я сказал – вернусь. И ты дашь мне шанс сдержать слово, Господи!

* * *

Он стоял и смотрел на лежащего. Суета вокруг мешала. Он знал, что эти люди сейчас наблюдают за ним так же, как брат – выпученными от изумления глазами. На мгновение зажмурился, заставляя себя поверить, что в этой комнате с белыми стенами их только двое. Взял в ладонь едва теплую, почти неживую уже руку, наклонился к холодным безответным губам...

...Он шел по длинному, бесконечно длинному коридору – ни стен, ни пола, ни потолка не было, но он почему-то знал, что это именно коридор. Вокруг, струясь, переливался странным молочным светом мягкий полупрозрачный туман, впереди – он знал – ярким пятном маячил выход. Куда? Он шел, не думая об этом. Просто шел.

Неожиданно раздался тихий, шелестящий, переливающийся, как туман вокруг, голос:

– Остановись. Тебя зовут обратно.

– Кто?

– Хочешь знать? Смотри...

Он смотрел сверху на прозрачный отчего-то куб «Маджиоре» и искал – кто же, кто? Брат? Нет – сидит, сгорбившись, уткнув заплаканное лицо в ладони. Друг?

Нет... Вот он – стоит, упершись лбом в холодную белую стену, глубоко вбив кулаки в карманы джинсов. Славный, верный друг, но он никогда бы не осмелился пойти против его воли. Тот, кто зовет, должен быть так же силен и так же упрям, как он сам.

Неужели?!..

Вот она, палата. Он смотрел сверху на себя, лежащего, – и того, кто стоял возле.

– Господи, почему – он?!

– Есть вопросы, на которые только ТАМ, внизу, можно найти ответ.

– Да... да!

– Ты... возвращаешься?

– Да. Прости, Господи.

– Иди. Но он будет знать, что ты – з н а е ш ь.

– Нет!

– Да. Это его ноша, не твоя. Гордецы...

– Да, Господи.

...Он взял в ладони едва теплую, почти неживую уже руку, наклонился к холодным, безответным губам – и вздрогнул, как от удара, от крика.

– Этого не может быть! – медсестра, прижав пальцы к дрожащим губам, показывала другой рукой на экран осциллографа: прямая, означавшая смерть мозга, неожиданно взвилась вверх острой – живой! – пикой.

К нему подошел высокий седой мужчина в белом, коснулся плеча:

– Пожалуйста, сделайте это еще раз.

Вздрогнул, отшатнулся, ошпарил подошедшего взглядом.

– Он реагирует на ваши прикосновения. Вы... заставляете его мозг жить. Сделайте. Я прошу вас.

Он понял. Не глядя вокруг, опустился на колени возле лежащего, взял в ладони руку, тихо заговорил:

– Я не отпущу тебя. Ты не можешь уйти, не отыгравшись. Ты не имеешь права сдаться и оставить все то, что любил, ради чего дышал и жил, без своего присутствия. Этот мир принадлежит тебе, никто не заменит тебя в нем. Ты нужен здесь, слышишь?! Всем. И мне. Быть может, мне больше, чем всем остальным.

– Говори, говори! – шептали люди в белом, не отрывая глаз от осциллографа, светящаяся прямая на экране которого оживала все больше и больше, змеилась, дергалась, выстреливала пиками.

И он говорил. Три дня он не выпускал эту руку из своих ладоней. Мир оплакивал смерть, а он – сражался с ней. Миру почему-то объявили, что волшебник мертв, но он – профессор, прагматик, – не поверил этому. Он просил, умолял, дразнил, приказывал – он говорил, говорил, говорил. Он замолчал и выпустил эту, ставшую уже теплой, ладонь только тогда, когда лежащий вдруг глубоко и порывисто вздохнул – и уснул. И врачи, переглянувшись, отключили поддерживавшие жизнь аппараты.

Они были больше не нужны.

* * *

Он уходил. Обернулся от высоких белых дверей, бросил взгляд на худое, изуродованное лицо с порозовевшими щеками, на густые полукружья теней от черных ресниц под глазами, перевел взгляд на высокого, седого мужчину в белом – главного нейрохирурга «Маджиоре».

– Если я вернул в этот мир беспомощного кретина, я не смогу жить.

– Процесс восстановления нервных связей идет так быстро и так... хрестоматийно, что могу вас уверить процентов на девяносто – он будет таким же, как был.

– Оставшиеся десять...?

– На удачу.

– Нам всегда везло, – улыбнулся дрогнувшими губами.

* * *

Он проснулся – ему снился странный, но почему-то страшно реальный сон, – открыл глаза, спросил:

– Господи, сколько же я спал? Когда... когда следующая гонка?

Стоявшие вокруг люди не услышали этих слов.

