Посвящается Picante.

Сияние ламп и свечей тускнело в лучах огромной полной луны, заглядывавшей прямо в стрельчатое башенное окно, и в комнате роились тени. Гюнтер встал из-за стола, чтобы задернуть штору, и против воли задержался у окна, засмотревшись на луну. Странно: ни у себя в поместье, ни тем более в Берлине он никогда не обращал внимания ни на какие небесные светила, но здесь, в Альпах, все было таким необычным, так зачаровывало. Даже луна была здесь как будто другой – не тускло-желтой, а голубовато-зеленой, точно аквамарин, и, казалось, такой же прозрачной...

Так, стоп, какая еще, к чертовой матери, луна?! Что, интересно, сказал бы господин министр, увидев своего полномочного посланника в меланхолической позе у окошка замка Нойшванштайн любующимся луной вместо того, чтобы заниматься делом? Гюнтер решительно задвинул штору и вернулся к столу, на котором печально белел лист бумаги. На этом листе сейчас должен был появиться черновик донесения, которому, в свою очередь, предстояло быть переписанным рукой секретаря (у Гюнтера фон Эймеш был своей секретарь! у него, который еще два года назад сам был секретарем, правда, не руководителя дипломатической миссии, а посла, но все-таки!) на гербовую бумагу и отправленным в Берлин не позднее завтрашнего утра. Но время близилось к полуночи, а черновик оставался все таким же девственно чистым. Гюнтеру было абсолютно нечего писать, и он начал постепенно приходить в отчаяние.

А как чудесно все начиналось, подумать только! Гюнтер долго не мог поверить, что он, двадцативосьмилетний служащий министерства иностранных дел, поставлен во главе дипломатической миссии. Когда на баварской границе к нему обратились «господин посланник», ему все еще казалось, что это сон. Когда он прибыл в Мюнхен, то был уверен, что пробуждение вот-вот уже случится. Но на пути в новую резиденцию короля радостное возбуждение сменилось паникой: а справится ли он? Задача перед ним, впрочем, стояла простейшая – Бавария и Австрия аннулировали какое-то соглашение, а прусский посланник был необходим на месте событий, чтобы не произошло никаких неожиданностей, – и способностей Гюнтера вполне должно было хватить, но он все равно нервничал. Он никак не ожидал этого назначения и не имел никакого опыта в ведении подобных дел. Вдруг он все испортит? Тогда все – конец карьере.

Но худшая пытка ждала его в замке Нойшванштайн. Молодой дипломат прибыл туда утром, с трепетом ожидая аудиенции, но ему сообщили, что король не примет его до вечера. Пытка ожиданием была растянута на долгих десять часов, которые Гюнтер провел в королевской приемной, причем моральный дискомфорт под конец начал усугубляться физическим: шутка ли сказать – десять часов в довольно неудобном кресле, без еды, так как никто не удосужился позаботиться о пропитании терпеливого господина посланника (но это еще ладно – все равно кусок не лез в горло), в парадном мундире со всеми полагающимися случаю лентами через плечо и звездами, спешно повешенными на него в Берлине для пущей солидности (все-таки королю будет представляться, не кому-нибудь), причем за всем этим нужно было следить, чтобы ничего не перекосилось и не измялось. Добавьте к этому, что Гюнтер от волнения не спал несколько ночей, и будет вполне ясно, какие чувства обуяли его, когда ему наконец сообщили, что его величество ожидает прусского посланника.

На подгибающихся ногах Гюнтер в сопровождении своей небольшой свиты, которая держалась гораздо спокойнее (все-таки не им предстояло дебютировать в присутствии монаршей особы), проследовал в аудиенц-залу. К счастью, король был один. Если бы Гюнтер застал его на троне в окружении толпы придворных (будучи секретарем посольства, он видел, как проходили парадные приемы у монархов), то просто умер бы на месте, а так можно было говорить... и даже дышать – чуть-чуть. Один раз, правда, ему показалось, что он погиб. Это случилось, когда он отдавал один из положенных согласно церемониалу представления поклонов, и на глаза ему неожиданно упала длинная челка. Боже, как это могло произойти?! Он ведь так тщательно причесался, так старательно напомадил и прилизал свою шевелюру, что ни один волосок не должен был выбиться! Видимо, за десять часов ожидания в его аккуратной прическе произошли кое-какие изменения, и он предстал перед королем в растрепанном виде! Стыд и срам!

Но паника Гюнтера мгновенно улетучилась при первой же улыбке короля – быстрой, теплой, благожелательной, совсем не похожей на обычные благосклонные улыбки, которыми монархи одаряли представлявшихся им дипломатов. Людвиг был очень молод (Гюнтера это обстоятельство слегка разочаровало; «Совсем еще мальчик, – подумалось ему. – Может быть, даже младше меня».) и необыкновенно хорош собой – белокожий, темноволосый, с большими сияющими фиалковыми глазами. На взыскательный вкус Гюнтера, ему недоставало солидности – слишком он был непосредствен и пылок. Он держался вполне уверенно, даже величественно, но какая-то очаровательная живость, сказывающаяся в его движениях, интонации, вдохновенном блеске глаз, сглаживала это впечатление.

– Господин фон Эймеш, – сказал Людвиг своим мягким приятным голосом в конце аудиенции,– позвольте обратиться к вам с личной просьбой.

– Повелевайте, ваше величество, – ответил Гюнтер.

– Я не хочу повелевать в этом случае и не стану настаивать, если моя просьба будет вам неприятна.

– Ваше величество, мне не может быть неприятен ни один приказ, исходящий...

Король поморщился, словно протокольная фраза, которую ему наверняка не раз приходилось слышать, резала ему слух, и плавным взмахом руки прервал речь Гюнтера.

– Позвольте мне называть вас по имени, господин посланник. Мне очень нравится, как оно звучит.

Гюнтер не смог скрыть своего удивления, но поклонился в знак согласия.

– Вот и прекрасно. Завтра я приму вас в это же время, а пока можете быть свободны... – Людвиг сделал паузу и добавил со своей сияющей улыбкой: – Гюнтер.

