Mea vita, mihi proponis amorem

Hunc nostrum inter nos perpetuumque fore.

Dei magni, facite ut vere promittere possit,

Atque id sincere dicat et ex animo,

Ut liceat nobis tota perducere vita

Aeternum hoc sanctae foedus amicitiae.

Радость моя, ты любовь счастливую мне обещаешь –

Будет, мол, длиться она вечно меж наших сердец.

Боги великие, пусть обещание сбудется въяве,

Пусть бы от сердца шли, искренни были слова,

Пусть бы дозволилось нам, как долго ни длились бы жизни

Вечно меж нами длить дружбы священный союз.

Гай Валерий Катулл, стих CIX

Масляные лампы едва-едва освещали коридор, по которому торопливо шел Алèксандрос.

Дидàскалос[1] опять задержал его до позднего вечера, и теперь Александру хотелось только одного – забраться под теплое шерстяное одеяло и скинуть с себя дневные заботы, как змея сбрасывает кожу.

За два года в Миезе Александру уже не раз приходилось убить весь день, копаясь вместе с Аристотелем в старых свитках из пожелтевшего пергамента или папируса. Аристотель обучал наследного принца и будущего царя Македонии политике и науке государственного управления. Эти уроки предназначались только для принца, и на занятиях он был вдвоем с учителем.

Эти уроки нравились Александру больше всего. Познания Аристотеля в сложной политике Афин и других городов Эллады не подлежали сомнению; кроме того, он прекрасно разбирался в неуловимых нюансах искусства правления. Но при всем при этом мальчику казалось, что учитель забивает ему голову абстрактными рассуждениями о том, что делать в конкретной ситуации, при таких-то условиях. Это утомляло.

Если он вообще когда-либо окажется в таких условиях, то примет решение на месте. Не раньше и не позже.

Аристотель утверждал, что политика – наука точная. Александр не мог с ним согласиться. Неужели те ситуации, которые они часами разбирали с учителем, когда-нибудь в точности повторятся в реальности? Предусмотреть все случайности невозможно, и пытаться это сделать – значит попусту тратить время.

Нет, чтобы править миром, нужно постоянно быть в движении, не терять бдительности и быть готовым в любой момент изменить планы. «Как лев, преследующий добычу», – думал Александр.

Так или иначе, учеба подходила к концу. В месяце лое ему исполнится шестнадцать, и он вернется в Пеллу. Уже скоро. Он превратится из мальчика в мужчину.

Александр вышел за порог массивного каменного здания, где проходили занятия. От внезапного порыва ветра по спине побежали мурашки. Александр плотнее запахнул тяжелый меховой плащ. Дыхание моментально смерзалось в облачка пара.

Несмотря на холод, тычущийся в складки одежды и бесцеремонно влезающий под нее, Александр восторженно улыбнулся.

Вся Миеза была укутана мягким покрывалом белого снега – наконец-то выпавшего первого снега этой зимы. Хвойный лес на склонах горы Бермии скрывала безупречно белая пелена. Шел снег, но сейчас он падал так спокойно и безмятежно по сравнению с яростной метелью, бушевавшей весь день и прекратившей завывать только к ночи. Теперь стояла тишина. В пушистом снежном одеянии всё вокруг казалось совсем иным, словно светящимся.

Александр шагнул вперед и провалился в снег по лодыжки. Ботинки из добротной замши не спасали от холода, который пробирал до костей, словно Александр стоял нагим под этим брюхатым тучами небом.

Думая о приятном – то есть о своей маленькой комнате и шерстяных одеялах, – Александр попытался идти быстрее, несмотря на лед и подтаявший снег на тропе.

Тишина стояла почти неправдоподобная.

Александр стряхнул уже осевшие на волосы снежинки и от холода скукожился под плащом. Еще никогда дорога от аудиторий до спален не казалась такой длинной.