Их можно понять: реальностью в этот миг было лишь то, что человек, которого уже похоронили, открыл глаза.

* * *

Но тот, второй, не знал этого. Потому что на следующий день в его квартире раздался телефонный звонок:

– Он... умер.

– Нет!

– Слишком большая кровопотеря. Организм не справился...

– Не-ет! Ты – обманул, Господи?!

Нет ответа...

А еще через день он стоял возле затянутого бразильским флагом гроба с тысячу раз знакомым, таким до боли ярким сейчас боевым желтым шлемом в изголовье. Стоял – и чувствовал себя голым, не умея и не желая скрыть боль свою, тоску и слезы.

* * *

Он жил странной жизнью, где-то между вчера и сегодня, больше – вчера, потому что одолевали воспоминания. Единственное, что для него существовало с трудом, – было завтра. Реальное завтра могло наступить только тогда, когда он услышит то, чего ждет.

– Скажи правду, Господи! Я не верю, что он умер. Я чувствую – он где-то есть! Наша связь не оборвана, она не кончается пустотой... Скажи правду, Господи!

Нет ответа...

Ему самому иногда казалось, что он исчез, растворился там, между вчера и сегодня, а в мире остался только его голос, время от времени оживлявший телетрансляции.

И вот однажды в Париж почти пришло Рождество. А с ним – картинговый турнир в Берси, посвященный памяти того, в чью гибель он, прагматик, отчаянно не желал верить. Все было как когда-то... Переполненные до отказа трибуны, атмосфера всеобщей странной возбужденности, даже белый, без единой рекламной наклейки карт на кронштейнах в паддоке...

Он помнил, как ждал тогда – приедет, не приедет?! И неожиданно поймал себя на том, что снова... ждет!..

Парад пилотов подходил к концу, когда в зале вдруг погас свет. Берси замолк и утонул в странной, что-то прятавшей внутри себя темноте. Неожиданно эту плотную даже на ощупь темень клинком рассек луч прожектора. Он нарисовал круг на полу – и в этот круг медленно вступили ноги в гоночных ботинках. Луч скользнул выше – и в круге света возник белый комбинезон, рука, державшая... желтый гоночный шлем с двумя полосами! Зал судорожно вздохнул. Свет поднялся еще – и из тысяч глоток раздался стон: комбинезон, шлем, рука – все было так, но – лицо!

Чужое. Незнакомое.

Берси зароптал – что за неумная, жестокая шутка?!

А парень в круге света спокойно стоял – лишь пальцы чуть сильнее вцепились в шлем, – будто чего-то ожидая.

И дождался.

С подиума в центре зала спустился другой – невысокий, горбоносый, похожий на Полишинеля. Медленно, словно преодолевая сопротивление, подошел, посмотрел в глаза. Парень в круге света принял этот взгляд с надеждой, как спасательный круг.

Тот, второй, вздрогнул: он... узнал!

Даже самый искусный мастер пластических операций не сможет по капризу или заказу перекроить душу. А значит – и глаза. Которые – зеркало души.

Но... Тысячелетиями люди учились лгать словами и достигли в этом «искусстве» невиданных высот. Солгать глазами – труднее, но тоже возможно. Единственное, чем еще не научились лгать люди, это прикосновениями.

Маленький, кривоносый – взял в ладонь другую ладонь. Две руки, встретившись, тоже узнали друг друга.

Внизу, на арене, в круге света теперь, не разнимая рук, стояли двое. Один улыбнулся другому, ласково, успокаивающе и, повернувшись к залу, сказал:

– Это – он. В самом деле он. Он вернулся...

У него не было микрофона, и говорил он так же тихо, как обычно, но его услышали все в Берси. И поверили!

Двое внизу, сопровождаемые светом, медленно пошли к остальным, стоявшим на подиуме в центре зала, и там, где они проходили, люди – отчего-то молча – вставали со своих мест. Поднялись по ступенькам – один вел другого вдоль разноцветной шеренги пилотов к тому ее концу, где, замерев, стояли двое парней в алых комбинезонах, и тот, что пониже ростом, оберегая и успокаивая, положил руку на локоть тому, что был выше всех.

Двое шли вдоль строя – и каждый, мимо кого они проходили, протягивал руку и кончиками пальцев касался плеча парня в белом комбинезоне...

А зал... Зал уже не молчал. Он ожил, очнулся, поверил, наконец, в то, что случилось, – и пел, свистел, аплодировал, топал ногами, хохотал и плакал одновременно.

А потом была гонка. Смешная, немножко детская, трогательная, азартная. Опьяняющая. Такая, как всегда!

...В Париже был декабрь. Почти Рождество. За стенами Берси шел дождь. Он, казалось, шел во всем мире. Вместе с дождем в гонки возвращалась весна.

Наступило то самое завтра, которого так ждали.