Милость короля простерлась до того, что он позволил посланнику и его свите жить в замке. Гюнтеру отвели покой в одной из башен, похожий то ли на залу, посвященную рыцарской эпохе, в музее, то ли на декорацию к оперной постановке. Он заснул на огромной кровати под пышным балдахином, спрашивая себя, на что же похожа спальня самого Людвига, если его гости живут в такой сказочной роскоши. На следующий день от былых его страхов не осталось и следа. Он проснулся, преисполненный уверенности в себе. Его приняли, и так благосклонно! Но он покажет, что достоин этой благосклонности. Весь день Гюнтер готовился к вечерней аудиенции и, когда его вновь пригласили к королю, предстал перед Людвигом спокойным, сдержанным, готовым выполнять свой долг. Он помнил о своем вчерашнем афронте с прической и теперь сделал все, чтобы ничего подобного не повторилось, – так прилизал свои волнистые светлые волосы, что ни одна прядь не выбивалась. Король, видимо, заметил эти старания, но не оценил.

– Прежняя прическа была вам больше к лицу, – заметил он, едва увидев Гюнтера. – И вообще, вчера вы были совсем другим.

Гюнтер задумался, подыскивая в своем дипломатическом лексиконе подходящую фразу для ответа, но так и не нашел. К счастью, ответа и не требовалось, потому что Людвиг тотчас заговорил о другом – но не о делах, не о миссии Гюнтера. Он беседовал с ним как с гостем, а не как с дипломатом. Как Гюнтеру понравился Мюнхен? Видел ли он новый оперный театр? Любит ли он вообще оперу? А Нойшванштайн – не правда ли, восьмое чудо света? Гюнтер отвечал, не забывая о приличиях и этикете и стараясь, чтобы его ответы были приятны собеседнику, но почему-то стал замечать, что, чем больше он старается, тем меньше ему это удается. Когда же он стал предпринимать робкие попытки перевести беседу в деловое русло (время идет, а к главному они до сих пор не подошли), король и вовсе начал раздражаться. Все чаще и чаще нетерпеливое мановение королевской руки прерывало речь посланника, а под конец Людвиг и вовсе заявил:

– Знаете, Гюнтер, на вас очень приятно смотреть. Но слушать вас, увы, не столь приятно. Я не могу понять, в чем тут дело, – в вашем ли голосе (он у вас какой-то неестественный) или в тех гадостях, которые вы произносите («Гадостях?» – подумал Гюнтер). Я бы хотел, чтобы вы помолчали, и вы сейчас замолчите – на сей раз это мое повеление, если вам угодно.

Гюнтер в недоумении уставился на него. Ему приходилось слышать, что у короля баварского есть некоторые странности, но в это было просто невозможно поверить, ведь он вел себя так трезво и разумно – до этой самой минуты.

– Ваше величество, вы хотите, чтобы я...

Снова легкий взмах руки.

– Да, Гюнтер, своей властью я кладу печать на ваши уста, – Людвиг легко коснулся пальцем губ посланника (отчего тот изумленно заморгал). – Просто сидите и молчите.

Приказ короля есть приказ короля. Гюнтер не мог не повиноваться, но чувствовал себя донельзя глупо. Людвиг продолжал говорить на свои излюбленные темы – об операх Вагнера и о новом замке, который он собирался построить, – а посланник мог только следить глазами за расхаживающим по зале королем и не смел открыть рта. Еще хуже стало, когда Людвиг замолчал, уселся в кресло и принялся разглядывать Гюнтера, как будто тот был картиной или статуей. Теперь молчание было обоюдным и оттого стало еще более странным и тягостным. Гюнтер невольно ежился под пристальным взглядом, который неторопливо исследовал его от носов начищенных до зеркального сияния сапог до прилизанных волос; эти глаза с каким-то опасным нездоровым блеском его прямо-таки нервировали. Но и это было еще не все. Король вдруг поднялся и прошел в смежную комнату. Кресло, в котором сидел Гюнтер, было повернуто спинкой к створчатым дверям, которые Людвиг оставил открытыми. Встать и развернуть его молодой дипломат не решался, и ему оставалось только гадать, что происходит за его спиной. Он слышал стук каблуков по паркету, потом шелест переворачиваемых страниц и наконец – аккорды фортепьяно. Гюнтер просто обомлел. Это уже ни на что не похоже. Он лихорадочно пытался сообразить, как велит вести себя в подобных случаях дипломатический этикет, но увы – история, по-видимому, не знала подобных прецедентов, еще ни одна аудиенция у государя не превращалась в фортепьянный концерт. Из соседней комнаты лились звуки шопеновского «Ноктюрна», а Гюнтер под мундиром начал покрываться потом.

Закончив играть, Людвиг вновь вышел в приемную залу. Он приблизился к Гюнтеру и как-то испытующе заглянул ему в лицо, и, по-видимому, ему не понравилось то, что он нашел, потому что его красивые черты вдруг исказила гримаса злости или отвращения.

– Ступайте, – процедил он сквозь зубы и махнул рукой в сторону двери. – Продолжим завтра. Я вас вызову.

«Что я сделал не так? – терялся в догадках Гюнтер, глядя на явно разгневанного короля. – Может, мне следовало похвалить его мастерство?»

– Ваше величество, – начал он, откашливаясь, – вы играли превос...

– Разве я позволил вам говорить? – резко перебил его Людвиг. – И разве вы не слышали, как я сказал вам: «Идите»?

Пришедший в полную растерянность от такой необъяснимой перемены Гюнтер сполз с кресла. В дверях он поклонился, но король этого уже не видел, потому что повернулся к нему спиной.

Следующая аудиенция вышла еще более короткой и не менее странной. Людвиг спросил, не приходилось ли Гюнтеру видеть привидение в своих апартаментах.

– Нойшванштайн построен недавно, – сказал он, – но здесь уже поселился призрак. И я этому рад. Замок без привидений – не настоящий замок. Так что же, Гюнтер, вы видели его?

Гюнтер и в самом деле видел нечто странное этой ночью. Какая-то фигура в белом с закрытым чем-то вроде вуали лицом приблизилась к его постели, откинула полог, нежно погладила его лоб и щеки, а затем наклонилась, и Гюнтер почувствовал сквозь газ вуали, скрывающей лицо ночного посетителя, прикосновение чужих губ к своим губам. Почему-то его нисколько не испугало это происшествие. Привидение выглядело вполне живым, материальным и нисколько не зловещим. Руки и губы его были теплыми, даже больше того – Гюнтер ясно видел, как колеблется легкая вуаль от учащенного, словно взволнованного дыхания. Единственное, что отличало его от простых смертных, это поистине потусторонний блеск глаз, заметный сквозь вуаль, – они едва ли не светились в темноте, как у кошки. Гюнтер был не склонен ломать голову над этим происшествием и даже решил, что явление ночного гостя ему попросту приснилось.

