Большой Боб понял, что дело плохо, как только эти трое зашли в бар.

Было немногим больше трех часов дня, и бар только что открылся. Народ уже начал потихоньку собираться – кому обедать, кому поговорить, была даже парочка в углу, явно не нашедшая лучшего места для свиданки. Но зал не был полон и наполовину, поэтому Боб невольно поднимал глаза каждый раз, как открывалась дверь. Поднял и теперь – и увидел их.

С интуицией у Большого Боба все было в порядке. Когда в тебе за триста фунтов живого веса, тебе не убежать от неприятностей, если не возьмешь разгон заранее. Боб брал. Он был одним из первых, кто рванул из Мидгара еще тогда, когда катастрофой и не пахло. Почувствовал беду. «Почуял своей жирной задницей», как говаривал его до стыдного тощий младший брат. Боб на брата не обижался, добродушно парируя, что его задница, жирная или нет, еще ни разу его не подводила.

И вот сейчас он чуял ею, всей своей жирной задницей чуял, что ничего хорошего ни ему, ни его бару от ранних гостей не светит.

А гости вели себя тихо и благопристойно. Выбрали столик в углу у стойки, устроились там и никого не трогали, ведя тихий разговор. И все равно весь бар глазел на них.

Уж очень они были... другие.

Они были молоды. Чересчур молоды. Боб не был уверен, что даже старшего из них пустили бы в бар раньше, когда шляться по таким местечкам можно было лишь после того, как тебе стукнет двадцать один. Они были не просто молоды – юны. И похожи друг на друга, как братья. И все же они были разными. Очень, очень разными.

У всех троих были волосы странного серебристого оттенка, и Боб мог бы поклясться, что в полутьме зала от них исходит слабое, почти невидимое свечение. Все трое были затянуты в черную кожу с головы до ног. И все трое были вооружены. В этом Боб тоже мог поклясться. Есть что-то в осанке, в манере держать себя, что отличает людей с оружием.

В этих ребятках этого чего-то было в избытке.

Старший из них выглядел и самым сильным – высокий, крупный парень. Его резковатое лицо обрамляли короткие баки, а серебристая шевелюра была коротко подстрижена и зачесана назад. Он нетерпеливо раскачивался на стуле. Вся его поза выдавала нетерпение и скуку. Боб внимательно следил за ним – на вид он был самым опасным из трех. Боб знал таких типусов – им ничего не стоило начать кидаться столами в разгар драки, а в драку они лезли по самым пустяшным поводам. Бар только что отстроили заново, и вообще-то Боб не для того платил за свою мебель, чтобы ее расколотил о стенки какой-нибудь раздолбай.

Второй казался спокойнее. Пожалуй, такой же высокий, как и его старший спутник, он был тоньше, изящнее, выглядел гибким и грациозным... но не хрупким. Таких Боб тоже повидал немало. Его не обманывала безмятежность огромных глаз, двумя омутами темнеющих на безупречно правильном лице. Гость сидел неподвижно, опершись локтями о столешницу и задумчиво уронив подбородок на сцепленные пальцы, рассыпав длинные серебряные пряди каскадом по черной коже плаща... и Боб надеялся, что так все и останется. Люди вроде этого долго не отвечали на подначки... но когда все же отвечали, то редко использовали слова. Чаще нож. Или меч. Или «пушку». Боб уже заметил, как подозрительно оттопыривается пола плаща у длинноволосого на бедре.

Третий был самым младшим. И выглядел самым безобидным. Но именно при взгляде на него в голове у Боба что-то щелкало, и словно сигнализация сходила с ума, дикий трезвон глушил все сигналы извне: «ОПАСНОСТЬ!!! ОПАСНОСТЬ!!!». Боб привык верить этой сигнализации. И все же он никак не мог понять.

Парню ведь, наверное, и шестнадцати-то не было.

Он задумчиво вертел в руках пепельницу, о чем-то едва слышно разговаривая с длинноволосым. Его собственные волосы были неровно острижены до плеч – похоже, их небрежно обкромсали армейским ножом. Они были разделены на косой пробор и падали ему на глаза шелковистой, мерцающей серебром завесой. Ростом он был намного ниже своих компаньонов, и черты его лица еще не успели потерять присущей детям скругленности, нежности линий.

Но он беспокоил Боба. Чертовски беспокоил.

Троица не обращала ни малейшего внимания на любопытные взгляды. Они были совсем близко от Боба, и хотя он не мог разобрать беседу, идущую вполголоса между младшим и длинноволосым, зато отлично слышал, как, когда подошла официантка и длинноволосый, отвлекшись, попросил воды, старший возразил, что хочет пива. А неровно обстриженный юнец резко оборвал его. И большой парень послушно заткнулся. Это удивило Боба. И обеспокоило еще больше.

Младший все-таки почувствовал один взгляд. Его, Боба, взгляд. Обернулся. Боб поспешно уставился в стойку. Протирая стаканы, он слышал шум отодвигаемых стульев, легкие шаги. Сереброволосые гости подходили к стойке.

Черт, подумал Боб. И еще раз: Черт.

– Здравствуй, хозяин.

Тихий, вежливый голос. По-юношески высокий. Говорил самый младший. Боб поднял голову.

И встретился с ним взглядом.

Это было как удар. Как электрошок.

Глаза у парня были зеленые. Зеленые, как речная вода, в которой отражаются кроны деревьев. Сине-зеленые. Прозрачные. Глубокие. С вертикальным, кошачьим зрачком. И они светились. Вспыхивали в полумраке. Странные глаза. Страшные.

Боб уже видел такие однажды.

– Не поможешь нам, хозяин? Мы ищем кое-кого.