Гулявший среди деревьев ветер пытался пронзить Александра насквозь и раздеть его, словно это было не труднее, чем сорвать листья с кленов, чьи безжизненные ветви теперь прогибались под тяжестью снега.

Гефестион в такое время, скорее всего, уже видит десятый сон, завернувшись во все одеяла, как бабочка в кокон.

Теперь – как можно быстрее скользнуть под свое одеяло, и этот тянущийся и тянущийся день всё же закончится.

В крохотной комнате было едва ли теплее, чем на улице, зато на подоконнике горела масляная лампа.

Александр улыбнулся. Гефестион оставил огонь для него.

Мальчик уже спал. Он лежал на спине, натянув одеяло до подбородка, но одна рука лежала поверх одеяла на бедре. Отсвет лампы плясал на его мускулах. Мальчик дышал глубоко и ровно. Темные космы разметались по подушке.

Александр потянулся за лампой, собираясь задуть ее, но, сделав шаг, в лучших традициях споткнулся о брошенные прямо посреди комнаты ботинки и выругался вслух.

Гефестион недовольно застонал и повернулся к Александру, нещадно потирая слипающиеся веки.

– Наконец-то ты пришел. Поверить трудно, но не заметить еще трудней. От тебя всегда столько шума или только по праздникам?

– Извини, я не нарочно! – сухо ответил Александр, швыряя в угол ботинки Гефестиона. – Если бы ты убрал свое барахло на место, я бы не споткнулся и не разбудил тебя! Мне скоро без карты здесь вообще не пройти будет!

Гефестион, всё еще не до конца проснувшийся, сел на кровати. Одеяла сползли, и по голому торсу мальчика прошла дрожь.

– О-ё! Холодно-то как! – сонные глаза Гефестиона широко распахнулись: от холода сон моментально слетел.

– Да уж! Я чуть не окоченел, пока шел...

Гефестион натянул одеяло обратно на свое разогретое обнаженное тело и кивком позвал Александра ближе.

– Тогда... разденься и забирайся ко мне... Тебе будет холодно в своей постели... если никто не согреет ее.

Александр улыбнулся и кивнул в ответ; быстро снял плащ и хитон. Гефестион в это время отодвинулся на край кровати и стащил с себя одно из одеял, для Александра. Тот живо запрыгнул на приготовленное ему место.

Гефестион принял в объятия онемевшее от холода тело.

Всё еще дрожа, Александр прижался к нему как можно ближе и просунул ледяные ступни между его ног.

– ...Ты совсем замерз...

Он только кивнул, стуча зубами. Гефестион начал массировать и растирать ладонями его спину, стараясь вернуть хотя бы крохи отнятого морозом тепла.

В прошлые зимы, когда ночи выдавались особенно холодными, они всегда грелись таким способом: спали вдвоем, прижавшись теснее, чем страницы в книге их судеб.

А сегодня, без сомнения, ночь будет одной из самых суровых и снежных за предстоящую зиму.

У Александра проскользнула мысль о Леониде, который учил его выживанию в лютый мороз, когда под рукой нет почти ничего, даже шерстяного одеяла. Очевидно, Леонид не обрадовался бы, увидев такую картину, – да и сам Александр сознавал, что не надо бы жульничать в намеренно суровых условиях школы. Однако в этих стенах он научился не только политике и морали – он научился позволять себе кое-что... время от времени.

Не так-то просто отказаться от мягких одеял и особенно от удовольствия ощущать тепло тела лучшего друга.

– ...Опять тебя Аристотель до ночи мучил – ведь уже очень поздно, да? Я хотел тебя дождаться, но сам не заметил, как уснул...

– ...Я от его уроков свихнусь когда-нибудь, это точно... – Александр обреченно вздохнул, потирая стопы друг о друга. – Но, по крайней мере, в классе топился камин... Великий Зевс, мне уже кажется, что я никогда не согреюсь!

Гефестион притянул его еще ближе к себе, отдавая тепло своей кожи его озябшему телу, и стал массировать сильнее.