Но король так жаждал истории о призраке, что пришлось ему поведать о таинственной фигуре в белом саване, явившейся в полночный час и напечатлевшей поцелуй на губах Гюнтера.

– Оно вас поцеловало? – Людвиг от восторга всплеснул руками. – Неудивительно – вы так красивы, а во сне, без этого неприступного вида и чопорного выражения лица, наверное, и вовсе сущий ангел... И что же? Вам понравилось?

– Ваше величество изволит шутить, я полагаю, – сдержанно улыбнулся Гюнтер.

Лучезарная улыбка короля мгновенно померкла.

– Вы свободны, – надменно сообщил он посланнику.

А утром Гюнтер проснулся и увидел, что его постель засыпана лепестками белых роз. Дорожка, аккуратно выложенная такими же лепестками, вела от кровати к маленькому столику в углу спальни. На столике в фарфоровой вазе красовался огромный букет белых роз. Рядом лежала записка – несколько строк на средневековой латыни, тщательно выведенных готическим начертанием. Гюнтер не был силен в латыни, тем более в средневековой, и во всей записке смог разобрать только два слова – “con amore”.

Итак, Гюнтер в своей комнате мучился с составлением донесения, в котором не о чем было доносить. Не станешь же писать про то, что его величество Людвиг II хорошо играет на рояле, а в замке Нойшванштайн обитает призрак, который ведет себя, пожалуй, излишне вольно! В общем, положение было близко к критическому. Гюнтер фон Эймеш мог провалить свою первую миссию, а если так, то она же окажется и последней.

(Гюнтер нервничал бы куда меньше, если бы знал, что подлинная задача миссии лежала не на его плечах, а на плечах двух внешне незаметных господ из его свиты, и не имела никакого отношения к переговорам между Баварией и Австрией. Об этой задаче он и не подозревал, равно как не подозревал о ней и король баварский (а если б заподозрил, Бавария была бы в два счета очищена от всех прусских дипломатов, а не только от многострадальной миссии Гюнтера). Сам Гюнтер, по большому счету, играл роль декорации, и назначили его, начинающего дипломата, на такую внешне важную должность исключительно потому, что сам Бисмарк в разговоре с министром иностранных дел из каких-то своих соображений потребовал, чтобы посланником в Баварию отправился непременно «какой-нибудь смазливый мальчишка, чем моложе и смазливее, тем лучше». Что же касается донесений посланника, то едва ли они интересовали хоть кого-то в Берлине.)

В ту самую минуту, когда Гюнтер после долгих мучений сформулировал таки в каких-то расплывчатых выражениях содержание своего донесения, явился камер-лакей с сообщением, что его величество ждет господина посланника сию минуту. Мысленно проклиная неугомонное величество, Гюнтер отложил перо и отправился на зов.

Он застал короля в плаще и в треуголке с пышным плюмажем.

– Гюнтер, – похоже, королю в самом деле нравилось это имя, потому что он всякий раз произносил его медленно, словно смакуя каждый звук, с какой-то легкой, мечтательной улыбкой, – я вспомнил, что вы еще не видели моего парка. Не угодно ли вам совершить маленькую экскурсию?

– Вы очень любезны, ваше величество; я был бы счастлив увидеть ваш парк, если это возможно, – ответил Гюнтер абсолютно искренне. Он жил в башне, из окон которой открывался великолепный вид, и он убедился, что окрестности замка необыкновенно живописны. Кроме того, ему приходилось слышать, что Людвиг – любитель всяческих диковин. Якобы в парке Нойшванштайна есть какие-то поющие фонтаны, и зеркальные гроты, и Бог знает что еще.

– Прекрасно. Я рад, что ваше желание совпадает с моим. Пойдемте же!

Наверное, эта экскурсия доставила бы Гюнтеру куда больше удовольствия, будь экскурсовод пониже рангом. Но он уже был научен горьким опытом и вывел для себя два правила. Первое: необходимо подстраиваться под настроение короля, и, если ему угодно восторгаться природой, Гюнтер тоже будет восторгаться природой. И второе: ни в коем случае нельзя показывать королю, что его поступки могут шокировать; надо держать себя как ни в чем не бывало, а еще лучше – восхищаться поведением короля, его поэтичной непосредственной натурой, говорить ему, что в нем есть что-то неземное, что-то, что роднит его с этими рыцарями не от мира сего из старинных германских легенд (облагороженных и опоэтизированных стараниями немецких писателей-романтиков). Гюнтер с удовлетворением убедился, что эта стратегия приносит успех (главное было не перестараться, потому что в один прекрасный момент Людвиг, сравненный своим спутником с Тангейзером, пришел в такой экстаз, что Гюнтер всерьез забеспокоился, как бы он не спровоцировал этим короля на какие-нибудь новые безумства), а когда его старания увенчивались успехом, обычная скованность, порожденная неуверенностью в себе, его отпускала. Людвиг тоже это заметил.

– Вы начали оттаивать, Гюнтер, – промолвил он, когда они шли вдвоем по узкой каменистой тропинке, над которой сплетали ветви древние ели: король впереди, а Гюнтер – сзади.

– Ваше величество?.. – недоуменно переспросил посланник.

– Вы уже не такой ледяной, как раньше. Интересно, что на вас так повлияло?

– Вероятно, окружающая меня красота, ваше величество, – Гюнтер старательно вглядывался в идущего впереди короля, пытаясь понять, какое впечатление производят на него эти слова, и с удовлетворением отметил, что белеющий в темноте плюмаж качнулся – король кивнул. На самом деле, Гюнтер говорил почти искренне. Не то чтобы он действительно смягчился душою от красоты королевского парка, но он впервые в жизни обратил внимание на окружающий мир и нашел в нем какую-то магию, что было уже немало.

– Так вам нравится здесь?

– Ваш парк похож на зачарованный сказочный лес, ваше величество. Жаль, что сейчас так темно, и я не могу рассмотреть все в подробностях. Если бы я мог прогуляться здесь при свете дня...

