Мы – слишком разные.

Мы – слишком одинаковые.

Мы – слишком.

Слишком хорошо понимали друг друга, почти читая мысли и улавливая недоговоренные слова. Слишком правильно себя вели по отношению друг к другу, зная, как кто отреагирует на то или иное действие другого. Слишком уж легко и уютно было нам вместе, так не бывает и не должно быть...

И нет.

Потому что слишком много стоит между нами.

Я не знаю, не помню, где я родился, могу только предположить, что в небогатой семье, которая бежала от ужасов войны с одного кластера на другой. Я даже не знаю – добежали они или нет, потому что не знаю их имен, я и своего-то имени не знаю. И не хочу знать. Зачем? Можно подумать, я буду нужен своим новым родичам, кем бы они ни оказались.

Ты родился в огромной правоверной семье, крепкой и надежной, как скала, на самой благополучной из колоний. И тебя любили, холили и лелеяли, берегли от ужасов, скрывающихся за пределами дома, но учили правильно жить, ведь рано или поздно ты должен был выйти за пределы этой крепости и стать достойным наследником миллиардов отца. И имя свое ты носишь гордо, расправив, как знамя, ведь ты – это ты, ты – достойный сын отца, а не шавка подзаборная, подобранная какими-то «криминальными элементами» из жалости, хотя тебе такие сравнения даже в голову не придут.

Я давно не смотрю в зеркала, потому что боюсь увидеть пустоту, живущую в моих глазах. Мои глаза – зеркало души, только души у меня нет, и потому отражают они чужие души, и я меняюсь вслед за тем, кто сейчас стоит напротив меня. Видимо, оттого я так хорошо умею слушать и так хорошо понимаю тех, кто приходит рассказать мне о своих горестях и радостях. Я – приятный собеседник, ведь с самим собой разговаривать всегда интересно и легко. Нопперапон. Так меня назвал когда-то Хиро, в пьяном угаре пожелавший поговорить со мной по душам и вызнать у МЕНЯ секрет моей комфортности.

Я иногда сам себе напоминаю некоего лейтенанта ОЗ, только его маску легче было снять. Моя – приросла.

Маска на маске – и я не хотел смотреть в твои глаза, ведь в них столько света и искренности, которых мне никогда не отразить. Столько счастливого умения жить, что становится безумно завидно – я ведь так не умею. Твои глаза – яркий блеск бирюзы, твои глаза – беззащитное зеркало потрясающе чистой души. Я не мог их отразить, только бессильно смотреть, втайне мечтая смотреть в них вечно.

Мои руки пахнут полынью, которой так много вокруг нашего стационарного теперь шатра. Потому что запах мазута звери не выносят, а я – ответственен за принадлежащую цирку технику перед дирекцией и за крошку «Субару» – перед самим собой. Оттого мои руки пахнут терпкой полынной горечью и совсем чуть-чуть – бензином.

А твои руки вряд ли помнят запах ГСМ. Они пахнут нежно-душистым цветочным мылом и кремом. Они не вспоминают о существовании таких нелепостей, как обломанные ногти и ожоги от горячего масла. Они – ухоженные, тонкие, даже изящные – никогда не мерзнут на морозе и не шелушатся. Твои руки так приятно держать, наверное, в своих руках, я бы прикоснулся к ним, но никогда не решусь удержать их надолго.

Твои губы – мягкость и нежность лепестков, даже на вид они такие. Мои – шершавые, обветренные, им никогда не сравнится с твоими. И, должно быть, твои губы было бы приятно целовать, но мне никогда не совершить такого героического поступка, ведь всей моей порывистости не хватит на то, чтобы сделать один единственный шаг. К тебе.

Твой голос давно перетек из по-мальчишечьи звонкого сопрано в приятно обволакивающий баритон, иногда проблескивающий серебристыми колокольчиками, когда ты волнуешься или искренне смеешься. Мой – вобрал в себя всю возможную сухую, холодную безразличность, впрочем, таким он был всегда.

Ты – легкий бриз, песня ветра. Ты – солнечный луч, блестящий в капле росы. Ты – упругость стебелька луговой травы и упорство плюща, вскарабкивающегося по отвесной скале.

Ты перерос свою подростковую хрупкость, а я так и не научился думать о тебе по-другому. И мне так хочется хранить тебя от всех окружающих тебя бед, только ты не нуждаешься в этом, никогда не нуждался. Мальчишка, за которого я так отчаянно цеплялся во время войны, исчез, уступив место хладнокровному и обаятельному бизнесмену, такому же далекому от меня, как и мой ясноглазый ангел, чьи волосы пахли сладкой карамелькой.

Мой ангел, чья душа пела, а сердце могло вобрать в себя всю боль мира и отпустить на волю, успокоив и утешив.

Мой светлый, пушистый котенок, с которым мы могли часами смотреть на звезды и слушать, как они звенят свои звездные песни.

Мы могли бесконечно долго играть вдвоем, подбирая мелодию под стук наших сердец, и мы дышали этой мелодией. И упивались свободой от всего. Даже от себя.

Мы могли говорить обо всем, что волновало, кроме, пожалуй, одного.

Я так и не смог объяснить ни тебе, ни себе, как я люблю тебя.

Теперь – могу. Но уже поздно. Ты слишком далеко от меня, чтобы я мог пробиться сквозь лоск и мишуру, и серо-зеленый хруст банкнот заглушит мой голос, ведь я никогда не умел кричать.

Раньше мы были ближе, война уравнивала нас, а теперь мирная жизнь развела нас так далеко друг от друга, как это только было возможно. И теперь я смотрю на тебя издалека, сквозь электронно-лучевую трубку визора, передающего репортажи с приемов, смотрю на изящно-циничных бизнес-леди и модельных дочерей миллионеров, которые тебя окружают, на твою улыбку, полную жесткого обаяния, на блеск элиты и пью горькую натуральную «Арабику», единственную доступную мне роскошь.

Ты никогда не будешь со мной.

Мы слишком далеко ушли друг от друга.

Мы.

Слишком.