У тех, двоих остальных, глаза были такие же. Да, он уже видел это. Только один раз. И пусть те глаза были синими, и пусть Боб не мог вспомнить, такие ли змеиные были в них зрачки – вот этот свет, живой свет, вырывающийся из глазниц, Боб ни с чем бы не спутал. И потому он знал, о ком спросят его посетители, еще до того, как малыш назвал имя.

– Клауд Страйф. Знаешь такого?

В баре стало тихо. Даже те, кто до сих пор не обращал внимания на них, теперь повернулись к стойке. Но почему-то это Боба совсем не приободрило.

Осторожно, Большой Боб. Осторожно.

– Знаю немного, – как мог беззаботно отозвался Боб. – Он ведь у нас теперь герой. Все его знают.

Зелень притягивала взор. Завораживала. Пугала. Не давала отвести глаз.

– Не подскажешь, где его искать?

– А зачем он вам понадобился?

Старший тихонько зарычал, повел плечом. Боб замер. В одном этом движении было столько скрытой силы, что хватило бы на три его бара. Не просто раздолбай, нет. Когда раздолбаи настолько сильны, зовут их уже по-другому.

– Тихо, Лоз! – бросил младший, не оборачиваясь. – Все в порядке. Это ведь не секрет. – Его глаза, два маленьких прожектора, прожигали Боба насквозь. Он немного помолчал. А потом ответил: – Он... наш брат. И нам нужна его... помощь.

Паузы, ох уж эти маленькие паузы. Боб не был близким другом Клауду. Но и врагом ему он тоже не был. Он был ему благодарен. Ему нравился этот город, нравилось то, что он все еще стоит... и ему нравилось жить. Как ни крути, а выходило, что всем этим он обязан Страйфу... как и все остальные.

Нет, он не был Клауду врагом. А эти трое, пусть и с такими же жутенькими глазками, не были Клауду братьями. Уж это точно.

У Клауда вообще не было родни.

– Ваш брат теперь редко тут появляется, – отозвался он, надеясь, что его молчание не слишком затянулось. – Живет отшельником где-то на окраинах. А где – это я не знаю.

Что было чистой правдой.

Немигающий зеленоглазый взор пригвоздил его к стойке. Холодные глаза... такие холодные... почти мертвые... откуда же в них столько живого, яростного, неистового огня? Да так ли этот парнишка молод, как показалось Бобу? Этим глазам было не меньше тысячи лет.

– И ты не знаешь, как с ним связаться, хозяин?

– Мне без надобности, – пояснил Боб. Не гляди на меня так, мальчик. Не гляди на меня так, будто я – рыба на разделочной доске. Дети не должны так глядеть. Ни на кого. Даже в такие времена, как эти.

Парнишка медленно улыбнулся. Нехорошая улыбка. Недетская.

– Что ж... спасибо и на этом. Извини, ежели побеспокоили.

Боб, не веря своему счастью, смотрел, как тройка возвращается к своему столику. Ноги у него подкашивались. Он утер пот со лба и снова начал протирать стаканы. Руки дрожали. А ведь они ничего ему не сделали. Даже не угрожали. Смерть ходит близко, подумал Боб. Слышишь, как она дышит. И не знаешь, вздумает ли коснуться.

Повсюду в зале слышались перешептывания. Отчасти виной тому было имя Клауда – слишком громкое имя в эти дни, чтобы упоминание осталось незамеченным. Но лишь отчасти. Теперь, когда первое удивление прошло, взгляды стали оценивающими. Боб никогда не обманывал себя – добропорядочной публики в его заведении собиралось мало. А странные гости были хорошо одеты. Один плащик, как у длинноволосого, стоил столько, что можно было неделю поить всех в этом самом баре.

К тому же, одним из тех, кто смотрел, был Миляга Эдди. Этого вряд ли интересовал плащ. Скорее, его содержимое. Молоденький и смазливый, как раз в его вкусе – глаза, волосы... Впрочем, плащик бы Эдди тоже прибрал. После того как выкинет то, что останется от парня, в один из каналов.

Боб так и слышал их мысли. Двое младших братьев казались им неопасными. Зато старший выглядел опасным ровно настолько, чтобы даже Эдди со своей шайкой оставались на месте. Вот если бы его куда-нибудь спровадить...

Придурки, мрачно подумал Боб. Слепые придурки. Но я и не подумаю вас предупреждать. Если вам отстрелят яйца, то так вам, уродам, и надо.

Он собирался предупредить кое-кого другого.

– Позови сюда Тимми, – бросил он подошедшей официантке.

Он не знал, где искать Клауда Страйфа. Но вот Тифа Локхарт вполне могла знать. А уж найти Тифу труда не составляло.

– Беги к Тифе в бар, – велел Боб появившемуся через минуту запыхавшемуся Тимми. – Беги и скажи Тифе, пусть передаст Страйфу, что им интересовались. Очень настойчиво. Спросит, кто – расскажешь вон про ту компанию в углу. Понял?

Тимми бросил взгляд в угол и кивнул. Через секунду его уже не было. Боб тихонько усмехнулся. Шустрый паренек. И сообразительный. Боб еще ни разу не пожалел, что взял его на работу, хоть его и отговаривали. «Сопляк из трущоб», видите ли... Тифа и Клауд тоже не во дворце родились, а вот же, в какие люди выбились...

Он глянул в угол, и размышления оборвались. Словно ножом отсекло. Длинноволосый смотрел на него. Неотрывно. Боб не мог понять, что за выражение было в его огромных изумрудных глазах. А еще он улыбался. Еле заметно. Самым уголком рта.

Младший брат что-то шептал на ухо старшему, тому здоровому парню, которого, кажется, звали Лоз. Когда он отодвинулся, Лоз ухмыльнулся и встал, дав стулу пинка.

– Мне надо отлить, – объявил он на весь бар. – Щас вернусь, братишки. Не успеете соскучиться.

