История, которую я собираюсь изложить далее, рискует показаться кому-то странной и даже оскорбительной для человеческого достоинства; тем не менее я решаюсь явить ее вниманию читателей, дабы дать как можно более ясное представление обо всем, что произошло со мной в стране гуигнгнмов. В конце концов, эта рукопись представляет собой заметки путешественника, а посему всяческие искажающие истинную картину событий сокращения здесь недопустимы. Надеюсь, мой издатель будет придерживаться того же мнения.
Шел второй год моего пребывания в Гуигнгнмии. К тому времени я уже довольно сносно изъяснялся на гуигнгнмском наречии и вполне освоился в своем новом положении, сдружившись с семейством приютившего меня гуигнгнма (разумеется, в той степени, в какой это возможно для человека – существа, столь прискорбно похожего на омерзительных местных йеху).
Как и у большинства гуигнгнмов, семья моего хозяина состояла из супруги и двух детей – мужского и женского пола. Ранее я уже упоминал, что у гуигнгнмов семейные отношения основаны исключительно на разумной целесообразности, и взрослые гуигнгнмы с равной доброжелательностью заботятся как о своих родных, так и о чужих отпрысках, волею каких-либо обстоятельств предоставленных их попечению. У моего хозяина была старшая сестра, супруг которой погиб несколько лет назад во время пожара, вследствие чего заботы о детях всецело легли на вдову. Благоразумно посчитав, что воспитание отпрыска мужского пола лучше доверить брату, овдовевшая родственница предложила моему хозяину обменяться детьми. Следует пояснить, что подобные обмены – вполне обычное дело у гуигнгнмов. Очень часто две четы, имеющие каждая детей одинакового пола, обмениваются, чтобы в каждой семье оказался полный комплект. Однако в данном случае было наоборот: почтенная вдова вознамерилась отправить в семейство брата своего подросшего, но еще несовершеннолетнего наследника (обнаруживающего в отсутствие отцовской власти некоторую склонность к непослушанию), испросив взамен позволения взять опеку над племянницей, дабы воспитать эту юную особу вместе со своей дочерью. Тот нашел предложение сестры вполне рассудительным, и вскоре дочь моих добрых хозяев отправилась к тетке, а ее место в доме занял Инхлгунгвилмг (примерно так выглядит в английской транскрипции это гуигнгнмское имя).
Это был совсем еще молоденький жеребчик (у наших лошадей возраст Инхлгунгвилмга равнялся бы примерно полутора годам) чисто-белой масти, без единого пятнышка иного цвета. Право же, трудно вообразить себе более восхитительное создание: легкий, тонконогий, грациозный, с красиво изогнутой шеей и такой длинной гривой, что она доставала почти до самой земли, Инхлгунгвилмг походил на сказочного единорога, какими те предстают в наших кельтских легендах.
Впервые увидав меня, он всхрапнул и отшатнулся с выражением такого омерзения на морде, что я почувствовал себя несчастнейшим из смертных. И в самом деле, кем я был в глазах этого безупречно прекрасного создания? Гнусным йеху, самой презренной из всех земных тварей, которая вдобавок имеет нахальство претендовать на общение с гуигнгнмами. Вскоре, однако, я приметил, что наряду с чрезвычайной дикостью (чему причиной не характер – обыкновенно белые лошади кротки и покладисты, – а возраст: известно ведь, сколь несчастным нравом обладают все без исключения подростки) Инхлгунгвилмгу присуща крайняя любознательность, а также изрядная веселость и шаловливость. Постепенно привыкнув без дрожи выносить мою уродливую (с точки зрения всех гуигнгнмов) наружность, он начал выказывать живейший интерес к тому, что я говорил о своей родине, о царящих у нас законах и обычаях. У него был чрезвычайно пытливый ум, стремившийся найти суть и причину всякому явлению. Тут надобно пояснить, что в Гуигнгнмии не существует какой-либо единой системы образования, посему здешняя молодежь сама избирает себе предметы для изучения сообразно своим личным склонностям, и, судя по тому, что большинство моих знакомых гуигнгнмов были прекрасно образованы, подобный подход вполне достоин внимания человеческих педагогов. Что до Инхлгунгвилмга, то его интересовало решительно все на свете, и посему он никак не мог игнорировать мою персону. Я представлялся ему чем-то вроде того, чем является для наших естествоиспытателей редкостный вид жабы или паука – иными словами, существом хотя и малоприятным, однако заслуживающим изучения.
