– Посмотри, какой красивый! – Александр вытянул ладонь против луча света, и камешек, не больше оливковой косточки, брызнул снопами разноцветных искр.

– Что за камень? – Гефестион, положив сзади подбородок ему на плечо, сладко выгнул спину и потянулся.

– Не знаю. Мне принес его Гемон вчера утром. Сказал, что ему подарил один чужеземец. С очень темной кожей. Он называл его... м-м-м... я не запомнил.

– Что за чужеземец? С ним можно поговорить? – Гефестион перевел взгляд с диковинного прозрачного камешка на Александра. Тот досадливо свел брови:

– Гемон сказал, что это было прошлой весной на ярмарке в Эгах. Иначе мы бы давно выудили у чужестранца всё, что он знает о той стране, откуда этот чудесный пришелец.

Он снова поиграл камешком на ладони, любуясь переливами, рождавшимися из прозрачных его глубин.

– Знаешь, если бросить в воду, он совершенно невидим.

– А что говорит Аристотель?

– Я еще не показывал. Не могу расстаться.

Гефестион улыбнулся. Он знал тягу Александра ко всему необычайному и редкостному. Да и сам заразился уже его этой страстью.

– Я когда-нибудь подарю тебе лучше! Обещаю!

Александр, словно очнувшись от оцепенения, быстро сжал ладонь, обрывая волшебство. Камешек перекочевал в ларец у изголовья постели. Гефестион знал, что там его любимый хранит самое ценное. Пока не привыкнет, и ценность не утратит свою первоначальную прелесть. Скорее всего, так же будет и с камнем. Лишь одна привязанность постоянна и остается на своем месте всегда – «Илиада».

– Ты очень щедрый, мой этери. Готов поделиться всем... и не только со мною, – Александр подтянул распустившийся узел на поясе, встал, прошел босиком к столу, где стояли два кубка и кувшин терпкого молодого вина, наполовину опустошенный. Гефестион осторожно следил за ним с постели. Знал, о чем речь. Этот вчерашний актер... Как его? Филиск... Сладкий мальчик. С голосом глубоким, как флейта. Гибкий и неутомимый. В нем столько страсти и жизни! Но всё же, годен лишь утолить желанье.

– Только тогда, когда чувствую что тебе не до меня... – Постарался не вкладывать в голос упрека.

Александр быстро развернулся, готовый возразить. На лице – целый вихрь эмоций. От возмущения до недоуменья. Натолкнулся на настороженный взгляд зеленых глаз, осекся на полуслове. Конечно, Гефестион с его увлекающейся натурой не может ждать, когда в нем вскипят ответные чувства. Он прав. Наверное.

Александр коротко выдохнул, так и не высказав всех горьких слов обиды. Так уже бывало. Так и будет. Такова их любовь. Главное, один без другого себя не мыслят. «Какие красивые у него скулы, и эти ямочки в уголках рта... Ох, Гефестион, ты один можешь заставить мое сердце смягчиться настолько, что я делаюсь совершенно как сырая глина – лепи, что хочешь...»

Тот всё понял. Слов было давно не нужно. Прикрылся своими чудными длинными ресницами, а сам отметил: «У Сандера капельки вина остались над верхней губою, слизнуть бы, как тогда, в Мьезе...»

Тогда они, едва познакомившись, учились читать без звука.

– Следи, Гефестион, как я читаю.

Александр пригладил рукой переписанную вручную страничку из Ксенофонта. Стал читать про любовь Абрадата и Панфеи. Сразу же увлекся уже не раз читанным описанием лошадиной сбруи. Унесся далеко, очутился перед войском, «блиставшим медью и красовавшимся пурпуром». Потом по привычке отхлебнул из чаши, словно хотел промочить пересохшее от диктовки горло. Над губой заблестели винные росинки. Очнулся. Заметил следящего за ним Гефестиона.

– Ну как?

– Я ничего не слышал, – Гефестион, лукаво прищурив свои прекрасные очи, прошептал в самое лицо:

– Ты лишь шевелишь губами, не более... Постой-ка, у тебя усы из вина, – и через миг – позабыта история Кира. Хитрец сумел слизать все медвяные капли, и даже более – испробовать остатки их вкуса на языке Александра. Перебилось дыханье, мир отступил, они остались вдвоем во всем свете.

Так было.

– Иди ко мне.

Этому голосу Александр не хотел – да и мог ли! – сопротивляться. От прикосновений снова становился будто другим, не собою. Позволял унестись в зыбкие волны страсти. Мог же позволить себе недолгую слабость – ни о чем не думать! Лишь о том, как вот скользят по его животу сильные, но одновременно нежные руки. Как мягко, но настойчиво размыкают его бедра, ласкают плоть, наполняя безумным, ослепляющим желаньем.... Тяжесть гладкого упругого тела – такого родного и знакомого каждой выпуклостью и каждой ложбинкой. Преодолеть в себе последнее сопротивление – духа и тела. Впустить – одновременно отпустив себя совершенно на волю. И больше не осознавать, в каком мире пребываешь, – только страсть. И в награду – обоюдный взрыв и блаженство!

Решено. Завтра он отошлет Аристотелю тот диковинный камень...