Удача благоволит смелым. Александр всегда следовал этой заповеди, не сомневаясь ни секунды, оставляя сомнения и терзания тем, кто слабее: своим полководцам, готовым пойти на смерть ради него, слугам, скованным страхом и восхищением, и мне, персидскому мальчику-евнуху.

Я уверен, он не сомневался, спрыгивая со стены прямо в толпу индов. Вновь подав своим воинам пример, он не размышлял, что сей отчаянный шаг может положить конец его блистательной жизни, а вместе с ней и крах грандиозной империи. Я был рядом с царем уже не первый год и понимал, каковы будут настроения в его армии в случае смерти Александра. Он был для всех Солнцем. Померкни оно, и великие полководцы заблудились бы в темноте, словно маленькие дети. Такие мысли кажутся слишком дерзкими для таких, как я, но рядом с Александром каждый становился сильнее и увереннее. Он общался со многими на равных, уважал только характер и ум, неважно, под какими одеждами они были скрыты: сверкающими мантиями повелителей или дряхлыми лоскутами Каланоса. Он был уже достаточно Богом, чтобы вызывать благоговейный восторг при первом же взгляде, но все еще чересчур человеком, чтобы разделять лишения и горести вместе со своими воинами. Он владел не только половиной мира. Он был властелином человеческим сердец.

Александр сравним с вихрем, его не остановить и не удержать. Он сделает так, как считает нужным. И если отправиться в гущу сражения в одиночку, отрезав себя от войска стеной, он посчитал необходимым – он сделал это стремительно и не задумываясь. Я наблюдал за сражением издалека, восседая на коне – подарке моего царя, – и видел, как повелитель исчез и появился в поле зрения лишь через несколько минут. На щите, несомый преданными друзьями, со стрелой в боку.

Я не знал, что мне делать. Глаза заболели от напряжения, пока я пытался разглядеть, что с моим господином. Наконец я уловил слабый взмах руки: Александр пытался приободрить свою армию. Но этого и не требовалось. Увидев своего великого полководца в крови, воины обезумели от ярости и бросились на осаждаемый город. Я не следил за тем, что творилось дальше, – я погнал коня в лагерь, желая приготовить для раненого царя достойное ложе и предупредить врача.

Не успел. Объезжая препятствия, я потерял драгоценное время.

Забыв законы вежливости, я протискивался в лачугу, в которую внесли Александра. В любой другой день за подобную неучтивость со стороны персидского евнуха, пусть даже и пользующегося милостью царя, македонец самого низкого ранга лишил бы меня жизни. Но сейчас никто и не заметил моего присутствия, все взгляды были обращены в глубь помещения, где на грязной кровати лежал царь. Никто не смел говорить, слышалось лишь тяжелое дыхание. Стрела повредила легкое. Певкест и Леоннат склонились над Александром.

Я видел, как он, бесстрашный воитель, рыдал над телом убитого им же друга – Черного Клита. Я был с ним в ту ночь, когда умер отравленный Перитас, любимый верный пес. Я помню слезы своего Солнца. Но сейчас, когда его тело терзала адская боль, Александр не проронил ни звука. Лицо его было белее мела, каждый вздох приносил лишь новую порцию страданий, и все же даже в таком состоянии его дух был сильнее, чем у любого из нас. Царь не закрывал глаза, в которых отражалась мука, но светился ясный разум.

Картина распростертого царя навсегда останется в моей памяти. Панцирь с золотым львом на ослепительно-красном был весь залит драгоценной кровью повелителя, сочившейся из раны. Стрела была необыкновенно толста и вошла в плоть очень глубоко.

Пальцы Александра дрогнули, и он потрогал древко, болезненно поморщился, когда стрела шевельнулась в ране. Я чувствовал, как трудно ему сейчас говорить, но он не был бы Александром, если позволил смерти забрать его без сопротивления.

– Леоннат... Достаньте... ее...

И сам первый рванул из раны древко. Кровь хлынула обильным потоком, кто-то сзади выругался, кто-то застонал. Царь же лишь в бессилии откинулся на подушки.