– Еще бы. Ты одна большая ледышка... стало хоть немного лучше?

Александр кивнул, всецело отдавая себя в руки друга, который грубо, но приятно растирал его спину и бедра. Закоченевшее тело понемногу возвращалось к жизни.

Надежно спрятавшись от холода в норке из двух тяжелых одеял, какое-то время они лежали, слушая только ветер, снова принявшийся завывать, и мягкий шорох падающего с ветвей снега.

Осязая прикосновения теплых знакомых рук Гефестиона к обнаженной коже, Александр встревожился, лишь когда почувствовал волну жара, нараставшую и разливавшуюся по всему телу.

На гребне этой волны пришло еще более знакомое чувство.

– ...Тебе не лучше?

Молчание.

Гефестион склонился к его лицу и посмотрел прямо в глаза. Обычно блестящие, как полированные агаты, зрачки Александра затянула поволока.

– ...Всё в порядке?

– Конечно, – слишком быстро выпалил Александр. – Всё... в порядке...

Но глаза и окрасивший лицо и бледную кожу шеи румянец говорили о другом. Совсем о другом.

Теперь пылающая волна обрушилась на Гефестиона. Несмотря на царивший в комнате холод, кровать вдруг показалась жарче знойной пустыни.

Не нарушая тесного переплетения тел, он начал растирать Александра медленнее, постепенно сведя прикосновения к едва ощутимым легким поглаживаниям – неторопливым и дразнящим, быстро вызвавшим нужную реакцию.

Гефестион коварно улыбнулся, словно кошка, обхаживающая лакомый кусочек.

Сегодня Александр будет умолять его.

Он провел ладонью по его беззащитной спине, спустился по изгибу поясницы и погладил крепкие ягодицы.

– А сейчас... теплее тебе?

Властные горячие руки на теле.

– Прекрати... меня... дразнить... – пробормотал Александр. Его глаза опасно разгорались, а лоб пересекла знакомая морщинка.

Гефестион хорошо знал этот взгляд – даже слишком хорошо! – но всё равно шел на риск.

– Дразнить? Разве так дразнят? – промурлыкал он почти в губы Александру, лаская теплым дыханием.

Александр вздрогнул в его объятиях, но Гефестион не собирался никуда его отпускать.

– Сейчас мы узнаем... чего ты хочешь, Алèксандре!

Ладони легли на плоский живот мальчика, лаская его, как приливные волны.

– Ты знаешь... чего именно... я хочу... – хрипло выдохнул Александр.

Гефестион не дал ему договорить: жадно приник к его губам, раздвигая их языком и яростно целуя.

Александр ответил на поцелуй с такой же дикой страстью. Вцепившись в Гефестиона, он стал кусать его губы чуть не до крови, потом поймал язык и стал сосать.

Одеяла намотались на их тела, как жаркий удушающий кокон, когда наконец Александр и Гефестион с сожалением прервали поцелуй, чтобы сделать вдох, и еще один, – дыхание стало частым, а на коже поблескивал первый выступивший пот.

– ...Тиòн...

– Ш-ш-ш... Позволь мне...

Гефестион закрыл ему рот умелым поцелуем, потом мучительно медленно продолжал целовать шею, грудь и плечи, языком и зубами раздразнивая, словно пробуя на вкус, его кожу.

Когда он приложился губами к твердому соску и стал играть с ним, Александр простонал звуки его имени и мертвой хваткой вцепился в волосы.

Гефестион поднял голову и встретился с ним взглядом. Брови мальчика почти сошлись, а в жестоких глазах Александра загорелось нешуточное предупреждение.

– Если хочешь, я прекращу...

– Нет же, глупый!

Гефестион улыбнулся своим мыслям. Александр в своем репертуаре: никогда и никому не хочет сдаваться.

Но ему придется.

Гефестион возобновил пытку, изводя мальчика медленными, словно ленивыми прикосновениями; он лег ниже и принялся вычерчивать языком влажные дорожки по контурам мышц его живота.