– Ну уж нет! – отрезал Людвиг. – Я, пожалуй, прикажу, чтобы вас не выпускали в парк до захода солнца. Вы только испортите себе впечатление, поверьте мне. День – вот мерзость! Если бы я мог, я бы сделал так, чтобы в моей земле всегда царила ночь... такая, как сейчас, – на миг он поднял глаза вверх, на аквамариновую луну, которую можно было разглядеть сквозь просветы между сплетенными еловыми лапами. – При свете дня все так несовершенно и скучно. Ели – всего лишь ели, скалы – бесформенные валуны, трава не такая густая, и даже воздух не такой свежий и ароматный. Вы чувствуете этот запах, Гюнтер?

Посланник вдохнул полной грудью свежий и вкусный горный воздух, в котором мешались ароматы шиповника, жасмина и еще каких-то ночных цветов с пряным запахом перегноя, мха и хвои.

– Днем даже цветы утрачивают свой аромат, – вздохнул король. – Поэтому-то я стараюсь не выходить за порог до наступления сумерек... Тс-с, прислушайтесь!

Они остановились у родника. Небольшой ключ, окрашенный луной в тот же зыбкий сине-зеленый свет, сбегал по камням, из которых самый нижний был выточен в форме чаши. Вначале Гюнтер не слышал ничего, кроме журчания воды, но, прислушавшись, различил, что это журчание имеет свою мелодию, которую вызванивали, как колокольчики, капли, разбивающиеся о камни. Что это было? Рукотворное чудо или естественное?

Людвиг между тем снял с пальца кольцо и бросил его в каменную чашу.

– Это мой подарок вам, Гюнтер, достаньте и носите, – сказал он и, не дожидаясь спутника, отправился дальше.

Гюнтеру пришлось снять перчатку, засучить рукав и лезть в ручей за королевским подарком. Руку мгновенно пронзило холодом, когда он опустил ее в воду, но нащупанное им кольцо показалось ему теплым. Оно было мало ему, и он с трудом смог надеть его на мизинец левой руки и отправился догонять короля.

Лес кончился. Теперь два путника стояли на краю обрыва. Внизу лежало хрустальное озеро, окруженное дикими скалами.

– Спустимся здесь, – сказал Людвиг.

В который раз за вечер испытавший крайнее изумление, Гюнтер осторожно глянул вниз. Отвесная стена, густо заросшая плющом... Нет, спуститься здесь не было никакой возможности.

– Быть может, нам лучше поискать более удобный спуск, ваше величество? – предложил он.

– Это единственный спуск, и он вполне удобен, вот увидите, – ответил король. – Я пойду первым, вы за мной.

И он в самом деле принялся быстро и ловко спускаться, держась руками за плети плюща и каким-то неведомым образом нащупывая ногами выступы в скале. Но Гюнтер все равно наблюдал за ним с тревогой. Высота была приличная, внизу – острые камни. Что он будет делать, если король упадет?

– Гюнтер! – позвал его снизу мелодичный голос. – Что же вы?

Посланнику пришлось, собрав все свое мужество, повторить проделанный на его глазах рискованный трюк. Хорошо еще, что в скале – он понял это, когда начал спускаться – были выдолблены вполне удобные ступеньки, но они были так искусно замаскированы плющом, что требовалось время, чтобы их найти. Король начал демонстрировать нетерпение, и в очередной раз замешкавшийся Гюнтер, пытавшийся нащупать ступеньку, почувствовал, как чужие руки взяли его ногу за щиколотку и поставили туда, где была выемка в скале. Затем те же руки помогли переставить вторую его ногу, но на этот раз взяли его повыше голенища сапога – Гюнтер почувствовал, как пальцы короля обхватили его ногу возле колена.

Вероятно, была доля истины в старинном поверье, будто прикосновение особы, венчанной на царствие, обладает магической силой, потому что Гюнтер тут же впал в какой-то ступор и свалился вниз. Он уже успел миновать большую часть спуска и рисковал отделаться лишь ушибами и царапинами, но даже этого не случилось – король подхватил падающего чуть ли не на руки.

– Осторожнее, господин посланник, – загадочно улыбнулся он, глядя сверху вниз на смущенного Гюнтера.

Они приблизились к озеру.

– Нам нужно попасть на тот берег, – сказал Людвиг. – Хотите прогуляться по лунной дорожке, Гюнтер? Только вам опять придется следовать за мной по пятам и ступать только туда, куда ступаю я, иначе угодите в воду. Пожалуй, – прибавил он, подумав немного, – на всякий случай я буду держать вас за руку. Не могу же я допустить, чтобы с вами случилось несчастье.

– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – ответил Гюнтер. – Я умею плавать.

– Возможно, но я не хочу, чтобы намок блокнотик, который вы держите во внутреннем кармане и в который записываете всякие потаенные мысли маленьким серебряным карандашиком. – Людвиг взял руку Гюнтера и повел за собой прямо в воду.

Гюнтер уже привык ко всяким неожиданностям и не колебался ни минуты, следуя за своим проводником. Он лишь помнил совет короля – наступать только туда, куда наступал он, – и последовал ему. Он чувствовал под ногами твердую поверхность. Это были ступеньки, сделанные, должно быть, из стекла или даже из хрусталя (едва ли Людвиг мог остановиться перед какими-либо тратами для достижения желанного эффекта), они отражали лунный свет, и казалось, что двое пилигримов в сказочном царстве идут прямо по воде, а точнее – по лунной дорожке, как сказал король.

– Вы, может быть, удивляетесь, откуда я знаю про ваш блокнотик, – говорил между тем Людвиг, крепче сжимая руку посланника. – Мне об этом рассказал мой добрый друг – призрак замка Нойшванштайн, подаривший вас своей благосклонностью. Он не удержался и просмотрел некоторые ваши записи. Конечно, я не могу одобрить этого поступка, но его оправдывает то, что дух слишком пленился вами, а ведь это так естественно – желать узнать побольше о том, кто поразил наше воображение, особенно если он так сдержан и неприступен, как вы.

Гюнтер невольно нахмурился, восприняв безо всякого удовольствия эту новость о том, что кто-то неизвестный рылся в его личных вещах и читал его дневник.

– Вы хмуритесь, – Людвиг повернулся к нему. Теперь они стояли лицом к лицу – две держащиеся за руки фигуры посреди уединенного озера, окруженного скалами, залитые сверху холодным лунным светом. – Вы сердитесь на поступок призрака.