Я бросился к нему, зажал его лицо в своих ладонях, целовал спутавшиеся волосы, пока его полководцы отпиливали стрелу, а затем медленно и осторожно снимали панцирь. Я надеялся, что Александр впал в милосердное забытье, но нет, при каждом движении скулы его напрягались, он яростно стискивал зубы, я боялся, что он их сломает или откусит себе язык.

Из раны торчали ребра и осколки стрелы. Я хотел бы забрать хотя бы часть его боли, но Александр никогда не перекладывал свою ношу на других – наоборот, он слишком часто взваливал на себя чужие беды. Даже перед лицом смерти он не позволял себе потерять облик неустрашимого воина, на него смотрели его друзья и люди, доверявшие ему свои жизни. Уверен, он не боялся кончины. В минуты, когда из его тела уходили вместе с кровью силы, он жалел лишь о том, что не успел совершить то, что было задумано. Он переживал, что не может сам довести своих воинов до победного конца.

Не знаю, сколько это продолжалось. Для меня время измерялось секундами между хриплыми вдохами Александра, и я молился, чтобы только он дышал, только бы не уходил в пустоту...

Вскоре он все-таки потерял сознание от потери крови. Мне казалось, будто она вытекла вся, без остатка, оставшись на кровати и руках полководцев, вытаскивающих остатки стрелы из раны. Прибежавший лекарь сообщил, что, к счастью, в ране не было яда, и надежда оставалась. Для меня надежда оставалась всегда, ибо лишись я ее – и вместо меня в лачуге оказался бездыханный труп. Мое сердце разорвалось бы от горя. Я не представлял существования в темноте, без Александра.

Очищенную рану я перевязал сам. Теперь мы могли только ждать.

В тот день я вдоволь насмотрелся на рыдающих мужчин, бесстрашно бросающихся на копья противников, но беспомощных перед столь могущественным противником, как Смерть. Я бродил по лагерю, словно брошенный пес, наблюдал, как македонцы, забыв на время о своей гордости, скорбели, обняв индов или персов. Я слышал горестные завывания со всех сторон, лагерь будто бы потонул в боли и страдании. Мне хотелось кричать, что царь еще жив, что он не потерпел бы подобного отношения. Но, естественно, я этого не сделал. Я лишь улегся возле палатки Александра, готовый явиться по первому зову.

Молитвы тысяч людей были услышаны.

На следующее утро повелитель пришел в себя. Через три дня он уже мог двигаться и рвался выйти приветствовать своих воинов. Мне и лекарю с трудом удалось удержать его. От нескольких резких движений повязка окрасилась красным.

Я старался не покидать господина ни на минуту, и лишь когда к нему приходили его полководцы, мне приходилось удаляться. Однажды Пердикка вышел из палатки, тихо ругаясь сквозь зубы. Лицо его при этом выражало гнев и боль. Едва он отошел, я поторопился узнать, что с господином: я знал, как он расстраивается, когда спорит со своими друзьями. А в том, что произошел спор, я не сомневался ни мгновения.

Александр сидел на кровати, опершись на подушки, и пытался приподняться. Вскричав, я бросился к нему и заставил лечь. Немного посопротивлявшись, он все же расслабился, и я успел заметить в его взгляде благодарность. Царь все еще был очень слаб. Отдышавшись, он обратился ко мне:

– Багоас, Пердикка сказал, что многие думают, будто я погиб.

Ни для кого не было секретом, что Александр необыкновенно горд и честолюбив, и теперь, не зная, к чему он клонит, я молчал, боясь ненароком потревожить его.

– Слухи распространяются быстро... Неужели Гефестион тоже так считает?