Александр еще крепче сомкнул пальцы на его волосах. Гефестион чувствовал его чувствами, по дрожи сжатых пальцев угадывал токи его тела: через их кончики проходил отклик на его ласки. Он читал Александра, как открытую книгу, и разделяемое удовольствие сводило его с ума.

Игры закончились.

Гефестион бесцеремонно и резко раздвинул его ноги и оказался лицом над их развилкой.

И подавил изумленный смешок: Александр мог сколько угодно изображать сопротивление, но по его эрекции было видно, как он готов к этому, как хочет прикосновений и как его желание поднимается из светлых спутанных завитков между ног.

– ...Что ты делаешь?

– ...Помолчи, радость моя, ладно?

Александр прошипел что-то сквозь зубы, но ругательство – или что это было – превратилось в низкий стон, когда стратегически важная часть его тела оказалась во рту не медлившего Гефестиона.

Александр выгнулся, подаваясь к мальчику и, опять сильно вцепившись в его волосы, опустил его лицо к его фаллосу.

Это было настоящим безумием.

Это каралось, и оба это знали. Но сейчас Александр видел лишь мелькающие перед сомкнутыми веками слепящие белые сполохи и словно сквозь вату слышал собственные всхлипы, с трудом осознавая, что эти звуки идут из его гортани.

Каждый раз, когда Гефестион любил его так, Александр смущался и терялся. Такие ласки были предосудительными. Он прекрасно помнил свое замешательство и трогательную неловкость в ту ночь, когда это произошло впервые.

Тем не менее, сейчас он не испытывал стыда. То, чем они занимались, было чистой воды сумасшествием, но в этом вся соль.

Никто не застукает их здесь, никто не вторгнется в святилище их близости.

Александр тряхнул головой.

Он никогда не откажет Гефестиону в чем бы то ни было.

Он позволил бы сожрать себя целиком: Гефестиону стоило только попросить.

Эти стыдливые мысли проносились в его голове, а тело ритмично изгибалось под Гефестионом, его языком и зубами. От прикосновений по всему телу бежали мурашки. Через несколько мгновений мальчик приподнял его за ягодицы и положил ноги себе на плечи.

Теперь Александр был переплетен с Гефестионом и погружен во влажное тепло его рта. Первая судорога прокатилась по спине, отозвалась по всему телу рикошетящим эхом, раскинулась серебристой сетью.

Он был близко... уже так близко...

– Нет... Тиòн...

– Да, Алèксандре, – мазок языком. – Только «да»... доверься мне...

Александр зажмурился и отчаянной хваткой вцепился в мальчика, а тот всё быстрее и настойчивей целовал и сосал его, вознося всё выше и выше, на такие высоты, где лишь сумасшедшее головокружение было его спутником, – и он же заставил упасть оттуда.

Он кончил, давясь криком, а Гефестион проглотил его семя – всё излившееся, страшась потерять хоть каплю.

Оно было священным. Даже мельчайшая частица Александра была для Гефестиона священной. Ничем нельзя пренебрегать.

Просунув руки под лопатки всё еще трепещущего от жестокого удовольствия мальчика, он обнял его и наклонился поцеловать. Осознав, что творит, он смущенно отшатнулся, но Александр удержал его за плечо, рывком пригнул к себе и попробовал свой вкус на его губах.

Гефестион больше для виду снова попытался вырваться, но Александр разъяренно зарычал и приник к его губам, жадно их облизывая.

– ...Что ты делаешь? – пробормотал Гефестион в его губы.

– Я хочу... хочу целиком... тебя и... нас...

Он набросился на Гефестиона, целуя его снова и снова, царапая нежную кожу на руках и оставляя ногтями красные полосы на плечах и шее.

– Ты мой, Тиòн... ты только мой... – выдохнул он, и Гефестион в знак молчаливого согласия накрыл его губы своими.