Ясно, что эта комедия с «призраком» срежиссирована королем. Ну что ж, забава вполне в его духе. А это значит, что Гюнтер лишен возможности выразить свое неудовольствие по сему поводу.

– Не сердитесь на него, – прошептал Людвиг. – Вы разобьете ему сердце.

Рука об руку они пересекли озеро и углубились в грот, вырубленный в скале. Тут-то Гюнтера ждал такой сюрприз, что он моментально забыл о беспардонном вмешательстве потусторонних сил в свою личную жизнь. Он увидел необыкновенной красоты покой, даже, скорее, какую-то сверхъестественную перспективу, составленную из воды, мрамора и хрусталя. Все было строго и гладко, все сияло в ослепительном свете этой необыкновенной аквамариновой луны. Потолок был из голубоватого дикого камня, покрытого серебристой газовой тканью. Стены из полированного черного мрамора могли отражать предметы, как зеркала. В глубине грота журчал водопад, роскошно ниспадающий, как хрустальный занавес.

Людвиг сбросил плащ на руки следовавшего за ним Гюнтера (под плащом неожиданно обнаружилось какое-то белоснежное шелковое одеяние, расшитое рядами воздушных кружев), швырнул куда-то треуголку и, пройдя в глубь грота, сел на ложе, покрытое пушистыми белыми шкурами.

– Здесь есть вино, – обратился он к Гюнтеру, все еще стоявшему у входа в грот и потрясенно оглядывающемуся по сторонам, – налейте нам обоим.

Гюнтер очнулся от звука его голоса и, проследив, куда он указывал рукой, подошел к мраморному столику, на котором стоял поднос, накрытый серебряной крышкой, графин, наполненный прозрачной светлой жидкостью, и хрустальные бокалы. Он наполнил два бокала и поднес один королю, полулежавшему на белых шкурах.

– Благодарю вас, друг мой, – промолвил Людвиг тихим голосом, потому что любое громкое слово рождало эхо в этом гулком гроте. – А теперь присядьте сюда, – он любовно погладил меховое покрывало рядом с собой.

Гюнтер заколебался. Сесть рядом с королем? Людвигу пришлось взять его за руку (теперь они оба были без перчаток, и прикосновение горячей руки к обнаженной коже послало мурашки по спине Гюнтера) и усадить на ложе.

– Пейте вино, – сказал Людвиг. – Нет ничего лучше для двух усталых путников.

Гюнтер повиновался. Вино оказалось ледяным и, как и все холодные напитки, поначалу словно не имело вкуса. Но потом вкус появился – сладкий, но не приторный, пьянящий, но свежий, сильный и насыщенный – и вместе с тем тонкий.

– Вам нравится? – спросил король.

– Изумительное вино, ваше величество. Осмелюсь спросить: что это?

– О, это вино лунных фей. Его получают из нектара шиповника и настаивают в чашечках гиацинта. Пейте, пейте. Такого вина не найдешь нигде в мире, кроме моих погребов, а все потому, что я – единственный на свете государь, который дружит с лунными феями.

«Да уж, единственный – это точно, – подумал Гюнтер. – Только интересно, серьезно ли он говорит или шутит?»

Они выпили еще по бокалу, а потом – еще. Вино лунных фей кружило голову. Веки отяжелели. Гюнтер боялся опьянеть (какой был бы конфуз!), тем более что его царственный сотрапезник был совсем трезвым – несоразмерно количеству выпитого.

Людвиг снова заговорил о своем призраке.

– Меня все не покидает мысль о том, что вы затаили обиду на него, Гюнтер. Уверяю вас, что его заставило читать ваши записи не праздное любопытство. Просто ему было важно знать, свободно ли ваше сердце. Если бы он нашел среди ваших личных вещей портрет женщины, он оставил бы вашу спальню не задумываясь и запретил бы себе даже мечтать о вас. Но портрета не было, и тогда он решился заглянуть в ваш дневник – единственно для того, чтобы окончательно удостовериться в том, что вы не оставили в Берлине никакой возлюбленной. И только убедившись, что вы свободны, он осмелился потревожить ваш сон.

– Простите, ваше величество, – сказал Гюнтер, – но вы говорите о призраке «он». Значит ли это, что он мужского пола?

– Да, – ответил король спокойно, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, – это дух молодого рыцаря. Когда-то он утонул в озере из-за несчастной любви. Днем он живет в образе белого лебедя, ну а ночью его можно видеть в истинном обличье. – Людвиг откинулся на подушку и, глядя на Гюнтера снизу вверх, спросил: – Скажите, Гюнтер, а вы могли бы полюбить его?

Гюнтер проклинал свой хмель. Он был уверен, что будь он сейчас чуть трезвее, то сумел бы как-нибудь выкрутиться. Но вино лунных фей все больше завладевало его рассудком, и он смог лишь глупо потупиться в ответ на вопрос.

– Насколько мне известно, – вкрадчиво продолжал Людвиг, – у вас не только нет возлюбленной, но вас вообще не интересуют женщины. В своем журнале вы что-то писали об этом.

С тех пор как Гюнтер сделал это открытие о себе, он дал себе честное слово, что никогда не даст этим нездоровым инстинктам воли. Он верил, что посредством упорства и самовоспитания сможет переделать себя и, приняв такое решение, старался гнать от себя все такие мысли. Поэтому в его дневнике не было ни одной записи, посвященной этой тайной проблеме. Хотя, наверное, попадались такие записи, которые могли указывать на нее косвенно, и человек сведущий, прочитав их, мог о ней догадаться. Что ж, теперь ясно, что его дневник был внимательно прочитан и проанализирован. Час от часу не легче.

– Осмелюсь сказать, – начал Гюнтер, откашливаясь, – вы не совсем верно меня поняли, ваше величество. То, что меня не интересуют женщины, еще не говорит о том, что у меня есть влечение к мужчинам.

– Вы пробовали любить мужчину? – поинтересовался король.

– Нет, ваше величество.

– Так почему бы вам не попробовать? Вдруг вам понравится, и тогда в вас проснется влечение?

Гюнтер нервно рассмеялся.

– Я вижу, ваше величество, вы страстно желаете сосватать мне этого призрака.