На миг мне показалось, что земля уходит из-под ног. Ухаживая за Александром, я успел забыть, кто занимает место в его сердце. И вот теперь, когда я почувствовал себя нужным ему, горькая истина обрушилась на меня с новой силой. Слезы навернулись на глаза, но я опустил голову в вежливом поклоне еще до того, как он успел заметить их. Александр остро чувствовал состояние окружающих его людей, и я не хотел его беспокоить лишний раз. О своем горе я подумаю позже, сначала сделав все возможное для благополучия повелителя. Александр погрузился в свои думы, и, как бы ни было тяжело признать, я был точно уверен, о ком все его помыслы. При дворе Дария я усвоил очень важный урок: никогда не навязываться, поэтому, находясь с Александром, не позволял себе задавать лишних вопросов, хотя повелитель не гневался, а иногда и искренне радовался моему интересу к государственным делам. Александр часто спрашивал меня о традициях, присущих Персии, он никогда не стыдился сознаться, что чего-то не знает. И так же легко он делился своими знаниями, потому мы нередко проводили время за разговорами. Я был счастлив, рассказывая царю о красе своей страны, о чудесах, способных восхитить любого, я так же с радостью слушал мифы и сказания, которые Александр сам очень любил. Он знал, что уже сейчас и о нем говорят с трепетом и восхищением, сравнивая с Богами и легендарными героями.

Я о многом мог говорить с царем. Я мог бы сказать, что он неправ, если бы считал так. Не думаю, что от моих слов Александр изменил бы свое мнение, но и казнь за критику царя мне не грозила.

Но имя Гефестиона слетало с моих губ очень редко. Мне казалось, произнеси я его вслух – и мой противник станет сильнее, обретет крупицу неведомой силы, которая позволяет ему владеть сердцем и думами господина.

Именно поэтому я ни о чем не спрашивал, меняя повязку. Я молча осмотрел рану, с радостью отметив, что не появился гной и можно надеяться, что вскоре боль уйдет. Александр рассеянно гладил мою склоненную голову, едва ли замечая мое присутствие.

Неожиданно вернулся Пердикка, неся с собой письмо. Повелитель с нетерпением обратил к нему взгляд горящих глаз. Я должен был покинуть палатку, но перевязка еще не была закончена, а бросать все на полпути я не собирался. Военачальнику придется или ждать, или говорить при мне.

Разговор начал Александр.

– Пердикка, дай мне прочитать.

Быстро ознакомившись с содержанием послания, царь вернул бумагу Пердикке.

– Допиши, что я лично прибуду в лагерь Гефестиона, Кратера и Птолемея через... Да, через три дня.

Рука со стилосом остановилась.

– Александр, не думаю, что это хорошая идея. Дух воинов и так надломлен, не стоит терзать их пустой надеждой. Представь последствия и их настроение, когда ты не сможешь прибыть.

Александр сел так резко, что чуть не опрокинул чашу с водой, в которой я смачивал губки.

– Ты сомневаешься в своем царе, Пердикка? Ты считаешь, Александр Македонский не держит своего слова? – голос его был обманчиво спокоен, но военачальник понимал, что за ледяным тоном скрывается огненный гнев. – Я выполню свое обещание, даже если ради этого придется умереть.

– Именно этого мы и боимся, господин. – Я накрыл жесткую ладонь Александра своей, желая успокоить его, и решился поднять глаза. Царь буравил взглядом Пердикку, смущенного собственным сомнением. И все же военачальник был сильным человеком, и раздражение Александра его не испугало. Невозмутимо закончив писать, он встал и протянул письмо царю на подпись.

– Багоас прав, Александр. Без тебя мы словно тело без головы. Надеюсь на прощение за то, что посмел усомниться в правильности твоего решения.

Повелитель с благодарностью выслушал своего советника и подставил щеку для поцелуя, даруя тем самым прощение. Привилегией целовать царя пользовались только самые близкие и уважаемые друзья. Когда я увидел это впервые, я был потрясен до глубины души: в Персии владыки считались близкими к Богам, и прикосновение к ним могло сойти и за богохульство. Но македонцы – совсем другой народ. После семи лет жизни среди них я не перестал удивляться некоторым вещам.

Пердикка удалился вместе с письмом. Уверен, сообщение доставят войску Гефестиону, ты писал это Гефестиону уже к вечеру. Я точно знаю реакцию и Птолемея, и Кратера, а самое главное – Гефестиона. Незаметный персидский мальчик сам замечал очень многое, а близких друзей Александра я изучил особенно хорошо.