Боб знал, что это брехня, еще до того, как услышал рык заводящегося мотора со двора. Он не догонит Тимми, попытался он себя убедить. Тимми уже, наверное, на полпути к месту. Этот бугай его даже не видел... Мысли растворились в реве удаляющегося мотоцикла. А чувство беды осталось. Росло.

Мотор слышал не только он. Миляга Эдди оживился, да и не он один. Боб сосредоточился на стаканах. Как бы ни окончилась намечающаяся стычка, он жалеть не будет. Ни одна из сторон ему решительно не нравилась.

Пожалеть ему пришлось. И сильно. Если бы он знал, до чего сильно, он прибил бы Эдди прямо за его столиком. Потому что началось все с того, что Эдди полез на рожон. И нарвался.

Эдди выждал минут пять, убедился, что Лоз не возвращается, и, торжествуя, повел свою компанию через весь зал к устроившимся в углу намеченным жертвам. Жертвы и ухом не вели. Младший что-то объяснял длинноволосому. Тот слушал и все так же загадочно улыбался, потягивая воду из бокала.

Так или иначе, Эдди нашел бы повод к ним прицепиться. Но они уже успели дать ему повод сами, и преотличный повод при том.

– Это вы, что ли, ищете Страйфа? – с лицемерным дружелюбием поинтересовался он, остановившись у их столика и уперев руки в бедра.

Эдди был здоровым засранцем. За шесть футов ростом, широкоплечий и крепкий, как старый дуб. Голова у него была начисто выбрита, а через щеку и лоб тянулся старый шрам. Такой классический мерзавец, что аж тошно. Только детишек им пугать.

Эти детишки не испугались. Младший поднял голову и спокойно отозвался:

– А ты можешь помочь?

Эдди осклабился. Боб, наблюдая из-за стойки, недоверчиво покрутил головой. Неужели Эдди не видит этих глаз? Неужели он настолько туп, что не чувствует?

Судя по оскалу Эдди, он не чувствовал ровным счетом ничего – кроме предвкушения забавы.

– Я тебе сейчас помогу кое-что понять, сопляк. У Клауда здесь полно друзей. И мы не хотим, чтобы у него были неприятности.

Боб заметил, что лицо у парнишки изменилось. На секунду. Вроде как уголок рта дернулся. Или челюсти сжались. На мгновение. Потому что затем он так же спокойно ответил Эдди:

– Никаких неприятностей. Просто нужна помощь.

Длинноволосый улыбнулся чуть шире.

Эдди тут же переключился на него.

– А ты что улыбаешься, солнышко? Кто-то шутку рассказал? Или это я тебе так нравлюсь?

Длинноволосый не ответил. Только улыбка стала еще немного шире. Самую малость.

– А ты у нас, видать, немой, – Эдди ухватил его за узкий подбородок, рывком подняв ему голову. – Или просто не хочешь со мной говорить?

Выражение лица у длинноволосого не поменялось ни на йоту. Он улыбался, глядя Эдди в глаза. Боб ощутил растущее чувство нереальности происходящего. Словно перед ним разыгрывали пьесу-гротеск.

– Отпусти моего брата, – услышал он все такой же спокойный голос мальчишки. – Убери руки. И отойди.

– Сопли подотри, потом командуй, – лениво огрызнулся Эдди.

За Эддиной тушей Боб не видел лица младшего. Зато он видел его руку. Видел, как она плавным, уверенным движением скользнула к бедру. Отвела в сторону полу короткого плаща.

– Ну так что, солнышко?

Боб смотрел как завороженный. Смотрел, как небольшая рука в черной перчатке ложится на рукоять, торчащую из ножен. Почему я не видел их раньше? Они ведь длинные... Длинное лезвие... Смотрел, как тонкие, изящные пальцы смыкаются привычной хваткой...

– Последний раз говорю – отпусти, – прозвучало тихое предупреждение.

Эдди в раздражении обернулся.

– Да иди ты в...

Всего одно движение. Это было одно лишь движение, в ужасе понял Боб. Оно началось с пружинистого кошачьего прыжка, которым паренек поднялся на ноги, и закончилось размытой линией, в которую превратился взмах меча. Оно заняло меньше секунды.

– Тебя туда же, – промурлыкал мальчишка.

Его брат легонько, двумя пальцами ткнул Эдди в грудь. От толчка Эддина голова слетела с плеч. Следом стало крениться тело. Рука, державшая длинноволосого за подбородок, бессильно упала. Красавчик встал, бесшумно отодвинув стул. Боб оказался прав. На бедре у него была кобура.

Тело Эдди тяжело грохнулось на пол. В двух шагах от него замерла, откатившись, голова. А Боб все смотрел на тонкий ошметок между ними. Такую штуковину, до смешного напоминавшую отрезанный кругляш колбасы.

Два длинных лезвия. У мальчишки был дабл-блейд.

Все вокруг застыло, словно Боб попал в музей восковых фигур. Застыли громилы Эдди, не в силах сразу осознать произошедшее. Застыли зеваки. И Боб застыл у стойки, стиснув тряпку в судорожно сжатых руках. Воцарилась абсолютная, ватная тишина. И в этой тишине все услышали голос длинноволосого.

– Не люблю, когда меня трогают, – тихо сообщил он. – Спасибо, Кадаж.

– Не стоит благодарности, Йазу, – Кадаж шевельнул лезвиями. Одно из них было темное, второе светлое. Со светлого медленно стекала кровь, падая на пол тяжелыми каплями. На темном не было ни пятнышка. Ни единого кровавого развода. Как будто его только что начистили до блеска. Боб стиснул зубы – иначе они стучали бы на весь зал.

До парней Эдди наконец-то дошло, что случилось. Они кинулись вперед. Одновременно. Беспорядочно. И самоубийственно.