– Ах, если бы вы знали, как страшно, как нестерпимо он одинок, вы не осуждали бы меня за это желание. Я пытался объяснить ему, что вы ему не очень-то подходите. Он, видите ли, был введен в заблуждение вашей красотой и даже слушать не хотел, когда я внушал ему, что под внешностью принца из сказки скрывается молодой, но очень старательный прусский чиновник. Но он отвечал, что ваше сердце – это маленький кусочек льда, который можно растопить одним поцелуем, и тогда вы станете совсем другим. И я подумал: отчего бы мне не помочь ему скрасить его одиночество? Тем более что вы тоже одиноки, Гюнтер.

Посланник окончательно убедился, что ночи с «призраком» (кто бы он ни был) ему не избежать, однако решился предпринять последнюю попытку:

– Но, ваше величество, как я могу дать вам свое согласие, если я совсем не знаю этого призрака и даже не видел его лица, так как оно у него закрыто? Между тем мне известно, что большинство выходцев с того света отличаются крайне отталкивающей наружностью.

Людвиг засмеялся.

– «С лица воду не пить», говорят в народе, мой дорогой Гюнтер. И, если уж на то пошло, лица своего он вам не покажет: у него такое правило. Но для меня он по дружбе делал исключение, и я могу попытаться описать его вам. Прежде всего, знайте, что он молод: ему было двадцать четыре года, когда оборвалась его земная жизнь. Что же касается его наружности, то он, по нашему с ним общему мнению, похож на меня чертами и телосложением. Надеюсь, вы не сочтете за нескромность вывод, который я из сего сделаю: наш призрак отнюдь не уродлив.

«Могло быть и хуже», – резюмировал про себя Гюнтер. Ладно, почему бы и нет? Королю будет приятно (хотя до сих пор не совсем понятно, какова его роль в этой поразительной истории), а Гюнтеру... ну, наверное, тоже приятно. Конечно, он давал себе слово, но разве можно считать это нарушением слова? Он же сейчас, можно сказать, на службе. Устанавливает дипломатический контакт с баварским королем... Что вы говорите? «Странный какой-то контакт»? Ну а король разве не странный? «А если это какая-нибудь ловушка? – спросил он себя вдруг и тут же беспечно ответил себе: – Боже мой, какая еще ловушка? Кому я нужен и зачем, чтобы расставлять мне такие ловушки?»

– Так вы позволите мне пригласить его сюда? – спросил Людвиг.

– Как вам будет угодно, ваше величество, – ответил Гюнтер, глубоко вздохнув.

– В таком случае, ждите здесь. – Король соскользнул с ложа, вышел из грота, и его белая фигура растворилась в окружающей вход тьме.

Ждать пришлось долго. Поначалу Гюнтер беспокоился, но, так как время шло, а ничего не происходило, расслабился. Он выпил еще вина, откинулся на подушку, на которой покоился король и которая до сих пор хранила тепло его тела, и позволил отяжелевшим векам опуститься.

Вдруг что-то легкое и прохладное коснулось его лица. Прикосновение было совсем невесомое, почти иллюзорное. Гюнтер открыл глаза и приподнялся на ложе. Над ним стояла фигура, закутанная в белое, с вуалью на лице. В руке она держала махровую белую розу. Медленно сорвала один лепесток, положила на ладонь, поднесла к губам, подула. Всколыхнулась вуаль, лепесток вспорхнул с ладони и опустился на колени сидящему на ложе Гюнтеру, задев его лицо. Заметив, что Гюнтер увидел его, призрак легким движением бросил ему розу.

К тому моменту Гюнтер уже догадался, кто именно явился к нему в обличье призрака. В глубине души он опасался, что эта авантюра может зайти очень далеко, но ведь он уже решил для себя, что если он хочет подружиться с этим непредсказуемым существом (а он этого хочет), то надо потворствовать всем его капризам, даже самым диким. (Не стоит забывать и о вине лунных фей, бродившем в крови Гюнтера, и о том, что окружающая его таинственная романтическая обстановка захватила его и пробудила в нем некий авантюрный дух.)

В общем, Гюнтер решил подхватить игру и, когда призрак бросил свою розу, поднял ее, напечатлел поцелуй на влажных лепестках и вставил в петлицу. Призрак пришел в восторг от этого куртуазного жеста. Он присел на ложе, взял руки Гюнтера в свои, страстно прижал к груди. Гюнтер почувствовал сильное биение сердца под призрачными покровами. Глаза, сверкающие под вуалью, смотрели исступленно, сумасшедше.

Дух потянулся к Гюнтеру. Колеблющаяся от беспокойного дыхания вуаль коснулась лица молодого человека. Под полупрозрачной тканью угадывались контуры приоткрытого для поцелуя рта. Гюнтер заколебался. Речь о любви уже велась, и он был отчасти подготовлен к такому повороту событий и все же продолжал надеяться, что имелась в виду платоническая (или хотя бы полуплатоническая) любовь. Но что он мог сейчас поделать?..

Оторвавшись от его губ, призрак поцеловал его в лоб, в щеки, в подбородок, в висок, в мочку уха. Гюнтер запрокинул голову, подставляя поцелуям горло. Все происходило в полном молчании, и только шелест возбужденного дыхания вплетался в неумолчный шум водопада. Когда призрак отстранился, на его вуали темнело влажное пятно на месте рта. Осмелев, Гюнтер взялся за край этой вуали, собираясь поднять ее (целоваться сквозь несколько слоев газовой ткани было, конечно, необычно, но не совсем удобно), однако призрак мягко убрал его руки и покачал головой. И все же было видно, что ему самому не терпится избавиться от этих тряпок, в которые он был замотан с головы до ног, но он не решался.

– Я могу закрыть глаза... – прошептал Гюнтер, осекшись (потому что хотел автоматически прибавить «ваше величество», но вовремя прикусил язык).