Холод казался забытым сном; сейчас весь мир сошелся здесь, в жарком переплетении их разгоряченных тел.

И не было ни прошлого, ни будущего. Лишь безумное горячечное настоящее.

Александр столкнул Гефестиона с себя на край кровати и сам вытянулся рядом, желая прикоснуться всем телом. Во внезапном порыве он взял в руку фаллос Гефестиона и стал поглаживать, скользя пальцами вверх и вниз по всей длине.

Гефестион подавил стон, и Александр хитро улыбнулся краешком губ.

– Ты за это заплатишь, Афинянин... – он нежно поцеловал его, едва коснувшись губами, и продолжал ворковать: – Я тоже хочу попробовать... тебя на вкус... попробовать везде...

Гефестион прикрыл глаза, уступая расслабляющим ласкам возлюбленного. Александр ловил запах его кожи, лизал его лицо и шею; пощекотал мочку уха кончиком влажного языка.

– Ты вкусный, Тиòн... – теперь он с удвоенным рвением лизал его шею, – у тебя летний привкус... – неожиданно Александр укусил его в беззащитную шею, пьянея от мысли о том, что может сделать с Гефестионом всё, что угодно,. – ...или солнечный... даже зимой у тебя солнечный вкус...

Он уже лизал и кусал его с животной страстью, вонзая зубы в тонкую кожу в ложбинках за ключицами. Прикидываясь недовольным, Гефестион застонал от приятного удивления.

Он коснулся подбородка Александра, заставив его поднять лицо, и поцеловал. На губах Александра осталась капля крови Гефестиона; тот с наслаждением слизнул ее.

Александр безжалостно продолжал водить пальцами вверх и вниз, доводя до последнего предела и так уже упиравшуюся ему в живот эрекцию своего заложника.

– Ты такой горячий, – слабо прошептал Гефестион. – О боги, Алèксандре, какой ты горячий...

Александр улыбнулся и положил Гефестиона на спину. Мальчик был таким легким при том, что тело было ограненным совершенно, как у атлета. Александр одним ловким движением раздвинул его ноги, молниеносно перехватил руку Гефестиона и метнул предостерегающий взгляд в его серые глаза.

– Сдается мне, раз ты так сверкаешь глазами – значит, что-то задумал...

Слыша это, Александр неуловимо усмехнулся уголком рта. Он провел ладонью по завидным мышцам мальчика, потом тряхнул головой, откидывая со лба волосы, и склонился лицом к его паху.

Он провел носом по колечкам темных волос под тугой колонной его плоти, вдыхая запах.

– Мне нравится... как ты пахнешь...

Мальчик выгнулся, подаваясь к нему. Дыхание сбилось в хриплый стон, когда Гефестион почувствовал, как язык и губы Александра намеренно неторопливо проделывают путь всё дальше вниз по его плоти.

Гефестион отдавался изнуряющему ритму этих прикосновений, вызывающих спазмы, сотрясавшие его подобно разряду молний в летнюю грозу.

– Алèксандре, – беспомощно позвал он, гладя мальчика по волосам и очень быстро оказавшись на той грани, где уже невозможно связно мыслить.

Александр стал самозабвенно лизать его между ягодиц; Гефестиона это сильно возбуждало, но он остановил его резким возгласом:

– Нет... перестань!

Он вырвался и подмял Александра под себя. Тот выругался и стал сопротивляться, снова оказавшись сверху. Они уже не раз боролись так друг с другом, но Гефестион знал, что в конечном итоге Александр позволит ему выиграть эту – и, возможно, только такую – схватку.

Одеяла уже давно стали бесполезными сбились в кучу у них в ногах.

Некоторое время они, сцепившись, смотрели друг другу в глаза, словно замершие на середине схватки борцы. Гефестион провел кончиком пальца по волевому подбородку Александра и коснулся его губ.