Кадаж остался на месте. Йазу прыгнул, сделав в воздухе безупречное сальто, – чертовски трудно вытворить такое в длинном плаще. Он приземлился на одном из ближайших столиков, мягко, на полусогнутые ноги, не потеряв равновесия ни на миг, и ему в руку будто сам собой скользнул блестящий темным железом пистолет.

Все это произошло в одно мгновение. А в следующее братья начали убивать.

Боб сморгнул. Кадаж превратился в маленький черный вихрь, воронку миниатюрного урагана. И, словно листья и пыль, затянутые в вихрь, взрослые вооруженные люди стянулись к нему, образовали сплошной заслон вокруг него, вставшую кругом стену... и вдруг они стали вылетать из стены. Падать. И умирать. У Боба на глазах из круга выскочил Малыш Тоби, поскользнулся на крови, упал на колени, не удержал в ладонях вываливающиеся из распоровшего живот разреза кишки и умер. Найт Угонщик, вытолкнутый из схватки, попятился к стене, судорожно зажимая горло, выпучил глаза, захрипел, забулькал и умер. На карачках выполз почти к самой стойке Улыбчивый Такки. Упал на бок. Безумными глазами уставился на то место, где раньше была срубленная чуть ли не от ключицы рука. Коротко завыл. Умер.

Йазу, напротив, не двигался с места. Он вообще почти не двигался, пока не требовалось сменить угол прицела. Он стрелял. Стрелял с вытянутой руки, с ленивым прищуром, почти небрежно... но ни разу не промахнулся. Боб присмотрелся и понял, что он снимает только тех, у кого тоже были «пушки» или самострелы. И еще тех, кто пытается зайти сзади и напасть на Кадажа с тыла. Но ни одного из тех, до которых Кадаж мог добраться сам. Дает ему поиграть, чувствуя, как слабеют ноги, понял Боб. Чем бы дитя ни тешилось...

Они вымели уже почти всю Эддину кодлу, когда в стычку вмешался Брэд со своими людьми.

Брэд был Бобу другом. Хорошим другом. Боб не знал, чем Брэд зарабатывает на жизнь, и знать не хотел, хотя по уважению, с которым относились к нему другие завсегдатаи бара, можно было догадаться кое о чем. Боб не собирался догадываться. Брэд был другом и всегда был готов помочь – все остальное не имело значения.

Брэд помогал ему и с баром. Следил за порядком, когда у него было на это время. Мелкие стычки он оставлял без внимания, справедливо рассудив, что легкая поножовщина под вечер никому особо не повредит, а только даст зрителям разогнать скуку. Но когда дело доходило до огнестрела, мог пострадать кто угодно, да и красоты интерьеру продырявленные пулями стены не добавляли.

Так что Брэд подошел к столику, на котором занял огневую позицию Йазу, легко вспрыгнул на него, положил одну руку Йазу на плечо, а второй перехватил ствол.

– Хватит, – сказал он. – Хорош палить. Твой братишка сам справится. И, кстати, вы здесь засиделись.

Йазу чуть обернулся. Так же безмятежно, как и все, что он делал. Глянул Брэду в лицо. И чуть заметно двинул пальцем, лежащим на рукоятке «пушки».

Джинннк!

Брэд побледнел. Сглотнул, глядя вниз, на обрубки своих пальцев, аккуратно срезанных выскользнувшим из «пушки» лезвием. Попятился, оступился, упал на дощатый пол и только тогда закричал.

Вряд ли можно было винить его за это. Он никак не мог такого ожидать. В конце концов, ни у кого в Мидгаре до сих пор не было денег на личный ган-блейд.

– Я же говорил, я не люблю, когда меня трогают, – холодно напомнил Йазу. Вновь поднял «пушку» и снес Брэду половину головы.

Люди Брэда были лучше скоординированы, чем незадачливые Эддины головорезы. И лучше вооружены. Они отреагировали почти мгновенно, осыпав Йазу свинцовым дождем. Вернее, то место, где Йазу только что был. Потому что, прикончив Брэда, сереброволосый убийца, не теряя времени, спрыгнул на пол и скользнул за один из опрокинутых в драке столов. Боб потерял его из виду.

А в следующую минуту, расправившись с последним из ребят Эдди, которые еще не дали деру, на Брэдовых парней обрушился Кадаж.

Боб закрыл глаза. Все внутри него онемело. Даже страх прошел. Он убил Брэда, подумал он. Эта мысль медленно проплывала в его голове, снова и снова, словно заевшая пластинка. Этот сопляк убил Брэда. Откромсал ему пальцы и вышиб ему мозги. Убил Брэда. Боги милосердные...

Все это зашло слишком далеко.

Медленно и размеренно, словно это его вовсе и не касалось, Боб опустил руку под прилавок. Ощутил гладкость и прохладу металла. Старый добрый револьвер. Он держал его там на крайний случай. Надеясь, что он не наступит никогда.

Эти малолетние ублюдки прикончили его, прикончили Брэда...

Боб хорошо стрелял. По банкам. Жестяным банкам – стоящим, подкинутым в воздух, волокущимся по земле на веревке, – Брэд сам придумал эту штуку, чтобы Боб мог потренироваться в стрельбе по движущейся мишени... Теперь он собирался пристрелить не пустую жестянку, а живого человека. Подростка. Почти ребенка. Но сожаления он не чувствовал.

Они не люди. Звери. Звереныши...

Кадаж двигался все медленнее. Может, начал уставать. Его голова, серебристое яркое пятно... Легкая мишень. Боб тщательно прицелился и поймал его на мушку. Сделал все поправки. Он понял, что не промажет. Знал, что попадет. Он напряг палец на курке...

И окаменел, когда ему в затылок ткнулось холодное дуло.

– Не вздумай, – сказал Йазу у него за спиной.

Онемение тут же прошло. Боб с болезненной ясностью вспомнил, что у него жена и двое детей и что он совсем не собирался умирать в сорок восемь лет от роду. И что он никогда не был героем.