Сейчас Александр злился на свою слабость, мешающую отправиться в путь сразу. Царь ненавидел бездействие и нарушение его планов. А в довершение ко всему, человек, которого он любит кто бы знал, как тяжело даются мне эти слова!, считает его погибшим. Я мог бы рассказать Александру, что Гефестион, получив сообщение, подписанное рукой царя, недолго будет на общем пиру, а пойдет в свою палатку, опустится на кровать и устало уронит голову на скрещенные руки – я однажды видел этот жест отчаяния. В тот день повелитель брал в жены Роксану. Только на этот раз во взгляде полководца будет не боль, а радость. Я редко замечал, чтобы Гефестион поминал в своих речах Богов, но сейчас, я уверен, – он будет молиться и благодарить их за твое, Александр, спасение. Я мог бы рассказать тебе это, успокоить твое мечущееся сердце. И пусть каждое слово ранило бы меня, словно острый кинжал, а каждая твоя улыбка не для меня – вливала яд в мою кровь, я бы стерпел. Я давно не забочусь о себе, все думы и помыслы направлены на тебя, мой повелитель. Мне становится страшно, когда ты злишься, но я боюсь отнюдь не за себя: я знаю, злость пьет из тебя силы, отравляет твою душу и оскверняет твой сон – тебе больно. Ты одинок, несмотря на сотни тысяч боготворящих тебя людей – я стараюсь согреть тебя своей любовью. Ты хочешь поговорить о Гефестионе, и я готов бы поворачивать кинжал в ране – рассказывать тебе о нем, но понимаю: мои слова тебе не нужны. Ты не допустишь, чтобы имя старого друга любимого звучало из уст мальчика для наслаждений. Эта тема негласно была закрыта.

...Повелитель полулежит на подушках, закрыв глаза – я опускаюсь на пол в неприметном углу тихо-тихо, но он все же реагирует, подзывает меня взмахом руки:

– Багоас. Подойди.

Я вижу, как он страдает и нервничает из-за своего положения. Не будь он слаб, я смог бы изгнать из его сердца тоску, разгладить складки на царственном челе – я знаю множество способов доставить удовольствие. Этому меня научил, готовя к служению Дарию, Оромедон, первый человек, которого я любил. Ты же, Александр, будешь последним.

Мне хочется просто сидеть в углу, слушать дыхание повелителя и быть рядом в случае необходимости. Но Александр чувствует, что со мной что-то происходит, осторожно, но крепко разворачивает мое лицо за подбородок и заставляет посмотреть в свои удивительные глаза, которые, кажется, пронизывают насквозь.

– Почему ты грустишь, мое персидское сокровище? Не молчи же, Багоас, здесь ты единственный, от кого я могу услышать правду. Ты тоже против поездки в лагерь моих полководцев?

Он улыбается, скрывая озабоченность, говорит со мной мягко, будто уговаривает. Вот только кого: раба, покорно стоящего на коленях возле кровати, или же себя? Даже ему, величественному и уверенному в себе царю, необходима поддержка.

Я сделаю то, чего ты от меня ждешь, о повелитель. Я скажу именно то, что ты хочешь услышать. Но сначала позволь попробовать удержать тебя от безумства. Любовного, но все же безумства...

– Аль Скандир, меня печалит то, что ты совсем не бережешь себя. Твоя жизнь слишком дорога для нас всех.

– И ты считаешь меня слабым и немощным? – Александр засмеялся было, но боль в боку быстро оборвала его веселье. – Багоас, я не могу валяться в кровати, пока мои воины терпят лишения и страдания. Я их царь, а царь должен быть самым сильным. Рана не может остановить меня.

– Да, повелитель, даже Смерть не остановит твое триумфальное шествие. Ты уже стал легендой, сын Бога, но впереди у тебя еще множество подвигов.