Беседы со мной все более увлекали Инхлгунгвилмга, и постепенно мы сделались друзьями. Когда я рассказал о главном предназначении гуигнгнмов в моей стране, он тотчас загорелся желанием узнать, каково это – ходить под седлом. К тому времени Инхлгунгвилмг уже вполне примирился с присущим мне безобразием, заметив, что выгляжу я все же менее омерзительно и куда опрятнее здешних йеху. Посему он объявил, что не прочь потерпеть меня некоторое время в качестве седока. Признаться, поначалу я колебался: Инхлгунгвилмг казался мне слишком юным для выездки и, кроме того, у меня не было ни седла, ни уздечки, ни стремян. Впрочем, это затруднение мне удалось благополучно разрешить, изготовив довольно сносную сбрую из кожи молодого йеху – достаточно мягкой и хорошо выделанной, чтобы она не причиняла непривычному жеребцу слишком ощутимых неудобств.
Для нашего занятия мы предусмотрительно удалились на значительное расстояние от жилья, предвидя, какое негодование способен вызвать вид йеху, посмевшего усесться верхом на гуигнгнма. Инхлгунгвилмг терпеливо следил за тем, как я седлаю его, снисходительно отметив, что мои действия довольно ловки для йеху. Единственное, что сильно его беспокоило – это уздечка, поэтому в конце концов нам пришлось от нее отказаться. Впрочем, данная вещь, изобретенная человеком для управления действиями неразумного животного, совершенно не нужна, когда всадник и конь могут общаться посредством речи.
Как можно более осторожно взобравшись в седло, я дал Инхлгунгвилмгу время свыкнуться с непривычной ношей и затем легонько тронул его бока пятками, предлагая двинуться вперед. Я не решался понукать его, однако Инхлгунгвилмг, отчасти из озорства, а отчасти пожелав испытать мастерство своего наездника, вдруг взбрыкнул и припустился галопом. Признаюсь, в качестве мореплаватетеля мне не часто выпадала возможность поупражняться в верховой езде, поэтому, дабы избежать позорного падения, я был вынужден изо всех сил вцепиться в густую гриву Инхлгунгвилмга. Но, вопреки моим опасениям, подобное обращение не возмутило и даже, напротив, изрядно развеселило его. Мы сделали несколько кругов, приноравливаясь друг к другу; заметно было, что то удивительное чувство единения лошади и седока, каковое достигается слаженностью движений при езде (и до которого, сказать по совести, нам обоим было еще далеко), пришлось Инхлгунгвилмгу по душе. С того дня мы регулярно повторяли эти упражнения, и наши верховые прогулки с каждым разом становились все продолжительнее. Поскольку в Гуигнгнмии нет такого изобретения, как подковы, я старался так выбирать маршрут, чтобы путь пролегал не по дороге, а по лугу, где земля более мягкая. Свои прогулки мы обычно завершали у речки, в которой я заботливо купал разгоряченного скачкой Инхлгунгвилмга.
Здесь я не могу вновь не остановиться на восторженном описании этого красивейшего творения природы. Еще не вполне сформировавшийся для взрослого жеребца, Инхлгунгвилмг обладал необыкновенно хрупким и деликатным сложением, а мускулатура его была гораздо легче и пластичнее, чем у большинства арабских скакунов. Он не отличался высоким ростом (высота в холке его составляла чуть менее пяти футов), но при этом все его пропорции были идеальны: небольшая аккуратная голова на длинной грациозной шее, необыкновенно изящная морда с нежными розовыми ноздрями, плавная линия спины, упругий круп, точеные ноги. Следует также отметить, что Инхлгунгвилмг передвигался иноходью, что среди гуигнгнмов явление еще более редкое, нежели у наших лошадей. Грива и хвост (такие же белоснежные, как и весь он) были удивительно мягкими и шелковистыми – гораздо тоньше обычного конского волоса. Но сильнее всего меня завораживали в Инхлгунгвилмге глаза: они были угольно-черные, чрезвычайно выразительные и своим чудным влажным блеском напоминали два больших агата. Такие глаза можно встретить разве что у андалузских красавиц в пору их расцвета (я умолчу о водянисто-блеклых взорах наших английских дам). Впрочем, всякое сравнение с йеху, пусть даже самыми красивыми представителями этого вида, оскорбительно для высшего существа, каковым является любой гуигнгнм.
Надобно заметить, что, живя в Гуигнгнмии, я не мог без отвращения смотреть на свое собственное отражение (хотя среди своих соплеменников отнюдь не считаюсь уродом). Рядом с гуигнгнмами я казался себе вместилищем всевозможных несовершенств. И по сей день плоские человеческие лица, голая кожа, манера передвигаться на задних конечностях, а также масса присущих человеку и совершенно чуждых гуигнгнмам изъянов вроде бородавок, веснушек, прыщей, мозолей, морщин и лысины вызывают у меня дрожь омерзения; даже запах конского пота и навоза для меня более приятен, нежели тошнотворный вид и смрад человеческих выделений.