Призрак кивнул и заставил его повернуться к себе спиной. Вуаль превратилась в повязку для глаз – призрак снял ее с себя, аккуратно свернул и надел на Гюнтера, завязав у него на затылке. Невозможность видеть обострила тактильные ощущения, и каждое прикосновение обжигало кожу и леденило кровь, а потом заставляло ее воспламеняться. Гюнтер откинулся назад, положив голову на плечо сидящего сидевшего за его спиной призрака. Пылающие губы вновь завладели его губами, но уже без преграды в виде вуали. Слюна духа имела отчетливый сладковатый привкус и запах фиалки (говорили, что король баварский любил фиалковые пастилки). Пожалуй, только вино лунных фей могло быть приятнее на вкус, чем этот сладкий, медленный, упоительный поцелуй. Губы и язык призрака, не отрываясь, проследовали к уголку рта Гюнтера, к щеке, скуле, в то время как пальцы старались отогнуть жесткий стоячий воротник и обнажить шею. Гюнтер сам нетерпеливо рванул на себе мундир, каким-то чудом с молниеносной быстротой справившись с тугими пуговицами. Призрак помог ему избавиться от остальной одежды. Детали строгого костюма дипломата тяжело падали на пол, легкие призрачные одеяния скользили с едва уловимым шорохом. Обнаженные тела с новой страстью прильнули друг к другу, горячие руки обвились вокруг шеи Гюнтера, губы припали к его губам уже не с прежней изощренной упоительной нежностью, а с каким-то исступленным отчаянием. Под тяжестью навалившегося на него тела Гюнтер опрокинулся на мягкие шкуры. Он не видел, но чувствовал, как призрак приподнялся на локте и склонился над ним. Воображение нарисовало ему бледное прекрасное лицо с горящими глазами – все, до мельчайших подробностей вроде трепещущих точеных ноздрей и мерцающего ряда зубов, полускрытого влажными губами. Он протянул руки наугад – и взял это лицо в ладони, пробежал пальцами по гладкой коже, как слепой.

– Видеть вас... – выдохнул он. – Боже мой... хочу... только бы видеть вас...

– Нет, – прошептал в ответ чужой рот, вновь прижавшийся к его рту.

И снова – дурман и мрак поцелуев...

– Что же ты, мой Гюнтер? – шептал призрак. – Ты не любишь меня? Почему ты просто покоряешься и ничего не даешь мне взамен?

И Гюнтер прижал его к себе так крепко, как только мог. Тело призрака было молодым, гибким, худощавым и мускулистым. Мышцы спины под ладонью Гюнтера напряглись и затвердели, как камень. Пальцы горели, как будто он касался льда... или открытого огня. Они извивались в объятиях друг друга, стараясь, чтобы соприкосновение их тел было как можно более полным, чтобы они стали единым целым. Постепенно их судорожные движения стали плавней и ритмичнее, бедра сомкнулись плотнее, руки синхронно скользили по увлажненной испариной коже.

– Да, да, единственный мой, люби меня, целуй меня, говори со мною. – Призрак замер в объятиях Гюнтера и настойчиво повторил: – Говори же со мною. Как больно слышать твой голос, как сжимается от него сердце, какая это пытка, но я хочу его слышать!

Гюнтер заговорил что-то в беспамятстве, выдыхая свои бредовые речи между поцелуями. Призрак ласкал его грудь, потом сполз ниже и замер только в низу живота, на самой критической точке. Глубокий стон вырвался из груди Гюнтера, когда это жаркое, словно воспаленное дыхание обожгло его пах. Сердце бешено застучало. Он зажмурился. Он проваливался в пропасть, он лишался чувств. Следующая секунда отозвалась пронзительной болью.

После они оба долго приходили в себя.

В гроте было холодно, и Гюнтер, обретя наконец способность воспринимать окружающую действительность, почувствовал это и поежился. Тотчас обвивавшиеся вокруг него руки стиснули его крепче, прижимая к горячему телу, и поправили пушистые шкуры, в которые кутались любовники.

Следом Гюнтер почувствовал, что повязка на глазах держится уже не так крепко. Должно быть, узел ослабился, когда его голова так судорожно моталась по подушке. Гюнтер пошевелился – и повязка вовсе соскользнула с его глаз. Он приподнялся на локте, вглядываясь в царившую вокруг темноту. Луна уже зашла – рассвет был близко. С рассветом призраки, как известно, исчезают, но хорошо бы этот призрак нарушил традицию – Гюнтер меньше всего на свете хотел с ним расстаться, тем более так скоро, когда он еще не насладился исходящим от него теплом, не налюбовался его неземной поэтичной красотой, не напился пахнущего фиалкой дыхания, слетающего с разомкнутых губ. Он погладил мягкие кудри, своей чернотой составляющие такой контраст с белым мехом, погрузил в них пальцы. Горячая рука обвила в ответ его шею, наклонила его голову, и снова поцелуй опалил его нездешним блаженством.

Отчаянные фиалковые глаза смотрели прямо в глаза Гюнтера, но взгляд их был мутным, бессмысленным. Однако постепенно мысль и сознание стали пробуждаться в них, и тотчас обнимавшие Гюнтера руки гневно оттолкнули его. Молодой человек с ужасом понял, что дело в повязке, которую он снял без позволения.

Молниеносным гибким движением король выскользнул из его объятий. Соскочил с ложа, подобрал с пола какую-то из своих тряпок и завернулся в нее на манер тоги. Гюнтер успел схватить его за руку.

– Что вы себе позволяете, Гюнтер фон Эймеш?! – вскричал Людвиг.

Гюнтер смешался. Если раньше он никак не мог забыть, что рядом с ним король, и держать себя непринужденно, то теперь ему было так же сложно об этом вспомнить, тем более что этот юноша в столь странном одеянии, с растрепанными кудрями, сияющими глазами и распухшими от его, Гюнтера, поцелуев губами был похож скорее на сказочную грезу, дивное видение, чем на короля.

– Ваше величество... – залепетал Гюнтер, не находя слов. – Выслушайте меня, умоляю вас. Вам нечего бояться, я никогда не расскажу о том, что было между нами. Прикажите – и я все забуду сию же минуту. Но если вы позволите мне хранить в памяти мгновения, проведенные рядом с вами, я буду вспоминать о них как о величайшем блаженстве моей жизни. Если же... – голос Гюнтера дрогнул, – если же вы позволите мне любить вас, я буду счастливейшим человеком.

Он выдохнул эти слова – и только потом задумался над их смыслом. Будь перед ним простой смертный, – да, тогда счастье было бы возможно (хотя после ослепления страсти наверняка пришло бы отрезвление, вероятно, даже раскаяние). Но ведь это был Людвиг II, король Баварии! Гюнтер не чувствовал в себе достаточно сил и опыта, чтобы взять на себя трудную роль королевского миньона, особенно если учесть, что король – посмотрим правде в глаза – страдает некоторым помутнением рассудка (чтобы не выразиться сильнее и определеннее)...