Я знаю, как отвлечь господина от тяжких дум, понимаю, что он жаждет услышать. Но мои слова – не лесть, для меня он навсегда останется Божеством. Александр с детства любил легенды – и старался превратить всю свою жизнь в пример для подражания. Ему удалось большее – он оставил след не только в истории, но и в сердцах людей.

Ему были приятны мои слова. Он надолго замолк, погрузившись в свои мысли. Я удостоверился, что жар прошел, и уже хотел незаметно удалиться, но он поймал мою ладонь и спросил:

– Я хочу почитать тебе – ты должен узнать наши мифы.

Александр часто пересказывал мне мотивы известных легенд, иногда читал «Илиаду». Я благословлял такие минуты – повелитель погружался в любимый им мир и хотя бы там обретал покой и счастье. Я принес ему книгу, побывавшую во всех походах вместе с царем.

– Ложись рядом со мной, ты совсем замерз, Багоас.

Я послушно придвинулся к Александру и, положив голову на сгиб локтя, приготовился внимательно слушать.

...Я плакал, не в силах сдержать свое горе и тоску. Александр читал медленно, пропуская каждое слово через душу. Я уже не раз слышал эту легенду – про Ахиллеса и Патрокла – Александр очень любил ее. Вскоре он перестал смотреть в книгу, рассказывал наизусть давно выученные предложения. Глаза его светились восторгом и возбуждением, он не замечал меня, все говорил и говорил... А я плакал: не столько от трагической судьбы героев, а большей частью потому, что понимал – Гефестион навсегда стал Патроклом Александра, и эту связь не сможет порвать ни одна сила на свете. Гефестион достоин любви повелителя: он с самого детства был рядом, поддерживал царя, делил с ним нищие походные палатки и роскошные палаты дворцов. Именно его лицо, выражающее решимость и бесстрашие, Александр видел позади себя, оглядывая последний раз свое войско перед тем, как броситься в атаку. Его взгляд, горящий азартом битвы, царь встречал на поле боя – и черпал в нем новые силы, так же, как и во взглядах других своих воинов, которые стали частью его жизни. Той жизни, где я всегда буду лишним – мальчик, заработавший лишь один шрам – позорящий мужчину.

И после битвы, в завоеванном шатре, смыв с себя кровь и грязь, царь и его полководцы праздновали, говорили о будущих завоеваниях, упивались победой... Но когда все расходились, лишь Гефестион оставался, и начинался другой праздник – личный, для двоих любящих друг друга людей, прошедших вместе еще через одну битву, пронесших сквозь боль и кровь любовь и жажду жить. Выжить стоило хотя бы ради того, чтобы еще раз побыть рядом.

Гефестион горд и смел, под стать самому повелителю. Уж он точно не требует от Александра слов любви, не просит уверить, что повелитель любит его больше всех, как иногда хочется просить мне.

Судьба благоволила мне, подарив встречу с господином – я уже не могу представить своей жизни без него. Мне повезло и в том, что Александр заметил меня и приблизил к себе. Мое несчастье же заключается в том, что мне довелось стать сладострастным красивым евнухом, в которого можно влюбиться, а не храбрым мужчиной, которого можно по-настоящему любить.

Легенды действительно красивы, Александр. Но еще более величественны те, кто создают их.

Вы прекрасны…

– Прекрасны… – не отдавая себе отчета, шепчу я.

Александр смотрит на меня с нежностью, ему приятны мои слезы. Да, мой повелитель, это слезы восхищения, но не только древними мифами...

– Этот гордец Каллисфен был не прав, когда считал тебя недостойным читать «Илиаду». – Царь откладывает книгу и осторожно дотрагивается кончиками загрубевших пальцев до мокрых дорожек на моих щеках. – Ты чувствуешь красоту нашей поэзии, этому не может помешать твое персидское происхождение. Я всегда считал твою страну изумительной.

Я склоняю голову в беззвучном поклоне, благодаря Александра за теплые слова о моей родине. Он привлекает меня к себе, я стараюсь не шевелиться, чтобы неосторожным движением не причинить ему боли.