Из разных подручных материалов я изготовил скребницу, щетку и деревянный гребень. С помощью этих нехитрых инструментов я взялся ухаживать за Инхлгунгвилмгом, и вследствие моих нежных забот он вскоре приобрел нарядный и даже щеголеватый вид. Надо отметить, что, поскольку конечности гуигнгнмов все же гораздо менее ловки, нежели человеческие руки, многие действия им недоступны. Они содержат свое тело в здоровой чистоте, но не более того. Я же начищал шкуру Инхлгунгвилмга до такого блеска, что она по виду и на ощупь начинала уподобляться дорогому атласу; я расчесывал ему гриву, заплетая ее в изящные косички, а во время наших прогулок, нарвав букет из ярких полевых цветов, сплетал венки, которыми украшал чело своего кумира.
Постепенно Инхлгунгвилмг привык к поглаживаниям, похлопываниям и почесываниям за ушами, то бишь к действиям, которые я в порыве ласковой фамильярности производил с его персоной. Тут следует пояснить, что у гуигнгнмов не слишком развита практика телесных контактов. В знак особой приязни они обычно трутся мордами или кладут головы друг другу на шею. В этом отношении люди с их чрезвычайно искусными передними конечностями продвинулись намного дальше. Инхлгунгвилмг искренне признавал, что мои прикосновения не вызывают у него вполне, как казалось бы, естественного отвращения и даже, напротив, кажутся ему весьма приятными.
Предвидя домыслы, могущие возникнуть по поводу моих отношений с Инхлгунгвилмгом, спешу уверить читателей: утонченные развлечения, подобные тем, что описаны у Апулея, были нам чужды, и мое восхищение этим совершеннейшим созданием не имело ничего общего с противоестественной похотью. Возможно, наши моралисты сочли бы более благопристойным, окажись объект моего восхищения не жеребцом, а кобылой, но я слишком низкого мнения о самках, какой бы породы они ни были. На мой взгляд, женская красота отнюдь не компенсирует женской глупости, а после моего знакомства с гуигнгнмами понятие о человеческой красоте не существует для меня вовсе. Теперь даже самая благовоспитанная английская барышня, прилежно терзающая клавесин в гостиной, ничем не отличается для меня от любой самки йеху, с нелепыми гримасами скачущей по ветвям.
Итак, юный гуигнгнм полностью завладел моим сердцем и рассудком. Очень скоро я уже не мыслил себе жизни без Инхлгунгвилмга, испытывая настоятельную потребность ежечасно видеть его, прикасаться к нему, ласкать, холить и всячески угождать предмету своего восхищения. Вероятно, тут сказалось и присущее всем англичанам пристрастие к домашним животным, однако я не могу обозначить мои чувства к этому преисполненному всяческих добродетелей созданию иначе, как только самой настоящей и пылкой любовью.
Несмотря на предпринимаемые меры предосторожности, наша связь не могла не остаться незамеченной. Наблюдая, как мы возвращаемся с очередной прогулки и как моя рука (вернее, безобразная лапа презренного йеху!) дружески лежит на шее Инхлгунгвилмга, мой хозяин выглядел весьма недовольным. Однако, поскольку разуму гуигнгнмов совершенно недоступны такие бесполезные вещи, как баловство и нежничанье, его милость затруднялся делать какие-либо выводы и предпринимать соответствующие меры. По счастью, мне всегда удавалось прятать от посторонних глаз седло и стремена, для каковой цели я даже соорудил нечто вроде тайника в дальнем углу своей хибарки.
Со временем Инхлгунгвилмг начал навещать меня в моем жилище, хотя прежде, как всякий уважающий себя гуигнгнм, не допускал даже мысли о том, чтобы переступить порог места обитания йеху. Впрочем, очень скоро он признал, что я куда чистоплотнее здешних йеху и мое обиталище содержится в не меньшем порядке, нежели большинство гуигнгнмских домов. Зная о визите Инхлгунгвилмга, я всегда старался приготовить к его приходу что-нибудь, соответствующее вкусам моего гостя. К тому времени я уже настолько приноровился к ведению хозяйства, что даже нашел способ делать сахар из кленового сока. Куски этого сладкого кушанья, наряду с хрустящими овсяными хлебцами стали излюбленным лакомством Инхлгунгвилмга. Следует отметить, что в родительском доме его рацион состоял исключительно из свежей травы и сена (каковые, впрочем, считаются самой полезной пищей для организма молодых гуигнгнмов).