Александр поймал его за палец и не шутя укусил, оставив багровую отметину. Гефестион за волосы потянул его голову назад и сомкнул зубы на тонкой коже его шеи.

– Сейчас я хочу, чтобы...

– Ладно, – перебил его Александр, запуская пальцы в намокшие от пота волосы и резко поднимая голову.

– Всё будет...

Гефестион сожалел об оставленных на теле Александра багровеющих следах своих зубов, но сейчас обоим стало не до того. Они давно перешагнули за грань боли, за рамки того, что считалось приемлемым и законным.

Он знал, чего хочет Александр.

Они не часто любили друг друга таким способом, в основном довольствуясь прикосновениями, поглаживаниями и трением. Но сегодня этого мало.

Сегодня он возьмет его целиком.

Он взял с деревянной прикроватной полки баночку с ароматическим маслом и нетерпеливо сорвал крышку.

На лице Александра было написано смущение и любопытство. Глядя на действия мальчика, он хихикнул:

– Не торопись, а то уронишь и разобьешь к Аиду бедную баночку.

Гефестион изогнул бровь и бросил на Александра быстрый взгляд сверкающих глаз.

По комнате поплыло дурманящее благоухание жасмина и роз.

Гефестион помнил этот запах: сколько раз после совместного купания он натирал кожу Александра этим маслом.

Он научился распознавать вкус и запах каждого изгиба тела Александра, каждой пяди его кожи и значение каждого жеста. Тот путь, которым он изучил это, был путем безумца.

Но теперь он узнал бы Александра, даже ослепнув. Узнал бы на ощупь...

Он согнул ноги Александра и сел между ними. Взяв на пальцы ароматического масла, он осторожно и очень нежно ввел два пальца в отверстие.

Александр закусил губу и зажмурился, не в силах сопротивляться ласке таких знакомых пальцев, пронзавших его, входивших в его недра. Он непроизвольно начал елозить на кровати и приподнимать бедра, прося эти пальцы о ласке.

Безумие. Вопиющая нереальность. Никому, кроме Гефестиона, он не позволил бы прикасаться к нему внутри, в таком ранимом месте, под покровом стыдливой тайны.

Последняя мысль показалась фальшивой. То, что он позволял Гефестиону, он не позволит больше никому. Но он уже не стыдится этого.

Он больше не чувствовал неловкости из-за своих страстей и желаний – он, которого учили обходиться без всего, не предаваться никаким телесным и даже душевным радостям. Он оставил стыд позади, оставил его там, где внутри его существа триумфально развязывался болезненный узел противоречий.

– Перестань... пожалуйста, перестань, Гефестион...

О боги, неужели это он – стонет и умоляет, как щенок?

Если бы раньше ему кто-то сказал, что так будет, он бы не поверил.

Но сейчас его голос – его собственный голос – дрожал от возбуждения и беспомощности, и сам он был обнажен и раскрыт, как положенные на алтарь внутренности жертвенного животного.

Он повернул голову и увидел, как за окном падает снег, такой же холодный и светлый, как всё внутри него.

Вокруг же полыхало пламя, пожар, неистовый огонь.

Гефестион мягко вошел в него – Александр был так напряжен, словно лишался девственности, – и положил одну его ногу себе на плечо, чтобы проникнуть в него до конца. Живым копьем он входил в него – кожа к коже и плоть к плоти.

Александр нашел его руку и переплел пальцы со своими.

Ритм нарастал, становился сумасшедшим. Они умели любить друг друга нежно, но никогда – без вложенной силы, никогда – без хлещущей энергии их молодых тел.

Пора превратиться из мальчика в мужчину.

Они уже не были мальчиками.

Волосы Гефестиона струились в такт его мощным движениям. Александр видел над своим лицом его влажно блестящие губы, полуоткрытые в беззвучном крике.

Он протянул руку и погладил его по щеке. Гефестион потерся щекой о его ладонь, сдерживая порывистое дыхание.