Царь задумчиво перебирает мои благоухающие волосы. Александру нравятся их шелковистость и мягкость, но гораздо дороже ему порой неаккуратные, пропитанные потом и слипшиеся от крови волосы Гефестиона, когда тот, усталый и истощенный, все же находит силы после битвы первым найти Александра, чтобы обнять его и вместе полюбоваться на новую завоеванную землю.

Сама Судьба соединила их.

Моя Судьба – стараться не потерять милости государя, чтобы я мог быть рядом.

Поэтому я не буду сегодня что-то рассказывать или по-другому напоминать о своем присутствии.

Ты точно хочешь видеть в своей постели не меня.

И я не разрушу твои иллюзии.

* * *

Следующие два дня состояние Александра улучшалось. Рана больше не кровоточила, царь казался бодрым и веселым. Обманувшись этим улучшением, он не обратил внимания на мольбы лекаря и мои собственные и все же встал с кровати, чтобы приветствовать воинов. Мужчины ревели от восторга, увидев повелителя, в воздух взметнулись клинки – преданные друзья показывали, что готовы и дальше служить Великому Полководцу. Взгляд Александра был устремлен на захваченный город, на губах играла легкая улыбка – царь был доволен.

Он выслушал все поздравления, принял жалобы и не отвернулся ни от одного, кто хотел поговорить с ним. И лишь я, наблюдая за ним из своего темного угла, понимал, как тяжело ему сидеть прямо и отвечать на радостные заверения воинов. Когда Александру казалось, что его никто не видит, он незаметно подносил руку к ране, будто стараясь унять боль.

...Когда наконец все вышли, я подбежал к повелителю, согнувшемуся на диване, и помог ему лечь. У Александра начался жар, на лбу выступил пот. Он впадал в беспамятство от усталости и боли, я с трудом поменял повязку и напоил его водой.

Александра лихорадило всю ночь, и я был уверен, что намеченная поездка не состоится. С его губ срывались стоны, он шептал в бреду непонятные слова, смешивая греческий, персидский и многие другие диалекты. Я держал его сухую горячую руку, готовый в любой момент позвать спавшего в соседней палатке лекаря.

Под утро жар спал, и я сам не заметил, как заснул на коленях возле дивана, уронив голову на ложе царя. Разбудил меня спокойный голос и мягкое прикосновение к щеке.

– Багоас, пора отправляться в путь. Иди собери вещи.

Я взглянул на повелителя: Александр был ужасно бледен; улучшения, принесенные несколькими днями покоя, были перечеркнуты одним неосторожным поступком. Лихорадочный сон не принес отдыха, лишь еще сильнее измотал и без того ослабшее тело царя. И все же дух его с каждым днем становился сильнее – словно сталь, проходящая через огонь, чтобы стать крепче – так и Александр, сталкиваясь с проблемами, проявлял все больше решимости и твердости. В его усталом взгляде светилась уверенность, которая меня испугала.

Не поднимаясь с затекших колен, я поймал ладонь Александра и стал покрывать ее поцелуями, смешанными со слезами.

– Прошу тебя, повелитель, не уезжай сегодня. Ты слишком слаб, эта поездка может оказаться роковой. Я не смогу без тебя, Аль Скандир. Умоляю, не убивай меня своей поспешностью. Подожди еще один день, не испытывай терпение Богов...

– Тихо, Багоас, тихо! – Александр мягко остановил поток моих молитв и бесполезной мольбы. – Я готов к этому путешествию. Если не хочешь, чтобы я направился к кораблю пешком, позови носильщиков.

* * *

– Сейчас, мой повелитель, уже совсем скоро.

Корабль качался на волнах, тряска причиняла боль все еще свежей ране. Безжалостное солнце нещадно жгло. Голова Александра покоилась на моих коленях, я перебирал его золотые волосы, кончиками пальцев ласкал его лицо. Царю это нравилось, он улыбался мне, стараясь отвлечься от боли, следил за мерными взмахами весел...

...Что ж, Александр был прав, путешествие стоило той встречи, что ему оказали воины. Я чуть не оглох от приветственного крика тысяч голосов, блеск тысяч пар счастливых глаз был словно сияние светил.