Однако куда более, нежели угощения, Инхлгунгвилмга занимали беседы со мной. Он желал знать решительно все, чем мои соотечественники отличаются от обычных йеху. Стремясь быть как можно более честным и правдивым, я пояснил, что отличия касаются исключительно манер, хотя и тут я, к своему стыду, наблюдаю немалое сходство между моим славным народом и стадами здешних диких тварей. Инхлгунгвилмг в ответ сообщил, что весьма ценит мою откровенность и, хотя и я имею несчастье принадлежать к столь презренной породе земных существ, он, однако, усматривает определенные различия между мною и моими собратьями. Так, моя кожа кажется ему несколько светлее, передние ноги (ибо в языке гуигнгнмов нет слова «руки») – чуть аккуратнее и ловчее грубых когтистых лап всех прочих йеху, а исходящий от меня и присущий животным моей породы омерзительный запах – не таким резким.
Инхлгунгвилмга сильно изумляло то, что я говорил о человеческой любви и связанных с ней ритуалах (я уже упоминал, что такие понятия, как флирт, кокетство, ухаживания, адюльтер и ревность абсолютно чужды пониманию гуигнгнмов). Слушая приводимые мною примеры нелепого поведения моих соплеменников, когда они охвачены гнглувгхнгайеху (этим словом обозначаются повадки йеху перед совокуплением – так я перевел Инхлгунгвилмгу отсутствующее в гуигнгнмском языке выражение «любовные страдания»), он даже сделал предположение, что я говорю то, чего нет. Это чистое и цельное создание просто не могло поверить, что на свете существуют твари, еще более изобретательные в пороке, нежели здешние йеху.
Будучи еще недостаточно зрелым для случки, Инхлгунгвилмг являл собою образчик полнейшей невинности в вопросах пола; при этом он, как и всякое юное существо, живо интересовался незнакомым предметом. Удовлетворяя его любознательность, я постарался как можно доступнее изложить то, как происходит разведение чистокровных гуигнгнмов на моей родине. Выслушав мой рассказ, Инхлгунгвилмг был искренне возмущен тем, что в других странах йеху смеют вмешиваться в столь интимный процесс, как воспроизводство гуигнгнмского рода.
Щадя его чувства, я умолчал о распространенном у нас обычае холостить молодых жеребцов, а также о прочих жестоких приемах, выдуманных йеху для того, чтобы держать в покорности наших гуигнгнмов: о рассекающих кожу кнутах, бичах и хлыстах, о вонзающихся в лошадиные бока шпорах, о раздирающих конские губы удилах, о наглазниках, делающих лошадь слепым орудием седока, о клеймении раскаленным железом. Как известно, наибольшим истязаниям подвергаются у нас скаковые лошади. Достаточно вспомнить обычай вырезать им ноздри (считается, что чем больше воздуха заглатывает лошадь, тем резвее она может бежать), или способ посыпать солью конский круп, по которому наездник затем бьет вспарывающей кожу струной, или то, сколько несчастных животных погибает от легочных разрывов, будучи попросту загнанными насмерть. От одной лишь мысли, что какая-либо из этих варварских мер могла быть применена к Инхлгунгвилмгу, я холодел от ужаса. Но еще ужаснее было бы, попади Инхлгунгвилмг в цирк, где животных самыми изощренными пытками заставляют выделывать разные фокусы на потеху праздной толпе наших йеху. Уму непостижимо: человек, который общается с лошадью, может получать высшее удовольствие от духовного контакта с другим разумом, от того, что с тобою дружит и тебе послушно удивительное, прекрасное, могучее и свободолюбивое существо; но нет: скотина, именующая себя человеком, доверию и любви неизменно предпочитает покорность, основанную на ненависти и страхе...
Даже теперь, по прошествии нескольких лет, воспоминания об Инхлгунгвилмге заставляют учащенно биться мое сердце. Я отчетливо помню каждую подробность его великолепного тела, задумчивый взгляд черных с поволокой глаз, то, как он встряхивал головой, откидывая со лба длинную челку; его легкую упругую походку, по-лебединому томный наклон шеи, с которым он вслушивался в стихи, которые я читал ему во время наших уединенных прогулок. Замечу, что, хотя Инхлгунгвилмгу был непонятен английский язык, он необыкновенно тонко чувствовал стихотворный ритм, и сонеты Шекспира приводили его в искренний восторг; он и сам сочинял стихи, которые я находил весьма талантливыми. Как уже упоминалось ранее, у гуигнгнмов отсутствует письменность, посему они уделяют большое внимание развитию устного творчества. Никогда и нигде не доводилось мне слышать более прекрасных поэм и баллад, нежели сочиненных гуигнгнмскими сказителями.