Гюнтер взвешивал свои «за» и «против», не замечая странного, жуткого взгляда, которым смотрел на него сверху Людвиг. Душевный недуг, которым страдал король, как это часто бывает, способствовал развитию поистине феноменальной проницательности. Гюнтер ни за что бы в это не поверил (он-то был слишком трезв рассудком, чтобы допустить такую вероятность), но с самой первой минуты их знакомства Людвиг с успехом читал его мысли – даже не читал, а чувствовал на уровне какого-то мощного древнего инстинкта. Мысли проносились в голове со скоростью света, пауза длилась не больше минуты, но эта минута решила судьбу Гюнтера фон Эймеш, прусского посланника при дворе баварского короля.

– ...И я хочу, чтобы вы знали, господин посол: если прусская сторона пожелает расследовать это происшествие, я готов содействовать вам всеми мерами, – заключил Людвиг. Он стоял, повернувшись к послу Пруссии в три четверти (возможно, он отвернулся бы совсем, если бы позволяла вежливость, – он был не в силах смотреть на своего собеседника). Тонкие нервные пальцы, вцепившиеся в край стола, мелко дрожали. Напряженное тело, затянутое в мундир, трепетало, словно натянутая струна.

– Благодарю вас, ваше величество, но не думаю, что расследование необходимо: по-моему, все предельно ясно, – ответил посол, с сочувствием наблюдая за еле сдерживающимся королем. Бедняжка (посол был как минимум в два раза старше и не мог отделаться от какого-то отечески-покровительственного чувства по отношению к молодому монарху), нетрудно себе представить, как на него должно было подействовать это ужасное происшествие, он ведь такой впечатлительный и ранимый, «кружевная душа», как выражалась о короле Баварии супруга посла.

– Вы находите? – Людвиг резко повернулся к нему и с усилием сморгнул, прогоняя слезы, против воли наворачивающиеся на глаза. – Вам ничего не кажется странным?

– Что здесь странного, ваше величество? – развел руками посол. – Это ужасно, но, по-моему, вполне естественно – человек утопился.

– Так вы считаете, что он утопился сам, а не его утопили?

– Помилуйте, ваше величество, кто мог утопить его и с какою целью?

– Признаться, я тоже не могу найти здесь мотива. Господин фон Эймеш провел здесь четыре полных дня и за это время едва ли мог нажить себе врагов. Впрочем, я не слишком старался это выяснить. – Прекрасные глаза короля снова наполнились слезами. – Не могу себя заставить ни говорить, ни думать об этом, хотя это, наверное, мой долг – доискаться до истины, ведь несчастье произошло в моих владениях.

– Ах, ваше величество, ни один государь не должен считать себя ответственным за все несчастья, которые происходят в его владениях. На ваших плечах и так лежит слишком тяжелый груз, и если вы будете терзать себя мыслями о каком-то мальчишке...

Взмах руки Людвига прервал речь посла, как он когда-то прерывал речь Гюнтера.

– Знаете, что мне не дает покоя во всей этой истории, господин посол? У господина фон Эймеш, когда его нашли, были завязаны глаза. Мог ли он сделать это собственноручно?

– Полагаю, что мог, ваше величество, это не так уж сложно – завязать себе глаза.

– Да, но зачем ему это понадобилось?

– Осмелюсь напомнить вашему величеству: как заключили врачи, фон Эймеш выпил немало вина. Чего только не придет в голову человеку, когда он пьян!

Людвиг тяжело вздохнул.

– В таком случае, виновен я. Ведь это я показал ему дорогу на это проклятое озеро!

– Ваше величество! – посол всплеснул руками. – К чему так терзать себя? В этой истории виноват он один – и более никто. Разве вы могли предвидеть последствия того благодеяния, той высокой чести, которую оказали ему, позволив ему сопровождать себя на прогулке?

– Ах, господин посол, вы не знаете всего! Дело в том, что это не первая смерть на том самом озере. Год назад там погиб рядовой дворцовой гвардии... тоже совсем молодой, даже младше несчастного господина посланника.

– И что же, ваше величество, у него тоже были завязаны глаза?

– Нет, но вот он совершенно точно был утоплен – на теле были обнаружены следы борьбы и... – Людвиг упал в кресло и нервно отвинтил крышку флакона с нюхательной солью. Продолжать он уже не мог, но из последних сил выдавил из себя: – И опять же, это я привел его на озеро!.. Боже мой, я велю засыпать это проклятое озеро!

Посол, наблюдая за ним, сам был готов зарыдать. Бедный, бедный молодой король! Окружил себя такой красотой, отрешился от всякой реальности, и вот реальность врывается в его иллюзорный мир, да еще в таком неприглядном виде – в виде трупов, всплывающих со дна озера.

Подумать только, вчера там нашли молодого прусского дипломата. Плавал, сердечный, вместе с лебедями. Глаза завязаны, а в петлице – огромная белая роза (оттого, что тело лежало в воде, она расцвела и благоухала неописуемо; да и сам Гюнтер фон Эймеш, как и многие свежие утопленники, выглядел прелестно – бледненький, с нежными тенями под глазами, кудри – чистое золото; да уж, смерть в воде – это как смерть от чахотки, она часто парадоксальным образом украшает человека). Поди разберись, что все это значит. Посол не мог найти подходящих выражений, чтобы извиниться за поведение посланника, вздумавшего утопиться в королевском озере (безобразие, право! уж если хочешь топиться – то изволь обставить это таким образом, чтобы окружающие не страдали, в особенности короли!).

После ухода посла Людвиг остался в одиночестве. Теперь он уже мог не сдерживать слезы – и они хлынули потоком. Но странное дело: на губах плачущего короля играла какая-то непонятная, загадочная, но совсем не печальная улыбка.

Он достал крошечную записную книжку, одну из тех, что обычно носятся в нагрудных карманах. В последние несколько дней это было любимое чтение Людвига. Никто из приближенных не знал, откуда взялась эта записная книжка и что в ней может содержаться интересного, но король с непонятным упоением перечитывал ее снова и снова.

Слезы капали на тончайшие листики, размывая буквы, торопливо нацарапанные карандашом.

Между страниц был вложен завиток золотистых волос, перевязанный черной ленточкой.