– Брось револьвер. И не двигайся.

Револьвер выпал из разжавшихся пальцев и пребольно саданул Боба по ноге. Но Боб даже не пикнул. Хотя ни на секунду не верил, что это его спасет.

Они стояли и смотрели, он и Йазу, скованные вместе вороненой сталью ган-блейда, как Кадаж расправляется с последним из противников. Боб ошибся. Он не устал. Он нарочно замедлял движения. Ради игры. Да и спешить было некуда. Ловкие плавные движения, черная кожа, сверкающая сталь, переливчатое серебро волос... он был сном. Видением. Он был божественно красив. И отвратительно страшен.

Это не заняло много времени. И когда Кадаж обернулся к ним, отведя взгляд от рухнувшего наземь куска мяса, бывшего человеком еще секунду назад, Боб увидел его сияющую улыбку и ему захотелось, чтобы Йазу спустил курок. Захотелось умереть и не видеть ее. Улыбка была хорошая. Радостная. И самая что ни на есть мальчишеская. Какое там шестнадцать, подумал Боб. Тринадцать, не больше... И эта мысль чуть не свела его с ума.

Улыбка медленно сошла с лица Кадажа.

– Чего ты ждешь? – кинул он Йазу. – Жалеешь этого борова?

– Берегу патроны, – беспечно отозвался Йазу. – Твое оружие можно не перезаряжать... а вот мне без этого не обойтись.

Кадаж капризно надул губы. Совершенно по-детски. Сейчас обделаюсь, беспомощно подумал Боб. Сейчас изгажу себе все штаны...

Кадаж подошел ближе. И его глаза снова постарели, стали глубокими, два зеленых колодца.

– Раз уж ты все еще жив, хозяин, – его голос снова был тих и вежлив, – раз уж ты жив, не хочешь ли рассказать нам, куда направился твой посыльный? И зачем? Будем знать, где нам искать Лоза. Просто чтобы сэкономить время. И тогда, может быть, я забуду, что ты хотел стрелять мне в спину. Вполне может быть.

Боб закрыл глаза. И рассказал ему все. Про Тифу. Про Клауда. Про их приют. Про каждую мелочь, которую когда-либо слышал о них. Рассказал, как на исповеди, на одном дыхании. Очень охотно.

Его выслушали в полном молчании, не прерывая. Потом он услышал шорох. Йазу вздохнул.

– Ты настаиваешь? – спросил он.

– Решай сам, – сухо ответил Кадаж.

Шаги. Скрип досок. Тишина. Рычание мотора, сперва оглушительное, затем затихающее, исчезающее вдали.

Снова вздох. И щелчок взведенного курка.

Боб зажмурился.

Секунды тягуче проползали мимо, сменяя одна другую. Запах крови. Запах разлившегося вина. Шум ветра за стенами.

Когда Боб открыл глаза, в баре не было никого, кроме него.

Еще через секунду за дверью взревел второй мотоцикл.

Боб никому не сказал, о чем он подумал тогда. Даже жене. Даже много дней спустя, когда они уже обшили стены заново и перестелили полы, потому что в те доски запах крови впитался намертво. Даже когда он перестал опасаться, что разорится, – вопреки ожиданиям, народ в бар так и пер. Люди – больной народец, им так интересна чужая смерть. Но даже тогда Боб никому не сказал, что когда услышал этот мотоцикл, то вспомнил, где еще он видел такие глаза. И такие волосы. И даже эту безумную улыбку. Вспомнил старые газеты, с передовиц которых смотрело лицо, от которого Кадажа будет не отличить через несколько лет, когда его черты заострятся, повзрослеют и станут тверже. «ГЕНЕРАЛ СЕФИРОТ ОФИЦИАЛЬНО ПРИЗНАН ПОГИБШИМ», вот что было в заголовках тех передовиц. Боб вспомнил это до боли отчетливо.

Потом он долго, долго пытался это забыть.

В тот день он до самой ночи ждал Тимми. Пока наконец не понял, что Тимми не вернется никогда.

* * *

– Ты меня не послушал.

Йазу обреченно поднял глаза. Кадаж хмурился. У него это хорошо получалось. Всегда. Йазу на миг стало любопытно: а что, когда мне было тринадцать, я был таким же бешеным? Нет, ответил он сам себе и отогнал мысль прочь. Он никогда не был таким. И никогда не будет. Он знал себя слишком хорошо. Может, было бы лучше, если бы он мог иногда взорваться. Слететь с катушек. Разъяриться, ненадолго сойти с ума. Но он не мог. И знал, что это не его вина.

Его таким сделали.

Кто-то, где-то, раскладывая гены Сефирота на понятную только генетикам мозаику, допустил ошибку. Сефирот мог быть спокойным. Мог быть безумным. Мог медлить. Мог быть решительным. Сефирот мог все. Йазу из этого досталась только половина.

– Ты сказал «Решай сам», – тихо напомнил он Кадажу.

– Ты знал, чего я хотел.

Йазу вздохнул.

– Да.

– Тогда почему?

Что бы я теперь ни говорил, его это не успокоит. Йазу вдруг ощутил отупляющую, сонную усталость. Они устроились на расчищенной от обломков мощеной площадке, и Йазу больше всего хотелось лечь спиной на холодные каменные плиты и смотреть, смотреть, смотреть в грязно-серое небо... и не делать больше ничего. Грязно-серое небо, грязно-белые облака, которые ветер гнал по нему рваным тряпьем... К небу поднимались полуразрушенные «свечки» старых офисных зданий. Тоже грязные. И уже начавшие обрастать мхом. Шин-Ра. Руины королевства науки и техники. Ну разве не ирония судьбы – бежать отсюда, заметать свои следы по всему свету, а потом снова вернуться... домой.