Моя любовь к Инхлгунгвилмгу усиливалась день ото дня, и я замечал, что это чувство не остается без ответа. Временами на наших совместных прогулках обычная резвость покидала его, он становился необычайно тих, клал голову мне на плечо, нежно терся мордой о мою щеку или ласково перебирал губами мои волосы. Иногда же, придя в особо благодушное настроение, он укладывался на бок, я растягивался рядом с ним, и, лежа голова к голове, мы вели особо задушевные беседы.
Помимо воли сравнивая поведение моего возлюбленного с поведением моих соплеменников, я в который раз поражался искренности гуигнгнмов в выражении чувств. В отличие от нашего высшего общества, где искренность считается дурным тоном и где человек говорит совершено противоположное тому, что думает, гуигнгнмы не имеют нужды стыдиться своих мыслей.
Разумеется, я не мог не задумываться об ожидающей нас будущности. Инхлгунгвилмг, в силу присущей ему любознательности, изъявлял желание побывать у меня на родине, дабы своими глазами увидеть все то, о чем я ему рассказывал и что мнилось ему совершенно невероятным. Однако я, как мог, отговорил его от этого намерения. Во-первых, я опасался, что такое неокрепшее и деликатное создание, как Инхлгунгвилмг, не перенесет морского путешествия. Но даже при условии благополучного прибытия в Англию Инхлгунгвилмг оказался бы там в столь же унизительном положении, в каком я сам пребывал среди гуигнгнмов, то бишь в положении совершенно бесправной неразумной твари, ибо моим соплеменникам невозможно было бы объяснить, чем Инхлгунгвилмг отличается от остальных лошадей и почему с ним следует обращаться как существом, во всем равным человеку. Кроме того, моим твердым намерением было провести остаток жизни в столь полюбившейся мне Гуигнгнмии, поскольку одна лишь мысль вернуться в мир, где господствуют йеху, наполняла меня смятением и ужасом. В конце концов Инхлгунгвилмг признал разумность моих доводов, уверяя, что, независимо от обстоятельств, будет искренне рад иметь меня своим постоянным другом и собеседником.
Однако идиллия наших отношений вскоре была прервана самым неожиданным и решительным образом. Окольными путями до матушки Инхлгунгвилмга дошли слухи о странной и неподобающей близости ее сына с неким йеху. Ее милость, крайне обеспокоенная подобным известием, поспешила прибыть в дом брата и после состоявшегося между ними обстоятельного разговора сочла за лучшее забрать сына. Увы, ни мой юный возлюбленный, ни тем более я никак не могли воспрепятствовать разлуке и, поклявшись друг другу в самой пылкой привязанности, принуждены были разлучиться. Впоследствии Инхлгунгвилмг несколько раз порывался повидаться со мной, однако всякий раз такие попытки пресекались бдительными родственниками.
А вскоре я по решению генерального собрания принужден был навсегда покинуть Гуигнгнмиию и вернуться в Англию, причиной чему в немалой степени послужила история с Инхлгунгвилмгом: заседавшие в собрании государственные мужи посчитали, что йеху, оказавший такое значительное и несомненно пагубное влияние на наследника благороднейшего семейства гуигнгнмов, представляет серьезную опасность для всего гуигнгнмского общества. Мой добрый хозяин, надо отдать ему должное, всячески ходатайствовал за смягчение гнглоайна (так по-гуигнгнмски именуется приговор), однако представители нации были непреклонны, и мне со всей возможной поспешностью пришлось изыскивать способ отправиться в предписанное гуигнгнмскими властями изгнание.
Теперь, спустя пять лет после моего возвращения на родину, вспоминая Инхлгунгвилмга и историю наших отношений, я отчетливо сознаю, что никогда уже не смогу испытывать подобную любовь ни к одному представителю своей собственной породы. Люди для меня отныне не более чем йеху – самые мерзкие, грязные, глупые и порочные скоты, какие только водятся в природе.
Все свое свободное время я провожу сейчас на конюшне, в обществе пары белых арабских рысаков, приобретенных в память об Инхлгунгвилмге. Увы, ни по своей красоте, ни тем более по уму эти выродившиеся гуигнгнмы не способны сравниться с моим утраченным возлюбленным, который, быть может, при взгляде на какого-нибудь самца йеху в эту минуту точно так же вспоминает обо мне...
