Глава I. Весть

Гефестион стоял недалеко от воды. Две реки соединялись здесь в одну, широкую и полноводную. Корабли Неарха выполняли маневр: похоже, наварх[1] решил перестроить их на рейдах – и делал это так же легко, как переставлял на доске игрушечные лодочки с парусами из лоскутков холста.

На берегу лагерь жил привычной жизнью. Привычной – бывалые воины уже не удивлялись тому, что после месяцев ливней и грязи по колено они могли на одну ночь оказаться под крышей богатого дома в захваченном городе. А потом – снова у походного костра.

Наблюдавший за кораблями македонец напряженно щурился, ладонью прикрывая глаза от солнца. Тяжелый плащ свисал недвижными складками. Сейчас с Гефестиона можно было бы ваять мраморное воплощение Ожидания.

Сердцем и мыслями Гефестион был за сотни стадий – там, где отряды Александра брали город за городом, крепость за крепостью, уходя вдоль берега всё дальше от лагеря на слиянии рек. Если бы не приказ царя остаться в лагере, Гефестион был бы сейчас с ним.

Гефестион уже устал проклинать рану, лишившую его всего, чем он жил раньше. Теперь – ни битв, ни любовной близости. Боевой топор инда изувечил его, на несколько долгих месяцев сделав из статного воина и страстного любовника всего-навсего обузу с титулом хилиарха.

Не золоченые доспехи и не перья на шлеме отличают великого воина, а узор шрамов на теле. Но последняя рана – в пах – едва не убила Гефестиона. Когда она гноилась, лучшие целители по распоряжению царя день и ночь не отходили от македонца. Ему было уже не до гордости, получившей не менее глубокую рану. На марше Александр велел нести Гефестиона в паланкине[2]. Тот пошел на подобное унижение только потому, что ехать верхом значило подписать себе смертный приговор. Лучше расписаться в своем бессилии...

С того времени прошло почти полгода[3]. Гнойная рана превратилась в рубец. Но вот прежнего отношения к себе Гефестион не вернул. Болезнь пожирала не только силы, но и власть. Не та, которую дает титул: конница по-прежнему оставалась его конницей, а он сам – вторым человеком в империи. Ускользало нечто иное: власть над сердцами и мыслями. Раньше его ненавидели, но боялись. Многие – уважали как талантливого полководца и яростного воина. Теперь сохранилась лишь ненависть, да и та притупилась, как те клинки, которые точили на него, но не решились пустить в ход.

Тяжелыми шагами Гефестион обогнул группу персов, разгружавших повозку с копьями. Плащ колыхался за спиной в такт шагам.

Хилиарх вошел в свою палатку, где блестящей – но сейчас бесполезной – грудой были сложены его доспехи. Шум лагеря окутывал палатку медленными волнами, которые просачивались через плотную ткань и размывали уединение. Лязг оружия, глухие удары лошадиных копыт. Вдруг крики разорвали однородный вязкий шум. Крики:

– Царь убит!

Гефестион вскинулся, словно пораженный молнией Зевса, ломающей позвоночник и выжигающей всё живое. Не чувствуя себя, он бросился к выходу из палатки.

– Царь погиб! Александр убит!

Лагерь пришел в смятение, словно огромный котел поставили на огонь и живьем бросили в него дичь. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то затравленно озирался по сторонам, как будто теперь всё развалится и сойдет шелухой, оставив людей голыми на острых камнях чужих берегов.

Македонец замер у палатки. Такое случалось раньше: в крайние сатрапии приходили вести о гибели Великого. Если Гефестион в это время был с поручением очень далеко от основных частей, – то он всем сердцем не верил страшным слухам, хотя успокаивался, лишь вернувшись в лагерь к Александру.

Но теперь – Гефестион своими руками проверял оружие, которое царь взял в бой. Закончившийся три дня назад бой.

Раньше лишь ближайшие друзья видели Гефестиона таким. Приоткрытый рот, в ужасе распахнутые глаза, похожие на свирепые луны. Распущенные жесткие пряди хлестнули Гефестиона по лицу, когда он резко обернулся, ища взглядом того, кто принес роковые вести. Однако в лагере уже воцарился хаос. Пряча слезы, воины избегали смотреть друг другу в глаза.

«Царь убит», – передавали из уст в уста.

Гефестион не верил. Отчаянно сопротивляясь, отказываясь осознать – не верил.