Александр любовался Гефестионом. Его черты были так совершенны и выразительны, что на них было больно смотреть. Александр уже не в первый раз подумал, что даже бог не мог быть так красив.

Тепло, снег, молчание, белизна. Сплетение тел – радость плоти и соединение душ.

Как будто на мир легла нетронутая, но такая тонкая пелена, словно приблизилась... смерть?

Если такова смерть, то он приветствует ее, приветствует ее белоснежный уют и сдается этой белой лихорадочной гибели.

На его разгоряченном теле – снег. И знакомые руки, на нем такие теплые руки. Александру казалось, что он падает – куда-то очень глубоко, в головокружительную бездну. Но в первый раз за всю жизнь бездна показалась ему желанной, потому что не полыхала, как всегда: снег остудил ее терзающее пламя.

О боги, всё заснежено...

Он мог бы падать вечно, пока не схватился бы за это тело... и падение никогда бы не закончилось, падение в круговороте... любви?

Да, любви, но не только. Было еще что-то кроме любви, что-то, чему в языке смертных нет названия. Это нельзя ни представить, ни познать.

Нельзя представить, но когда оно приходит, его сразу узнаешь. Может быть, с этим можно бороться.

Или сдаться.

Он сдался – а может быть, никогда и не вступал в борьбу. А жаль, может быть, стоило.

Но это поражение было сладостным, как капля божественного нектара.

Когда буря страсти Гефестиона разразилась внутри него и мальчик хрипло застонал, Александр крепко прижал его к себе, и внутреннее биение их тел почти осязаемо, почти слышимо отдавалось в стенах комнаты, как лязг оружия марширующей фаланги.

За окном падал равнодушный снег.

Казалось, они провели целую вечность, лежа в тесном переплетении и слушая какофонию ветра и его бессмысленные выкрики, приглушаемые звуком тихо опускающегося свысока снега.

Потом Гефестион заметил, как спадает жар тела Александра, а спина покрывается мурашками.

Он потянулся за скомканными в ногах одеялами, по плечи укутался сам и накрыл лежавшего под ним Александра. Потом слез с него и лег рядом на спину. Александр положил руку ему на живот.

Он смотрел в окно.

Ветер наконец-то оставил свои не находящие отзыва призывы, и теперь на улице тихо-тихо падали легкие медлительные белые хлопья.

Александр чувствовал, что Гефестион бережно гладит его по волосам, но когда он поднял взгляд, то обнаружил, что Гефестион словно отдалился, стал недостижим. Было больно видеть это.

– О чем ты думаешь?

Гефестион опустил голову на кровать, глядя на Александра и за деланной беззаботностью пытаясь скрыть что-то, очень похожее на чувство вины.

– ...Ни о чем...

– Не притворяйся. Я знаю тебя – и знаю, когда что-то не так...

Гефестион со вздохом сел на кровати, кутая в одеяло оголившиеся плечи.

– Я думал о том, что скоро нам уезжать из Миезы... учеба закончилась... пора стать мужчинами...

– А ты не хочешь?

– Хочу, но просто... иногда я думаю...

Он замялся, и Александр кивком ободрил его.

– Иногда я думаю, как теперь изменятся наши отношения... дай мне договорить! Я хочу сказать, что... когда мы будем мужчинами, то я... вдруг я надоем тебе, Алèксандре?

Александр снова нахмурился, стал мрачнее тучи. Недолго ждать, когда соберется настоящая гроза.

– ...Ты не так меня понял... Я имел в виду, что... когда-нибудь у нас будут жены, у тебя-то уж точно, и тогда...

– Я вообще еще не думал о женитьбе!!! – выпалил Александр, несмотря на все попытки держать себя в руках.

– Это ты пока не думал, но твоя мать наверняка уже... думала... и отец твой... твоя мать меня ненавидит, может быть, как раз поэтому...

– ...Пусть только попробует нас разлучить, и я убью ее!

Гефестион покачал головой, гладя Александра по щеке.