Интересно, правда ли, что каждый имеет такой дом, какой заслуживает?

– Только не говори мне опять про патроны. Будь так добр.

Но ведь это правда, тоскливо подумал Йазу, глядя в потемневшие глаза Кадажа. Самая что ни на есть правда. Плевать ему было на бармена. Плевать было на его дрожащие губы, мелко трясущиеся руки, зажмуренные глаза, холодный пот, выступивший у него на лбу. До всего этого Йазу не было никакого дела. Но ему стало жалко патрона, и он не выстрелил. И еще ему стало жалко времени, поэтому он не выпустил лезвие и не прирезал его. Если бы он мог повернуть время вспять, он бы сделал и то и другое. Для верности. Избежать очередной истерики Кадажа – это стоило обоймы патронов.

– Извини, – сказал он вслух. – Я решил, что он не так важен.

Кадаж нагнулся над ним. Такое странное ощущение – смотреть на него снизу вверх. Привыкай, Йазу. Он совсем скоро вырастет.

– Они люди, Йазу. Они не стоят твоей жалости. Ты ее от них точно не дождешься. Они ненавидят нас. Всех нас. Ты видел сам, нам даже не надо ничего делать, чтобы нас попытались убить. Чем их меньше, тем лучше. Даже Лоз это знает.

Лоз сидел в паре шагов от них, обхватив колени руками. Йазу знал, что долгие разговоры утомляют его. Один раз, когда Кадаж начал отчитывать его и увлекся, он в конце концов не выдержал и расплакался. Они успокаивали его вдвоем. Лоз был той второй половиной Сефирота, которой так не хватало Йазу. Он был прекрасным бойцом – отличная техника, изумительно быстрая реакция, нечеловеческая сила... Если он впадал в ярость, даже Кадаж старался не подворачиваться под руку. Но кое в чем он был намного младше Кадажа. Иногда Йазу было его жаль.

Но только иногда.

Лоз сегодня был молодцом. Сделал все, что от него требовалось. Отследил мальчишку до «Седьмого неба» и свернул ему шею прежде, чем та женщина, Тифа, увидела его. Сегодня его не за что было ругать. И он не вмешивался, чтобы не испортить своего положения. Иногда Кадаж удивительно легко отвлекался.

– Я знаю, Кадаж, – Йазу привычным движением откинул волосы за спину. – Знаю. Хорошо. Прости меня.

Жест подчинения. Кажется, волки в таких случаях подставляют горло.

Кадаж улыбнулся. Не зло. Но и не так, как хотелось бы Йазу. Если бы он улыбнулся так, как тогда, в баре, над трупом последнего из соперников, то Йазу знал бы, что инцидент исчерпан, вопрос закрыт, а его сейчас оставят в покое. Но это была другая улыбка. Медленная. Загадочная. Немного томная.

– Ну что ты. Не нам друг у друга просить прощения, брат.

Йазу чуть наклонил голову в знак согласия, гадая, что у Кадажа на уме. Кадаж снова улыбнулся и легко опустился на землю рядом с ним. Протянул руку и коснулся кончиками пальцев его волос.

– Знаешь, ты чертовски мил, когда сдаешься. Иногда я начинаю с тобой спорить, только чтобы это увидеть, – пальцы легко, перышком, пробежались по его щеке.

Ох, нет, безмолвно взмолился Йазу. Только не это. Только не сейчас.

Кадаж улыбался.

– Я же извинился, – беспомощно сказал Йазу.

Кадаж состроил обиженную рожицу. Это у него тоже хорошо получалось.

– А я разве говорил, что сержусь? Я говорил, что ты милый, только и всего.

Йазу закрыл глаза.

– Ты решил, что я тебя наказываю? Глупыш. Мне просто хочется посмотреть. Ты ведь не откажешься? Не откажешься сделать мне приятно? Я тоже устал... Не откажешься порадовать своего младшего братишку?

Йазу покачал головой. И почти против воли отозвался:

– Не откажусь.

Зачем он это делает? Зачем зовет меня братом? От этого только хуже... Но Йазу знал, что Кадаж говорит так не для того, чтобы сделать ему больнее. Нет. Это был его пунктик. Идефикс. А может, просто истинная вера. Он звал братом его. Лоза. Сефирота. И даже Страйфа, в котором никто, кроме него, не учуял бы слабый след Дженовы.

Потому что он верил в Мать.

Йазу тоже верил. Верил, что они ее найдут. Верил, что все будет так, как задумал Кадаж. Но то, что связывало их всех... это хрупкое и неразрывное, извращенное, болезненное, вечное единство... оно не было кровным родством. Чтобы звать кого-то братом, надо, чтобы ты рос с ним в одной утробе. Или звал отцом того же человека, что и он. Или хотя бы знал его с самого детства.

Их выносили не в утробе. У них не было отцов. И детства у них тоже не было.

– Спасибо, – Кадаж потянулся к нему и поцеловал его в щеку. Йазу прикусил губу. Кадаж снова улыбнулся и поднялся на ноги. Йазу выпрямился вслед за ним, машинально разглаживая плащ на талии.

– Лоз!

Лоз вскочил. Лицо у него было довольное донельзя. Еще бы. Во-первых, разговоры непонятно о чем наконец-то закончились. А во-вторых, в отличие от Йазу, ему всегда нравилось, когда Кадаж хотел развлечься.

А что бы ему не нравилось? горько подумал Йазу и отвернулся, чтобы не видеть этой детской радости. Поднял руку к застежке плаща.

– Не надо, Йазу, – сказал Кадаж. – Не порть игру. Идите к мотоциклам, тут грязно.

Почему так беспрекословно? в сотый раз задал себе вопрос Йазу. Почему так беспрекословно мы его слушаем? Что бы он ни велел, какую бы дурость ни выдумал... Впрочем, Кадаж не выдумывал дуростей. И это было частью ответа. Ответа, который Йазу, конечно, знал.