«Царь убит», – только слова. Ужасающая пустота еще не развернулась в сердце, не заполнила душу. Александр и Гефестион были половинками одного целого; Philalexandros привык видеть мир сквозь сияние Золотого Завоевателя. Кто посмеет погасить это сияние?

Неверие, длившееся не больше мига, развеялось под горестными – а кое у кого радостными – взглядами воинов. Разбился предпоследний щит, не позволявший сорваться в безумие. Еще одно скорбное «НЕТ!» прозвучало в общей агонии.

* * *

...Прозвучало и было услышано.

Перс поднял распухшее от слез лицо и заставил себя встать с пола.

* * *

...И как последний щит, накатило равнодушие. Так на мгновение замирает в воздухе срывающийся в пропасть, когда земля уже ушла из-под ног, а полет еще не стал падением. Небо, синее и чужое небо, казалось, приблизилось; оно тянуло Гефестиона в свои выси – я дало тебе сердце, я дало тебе глаза и любовь, а теперь ничего нет, не осталось; так возвращайся ко мне, сын мой, и забудь, что было на земле (полной боли и страдания), вернись, голубоглазый хилиарх полумира, туда, где нет ни титула, ни ран, ни тебя, ни его...

Отступившись от всего мира, Гефестион замер там, где был, – у входа в свою палатку. Мир потускнел.

Несколько страшных мгновений ему казалось, что вся прошлая жизнь – от Миезы, Пеллы, через Гавгамелы и Персеполь, до Мараканд[4], Гидаспа и Гифасиса – вся жизнь длилась не дольше мига, – как взмах ресниц. И всё, что было – и было ли? – утратило значение. Остался он – существо без имени и цели, зависшее во времени и в этом месте, как пылинка в крепкой белесой паутине.

А потом обрушилась боль, сметающая неверие и отрешение, выдирающая с корнем вены и мысли, исторгающая «я» из смертной оболочки. Потому что другое «я», первое и такое любимое, сейчас лежало истерзанным телом под стенами крепости, и в то же время огненным духом возносилось на Олимп, к превзойденным им старшим братьям – сыновьям Зевса.

«Царь убит», – выли те, кто с утратой царя лишился веры и цели.

«Его нет», – Гефестион до крови закусил губу и сжал кулаки, так что ногти через кожу уперлись в пястевые кости.

Солнце клонилось к закату – кроваво-красное, но, как всегда, слепящее и яркое.

* * *

...Ноги подвели Багоаса, когда он услышал весть, разнесшуюся со скоростью атакующей конницы. Юноша упал на пол подаренной Искандером палатки. Он не заметил своих слез, своего стона. Так, не видя, но чувствуя страшную беду, беспомощно скулит, уткнув голову в лапы, слепой щенок, когда волчица загрызает его мать.

Багоас никогда не осмеливался признаться себе, насколько сильно любит Александра, но сейчас сила этой любви душила его.

«Искандер. Солнце мира зашло», – Багоас подумал о всех тех, кто лишился животворящего света великого царя. Теперь наступит ночь, вечная ночь. Земля ложилась перед Искандером, как строптивая, но желанная наложница. Лишь он мог быть богом на этой земле. Но его не стало.

Багоас забыл, что бывает такая боль. Он пережил подобное в ранней юности, когда его насиловали и лишали мужества. Та боль ломала его и превращала в обезумевшего олененка – но касалась только его и поэтому была преодолима. Багоас научился не думать о собственной окровавленной плоти и смотреть на прекрасный мир вокруг.

Теперь померкло всё.

Из мира выдернули ось, речная вода станет соленой от слез, смерть соберет их всех с одного гигантского алтаря.

Багоас впервые почувствовал себя частью большой семьи, объединенной общим – и от этого лишь более страшным – горем. Они были детьми, потерявшими и отца, и мать, и богов, и будущее. Багоас не думал о том, что эта «семья» через пару дней будет драться за наследство, а его сметут с дороги. Сейчас в корчах переживают гибель царя все – персы, инды, греки, македонцы. Он сам, Парнак, Роксана...

Гефестион.

Багоас смазал с лица слезы, дрожащими пальцами оправил одежду и побрел к выходу из палатки. Если у него не хватало духу последовать за царем, то это не значит, что не хватит духу у Гефестиона.