Царь шел сквозь толпу, желая показать, что сейчас он близок к своим воинам как никогда. А они вопили, протягивали к нему руки будто к Богу, веря, что одно прикосновение может принести им благодать. Темнота и страх, окутавшие народ при известии о ранении государя, отступили.

Я боялся лишь одного: что он не выдержит. Что почувствует, как уходят последние силы, но все равно продолжит идти с улыбкой победителя на устах. Идти, наслаждаясь взглядом человека, застывшего около главной палатки.

Когда корабль приближался к берегу, среди сотен шатров я искал палатку полководцев. Машинально помогал Александру, опустив голову, но из-под опущенных ресниц зорко следил за происходящим. И я не пропустил того момента, когда Гефестион (я был готов увидеть его, и все же мое сердце будто бы остановилось на несколько секунд), резко отдернув полог, выбежал из палатки. Он был прекрасен. Мне тяжело это говорить, но я не могу врать. Он был прекрасен, растрепанный, усталый, бледный из-за бессонных ночей и пролитых слез. Я видел его глаза (ревность обострила все мои чувства): не грозные очи хладнокровного бесстрашного полководца, а взгляд влюбленного мальчишки, не смеющего поверить в свое счастье. Его губы дрогнули, и даже за несколько сотен метров я услышал нежный шепот: «Александр...»

Царь, конечно, тоже увидел Гефестиона. Я могу лишь мечтать, чтобы приносить повелителю радость одним своим видом, как это делает мой соперник.

Полководец рванулся к кораблю, не замечая никого вокруг, желая поскорее очутиться возле царя, но в этот момент Александр поднял руку. Толпа взвыла, расценив это как приветственный жест – что ж, отчасти это было правдой. Но Александр также попросил Гефестиона остаться на месте, именно попросил, а не приказал. Царь и сам изнывал от нетерпения, но желал пройти этот путь. Доказать и себе, и другим: ничто не может остановить Александра Македонского, как ничто не может остановить на небе Солнце.

Полководец понял с полужеста, полувзгляда – недаром они так долго были вместе. Они всегда были вместе. С трудом сдерживаясь, Гефестион вернулся к Птолемею и Кратеру, уже вышедшим приветствовать Александра.

Потом были твердые шаги царя, каждый из которых приносил мне острую боль, так как приближал его к ожидающему полководцу. И все же вместе с этой болью я чувствовал радость: владыка был счастлив, а это самое главное. Были крепкие объятия с Птолемеем и Кратером – верными друзьями, прошедшими с царем от самой Македонии. И наконец долгожданный миг близости с Гефестионом: полководец, закрыв глаза, что-то быстро шепчет царю, а Александр еще сильнее привлекает его к себе.

Я не имею права ревновать – и все же это сильнее меня.

Александр еще немного побыл со своими воинами, поддерживаемый Гефестионом, но вскоре понял, что самочувствие его ухудшается, и прошел в палатку. Я рванулся следом, желая помочь ему лечь, но Кратер задернул полог перед самым моим носом и взглядом отослал прочь... При этом разговоре могли присутствовать только самые близкие.

Я вернулся на корабль, забился в угол и зарыдал от отчаяния.

Я не ненавижу Гефестиона, хотя должен бы. Но невозможно ненавидеть того, с кем делишь любимого. Он велик уже потому, что является возлюбленным великого человека.

Я знаю, Гефестион никогда не воспринимал меня как соперника. И за это я должен вечно быть благодарен: заметь Александр, что его связь со мной печалит полководца – и я был бы отослан. Я дорог царю, но не иду ни в какое сравнение с другом детства, истинной любовью.

Я лишь жалкий персидский евнух, перешедший как военный трофей от Дария к Александру, – им и останусь. Но именно я нахожусь рядом с царем, когда Гефестион далеко. Я провожу с ним ночи, изгоняя тоску и грусть из мыслей повелителя. И сегодня ночью я найду способ увидеть свое солнце – чтобы не умереть в темноте.