Они с Лозом были похожи на Сефирота, каждый по-своему.

Кадаж был Сефиротом.

Самый лучший из них. Самая удачная попытка. Попытка, которая превзошла все ожидания. Он был сильнее Йазу, даже сейчас, а ведь он продолжал расти. Он был умнее и хладнокровнее Лоза – настолько, что смешно было сравнивать. И он был одержим. Он был безумен. И это безумие делало его почти богом.

Любимый сын Матери. После Сефирота, разумеется.

– Раздень его, Лоз.

Может, Кадаж и не сердился на Йазу. Но лгал, говоря, что не наказывает. Зачем иначе ему вот это? Йазу не шутил там, в баре. Он не любил чужих прикосновений. Чужих рук. А Лоз в такие моменты становился ему совсем чужим. У Йазу перехватило горло, когда его пальцы потянули вниз молнию на застегнутом наглухо – как всегда – плаще. Он оперся руками на мотоцикл. Просто для того, чтобы не дать им воли. Лоз и вовсе не заметит, если он начнет сопротивляться, – а вот Кадаж взбесится.

Раньше, до прошлого года, он заставлял их драться. Вкусы к развлечениям меняются с возрастом. Бесспорно.

Вечерело, и воздух становился холодным, влажным, прикасаясь к обнаженной коже, вызывал дрожь. Йазу зябко повел плечами, когда Лоз стянул с него черную безрукавку. Вздохнул. Минут пятнадцать, успокоил он себя. Не больше, чем пятнадцать минут на всю эту пытку. На большее Лоза никогда не хватало.

– Подожди, – велел Кадаж, и рука Лоза замерла на молнии его брюк. – Приласкай его. Ему холодно.

О, спасибо, Кадаж. Большое тебе спасибо. Йазу стиснул зубы, чувствуя руки Лоза у себя на спине, на плечах, на талии, губы Лоза у себя на шее... Это было не так уж плохо, никогда не было совсем плохо – ладони Лоза были теплыми, и он был осторожен, но это не должно было быть так. Так подневольно. Так обидно. Так унизительно.

Кадаж сидел на полуобвалившейся кирпичной ограде. И смотрел.

– Не сиди на холодном, – сказал ему Йазу, презирая себя за это. – Простудишься.

Тихий смех.

– Не отвлекайся, брат. Поцелуй его, Лоз.

Йазу позволил ему это сделать. Расслабился, насколько мог.

– Отвечай, Йазу. А то скучно.

Йазу нехотя положил одну руку Лозу на плечо. Так же нехотя ответил на поцелуй. Лоз прижал его к себе, обхватив за талию и за бедра, и Йазу почувствовал, как начинает появляться тяжелое, тянущее тепло внизу живота.

За это он тоже себя презирал.

Лоз оторвался от его губ и поцеловал его в плечо. Йазу обреченно запрокинул голову, подставляя ему шею и грудь. Кадаж молчал, позволяя им импровизировать. Йазу не знал, рад он этому или нет.

По крайней мере, холодно ему больше не было.

Руки Лоза снова потянулись к молнии на брюках Йазу, и на это раз Кадаж не стал его останавливать. Йазу глухо застонал, когда Лозовы пальцы добрались до него, до того места, где полублаженством-полуболью пульсировало презираемое им желание. Уткнулся лицом ему в плечо. Вздрогнул всем телом, когда Лоз куснул его за мочку уха. Но не издал больше не звука.

Ни звука, когда Лоз уложил его спиной на жалящую холодом сталь Шин-Ра-байка. Ни звука, когда он вошел в него, слишком нетерпеливо, слишком больно. Ни звука, когда боль сменилась нежеланным, постыдным, оскорбительным удовольствием. Ни звука, даже когда от обжигающего жара стало нечем дышать, а Кадаж неслышно подошел к нему, убрал волосы с его лица и поцеловал в лоб, и у Йазу свет померк в глазах, и он выгнулся дугой, царапая Лозу плечи.

Ни звука. Только жжение в прокушенных губах. Привкус своей крови во рту. Чужая кожа под ногтями. И этот взгляд. Зеленоглазый. Сияющий. Глубокий. Чужой. Родной. Ненавистный. Желанный.

Понимающий.

* * *

Йазу лежал на боку. Свернувшись в клубок. Не самая удобная поза для него сейчас. Но он знал, что боль пройдет быстро. Через час, может быть, полтора. А так было теплее. Спокойнее.

Кадаж сидел неподалеку на каменном выступе. Чистил свой меч. Оружие, которое Йазу никогда не выбрал бы для себя. И не только потому, что поединок на мечах означал, что врага приходится подпустить к себе намного ближе, чем Йазу это нравилось. Йазу не мог понять саму идею дабл-блейда. Два лезвия на одной рукоятке – в два раза больше сопротивление воздуха, скорость удара замедляется вдвое. Пусть это доли секунды, но иногда и они имеют значение.

Впрочем, для Кадажа они, конечно, никакого значения не имели. Йазу не видел никого, кто обращался бы с мечом так ловко. А ведь он впервые взял оружие в руки всего два года назад. Он так быстро учился. Он все еще учился. Становился все лучше.

Лоз набрал сухой травы и деревянных обломков и теперь разводил костер в середине площадки. Было уже почти темно, и в тени развалин Йазу видел только его силуэт. Чтобы перейти на ночное зрение, надо было сконцентрироваться. Напрячься. Йазу не хотел. Сегодня он насмотрелся на Лоза досыта.

Он перевел взгляд обратно на Кадажа. Тот сосредоточенно полировал Лезвие-Тень. Ненужная работа. Тень пила все, что на нее попадало. Случалось, даже ошметки мозгов пропадали раньше, чем Кадаж успевал их счищать. Темная магия – в этом он тоже от них отличался. Йазу не знал, как он это делал. И не очень-то интересовался.