– Послушай... Дело даже не в твоей матери... Я думал об этом... Ты станешь царем, великим царем, царем царей, я знаю... И тебе нужны будут сыновья, наследники, а я буду счастлив быть даже простым воином в твоей армии, если буду тебе всё еще нужен; я всегда на твоей стороне, даже если таких отношений у нас уже не будет... Я никогда не покину тебя, пока я тебе нужен, пока тебе нужно мое присутствие, поддержка, дружба и...

Александр порывисто обнял его, и Гефестион поклялся бы, что в его глазах стояли слезы, если бы такое было вообще возможно. Раньше он никогда не видел, чтобы Александр плакал.

Но он плакал. Гефестион чувствовал, что щеки Александра мокры от слез, и сам обнял его, не зная, что делать.

– Ты у меня еще такой глупый, – пробормотал Александр, прижимаясь губами к его шее. – Откуда у тебя такие мысли? Ты всегда будешь моим Тиòном, моим philè[2]. Мы всегда будем так же близки, как сейчас. Ничто не сможет изменить этого!

Он сглотнул, и когда поднял лицо, то Гефестион не увидел на его щеках даже следов от слез – если они вообще были.

– Emòs tymòs ei,[3] Гефестион...

Слова давались ему с трудом, словно ему было невероятно трудно извлечь их из самых глубин своей души и произнести:

– Ты моя сила... смысл жизни... Без тебя я бы не выдержал... Я жалок, да?

Гефестион начал было говорить, но лишь яростно тряхнул головой, снова увидев это выражение на лице Александра – хмурое, но на этот раз не от ярости или раздражения.

От горя.

От горькой оборотной стороны того признания, которое он только что положил, как окровавленный трофей, к ногам Гефестиона, вырвав эти сокровенные слова из своего сердца напряжением всех душевных сил.

– Мы с тобой одно целое, ты и я... одно целое, philè... Может, ты и прав, и когда-нибудь мы оба женимся, и это будет хорошо и правильно... но это... – он положил ладонь на сердце Гефестиона, даря ему самый нежный и искренний поцелуй из всех, что они когда-либо делили, – это никогда не пройдет...

Гефестион обнял его и крепко прижал к себе. В горле стоял острый душащий ком, который не давал ни говорить, ни дышать.

Тем не менее он трогательно улыбнулся. Может быть, улыбка получилась грустной.

Он думал о том, что навсегда сохранит воспоминания об этих днях. Казалось, что снег опустился на всю его жизнь легким белым покровом. Снег укрыл отдающиеся в голове, постоянно возвращающиеся голоса из прошлого; укрыл будущее со всей его неопределенностью... и настоящее тоже, настоящее с его сладкой болью, с запахом зимы и теплой кожи, которой сейчас касались пальцы.

Всё это навечно отпечаталось в памяти, образы навсегда застыли в душе – украденные у судьбы моменты ослепительно полного счастья.

Интересно, боги могут завидовать?

И если они могут, и если за счастье надо платить, то сейчас Зевсу полагалось поразить его молнией и спалить на месте за неслыханную дерзость и страшную ошибку, за насмешку смертного над могучими богами, с которыми он взялся тягаться в надежде превзойти их.

Потому что ни одному богу не доступно больше того, чем сейчас счастлив Гефестион. И если они, бессмертные, сейчас видят его, то когда-нибудь покарают.

Понимая это и проклиная силу своих страстей, Гефестион лишь крепче обнял Александра.

Какая бы суровая кара ни поразила его, он достойно встретит ее и не посрамит преданность того, кто не побоялся переступить через гордость и довериться ему всем своим существом.

Он примет эту кару с гордой улыбкой на скованных смертью устах.

[1] Дидàскалос – учитель.

[2] Philè – друг.

[3] Emòs tymòs eis – «Ты моя сила». В греческом существует много слов для обозначения «силы», но здесь используется «tymòs», предполагающее скорее внутреннюю силу, а не физическую.