* * *

Гефестион держал в руках меч. Кованный в Афинах, чудом уцелевший во множестве сражений. Слегка изогнутое острое лезвие. Македонец, лаская оружие, провел по нему пальцем и не заметил выступившей крови.

Три дня назад этот меч должен был отрубить руки первому, кто бросится на царя с мечом или пустит стрелу в самое сердце нового мира. Не надо было слушаться приказа и оставаться в лагере – тогда Гефестион мог бы сражаться рядом с царем и защитить его. Или – пасть вместе.

В последнее время Александр часто отправлял его наводить мосты, закладывать города, обеспечивать подвоз провианта. Этеры наделись, что он попал в немилость – но нет. Александр оберегал возлюбленного, отсылал подальше от пекла, в которое бросался сам. Словно и не было детских игр в осаду Трои – всегда плечом к плечу! – и клятв никогда не расставаться.

Гефестион поймал себя на мысли, что думает об Александре как о живом. Безумная надежда глубоко внутри не давала шипастому обручу горя сомкнуться на его сердце.

...Багоас нашел любовника царя в его палатке. Взгляд голубых глаз был прикован к одной точке, а лицо больше напоминало посмертную маску. В руках Гефестион держал меч. Крови не было, но Багоас похолодел, подумав, что всё уже произошло и жизнь покинула когда-то могучее тело полководца.

Но густые ресницы дрогнули, пальцы погладили меч с отвращением и ненавистью, словно клинок был скользкой болотной гадиной.

– Гефестион, – робко позвал Багоас, не зная, плакать или радоваться, или попытаться отобрать меч.

Македонец повернул голову на звук ненавистного голоса. Они были связаны – он и Багоас – давно и прочно. Но почему, когда их больше ничто не объединяет, проклятый евнух не оставит его в покое?!

– Не делай этого...

Юноша смотрел из-под тени трепетных ресниц робко, но завораживающе, словно уговаривал лошадь осторожно взять с ладони кусок хлеба. Гефестион не расслышал его и молча отвернулся. Перс не унимался, моля и приказывая:

– Хилиарх, не надо... Не убивай себя.

– Что? – переспросил Гефестион. Он не узнавал свой голос, словно с запозданием долетавший из замшелого подземелья.

– Надо жить, раз он жил ради нас.

– Он жил ради всего человечества, но оно не погибнет вместе с ним, – прошептал Гефестион. – Дай мне оплакать его.

– А вы не...? – тихо спросил Багоас.

Вместо ответа Гефестион положил меч на стол. Он двигался медленно, будто в толще воды. Этот – он бросил взгляд на евнуха – при живом царе обрадовался бы смерти хилиарха. Но теперь, когда им обоим не для кого жить, – теперь перс хочет, чтобы он существовал, постепенно сходя с ума без Александра.

– Ты всё еще молишься богам? – спросил он.

– Да, – Багоас робко поднял глаза на хилиарха. – Митре.

– Так молись, чтобы весть оказалась ложной.

– Я буду молиться, чтобы царь пережил тебя, хилиарх.

– А я, – Гефестион встретился с ним взглядом, – я буду молиться, чтобы новый Ахилл пережил Патрокла, и слава пережила нас обоих.

Багоас нашел момент подходящим, чтобы наконец уйти из шатра хилиарха. Плотная ткань занавесей со змеиным шуршанием сомкнулась за ним.

Гефестион остался в одиночестве.

Полном.

* * *

– Александр, в восточной части империи уже разлетелись слухи о твоей гибели...

Царь слушал Птолемея, но не видел. Поднять веки казалось тяжелее, чем Гераклу – удержать на плечах атлантову ношу. Но он попытался.

Лекари боялись за его жизнь, этеры – за свои шкуры, полководцы – за его армию, Птолемей – за повиновение империи, и только два человека боялись за него самого. Или три, если считать мать. Все трое сейчас были далеко, за сотни – или тысячи – стадий.

– Если не убедить их, что ты жив, начнутся мятежи. Надо послать письмо Гефестиону и Неарху. В их лагере сейчас, наверное, мечутся, прочат кого-нибудь в новые цари.

Александр кивнул.

– Напиши им, Птолемей.

[1] Наварх – флотоводец.

[2] Факт по фильму. В переходе через Гадросию мы видим Гефа в крытых носилках.

[3] События происходят в ноябре 326 г до н.э.

[4] В Маракандах был убит Черный Клит.