Я тебя ненавижу, произнес он про себя. Обкатал слова на кончике языка. Попробовал на вкус. И выкинул их из головы. Это было неправдой. Он не мог ненавидеть Кадажа. Он помнил его совсем маленьким. И помнил, что с ним делали. Долго, уже после того, как их с Лозом оставили в покое. Помнил, как его пристегивали к столу и резали – аккуратно, методично, научно, – только для того, чтобы посмотреть, как быстро затянется рана, – а раны затягивались быстро, и каждый раз быстрее, потому что они проверяли не один раз, о нет, ведь объект развивался... Помнил, как ему делали уколы, после которых он часами дрожал на своей койке в их общей спальне, а однажды зашелся в судорогах, и только вместе Лоз и Йазу смогли его удержать. Помнил, как на нем, единственном из них всех – самом лучшем! – опробовали повторную мако-терапию, а потом Кадаж неделю кричал по ночам. Он помнил, как Кадаж плакал, а им запрещали к нему подходить, и какой-то из докторов все записывал что-то, и несколько раз повторил: «Столько эмоций у клона, весьма любопытно!».

Нет, Йазу не мог его ненавидеть. И не мог винить. По-своему он его даже любил. Кроме него и Лоза, у него никого никогда не было.

Он дотронулся до него сегодня.

Почему-то это не давало Йазу покоя. Кадажу становилось скучно с регулярностью, достойной лучшего применения, и редко бывало, чтобы Йазу посчастливилось прожить неделю без подобного представления... но раньше он только смотрел. Всегда. Впервые он потребовал этого от них год назад... и ни разу не двинулся с места, пока смотрел шоу. Всегда садился поодаль, выбирая место, откуда мог видеть все, и застывал там статуей, не меняя позы, не шелохнувшись. Даже не дотрагиваясь до себя, а ведь Йазу первое время ожидал этого. Но Кадаж просто смотрел.

До сегодняшнего дня.

Кадаж поймал его взгляд. Йазу не отвел взгляда. Кадаж прошелся ветошью по лезвиям в последний раз, сунул дабл-блейд в ножны и встал.

Йазу прикрыл глаза, слушая его легкие шаги. Шорох – Кадаж устроился рядом с ним на расстеленном одеяле. Осторожное прикосновение к его волосам. Почти робкое. Йазу глубоко вздохнул. Не стал отстраняться. Прикосновение не было неприятным. Все прошло. Все снова было нормально. Йазу не знал, надолго ли... но пока все было хорошо.

Он не ожидал, что Кадаж заговорит.

– Так будет не всегда.

Йазу приподнял ресницы, вопросительно глядя на него.

– Так будет не всегда, – повторил Кадаж, перебирая его волосы. – Я не могу делать это сам. Я... слишком мал. Недоделан. Но скоро я стану взрослым. И тогда он к тебе больше не прикоснется.

Не будь таким, захотелось закричать Йазу. Не будь таким... рассудительным. Таким холодным. Тебе тринадцать, черт возьми! Ну сделай что-нибудь! Ты ведь мог... Раньше... Сгоняй с Лозом наперегонки по старой дороге! Потребуй у меня ган-блейд, чтобы пострелять ворон!

– Ты думаешь, мне будет от этого легче? – спросил он, позволив себе подпустить в голос иронии.

– Не знаю, – просто ответил Кадаж. – Но мне – будет.

Йазу чуть повернулся. Посмотрел ему в лицо. И увидел, что он плачет.

– Я не могу, – прошипел Кадаж, отворачиваясь. – Не могу быть другим. Я... боюсь. Я слышу Мать... постоянно... она зовет... и я счастлив, что слышу этот зов... но почему-то... у меня такое чувство...

– Кадаж...

– Я чувствую... что у меня очень мало времени. Понимаешь, Йазу? Может быть, я и не успею повзрослеть. Но у меня уже не осталось времени на детство. Давно не осталось. А человеком... – он опустил голову. – Человеком я никогда не был.

Йазу не ответил. Просто приподнялся, пересилив вспышку тупой боли, сел и обнял его. Лоз, разведя костер, недоуменно наблюдал за ними издали. Йазу помахал ему рукой.

– Иди сюда, – позвал он. – У нас тут групповое объятие.

Лоз пришел, и Йазу потянул его за руку, заставив сесть на одеяло справа от себя. Обнял его одной рукой.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Слышишь, Кадаж? Все будет так, как надо. Потому что я – лучший в мире стрелок. А Лоз – лучший в мире кулачный боец. А ты – лучший в мире фехтовальщик. И лучший в мире лидер. Мы лучшие. И так будет всегда. Понял?

Кадаж чуть отодвинулся от него. Йазу прищурился, расширяя зрачки, чтобы разглядеть в полутьме его лицо. И увидел улыбку. Такую, какой еще никогда не видел у него на лице. Светлую. Будь я проклят, подумал Йазу, если это не самая замечательная улыбка на свете.

Лоз положил руку Кадажу на плечо. И одним движением сказал больше, чем мог бы, если бы полчаса пытался выразить свои мысли словами.

– Спасибо... – прошептал Кадаж. Немного помедлил и добавил: – Простите меня.

Я не знаю, подумал Йазу, обнимая своих спутников еще крепче. Я не знаю, умел ли Сефирот извиняться. Мог ли делать жесты, говорящие лучше слов. И давал ли себе труд утешать кого-нибудь. Наверное, нет. И мне на это плевать.

Потому что сейчас, сидя в обнимку среди развалин, у разгорающегося костра, в полном, но таком уютном молчании, – сейчас они не были клонами. Не были результатом эксперимента. Не были частью кого-то еще.

Сейчас, в первый раз в своей жизни, каждый из них был сам собой.