Возвращаюсь.

Пам-пам-парам-пам-пам. Пальцы нервно, нетерпеливо отстукивают по деревянному подлокотнику кресла. Чертовски медленно летим. Зато в нужном направлении. И как только мне удалось уговорить пилота сделать крюк и приземлиться недалеко от имения? Сам в шоке. Ноин бы сказала: никто не может устоять перед скрытым обаянием Лейтенанта Молнии. Что скрытым, то скрытым. Бережно храню его и показываю только избранным.

За окном проплывает пушистый туман облаков. Заходящее солнце раскрасило их в замечательные по красоте своей оттенки, и такое впечатление, что лайнер пробирается сквозь нежно-розовую пену... М-да. Про пену не будем.

Я лечу домой. Место, где ты жил так долго и где тебе хорошо и легко, – это ведь называется «дом»? Или – «временное место проживания со всеми удобствами»? А как бы оно ни называлось – я возвращаюсь туда, чтобы ухватить кусочек ускользающего детства.

Детство – это вам не то, что в разных местах играет. Это белый-белый свежевыпавший снег, огромная елка до потолка, открытые улыбки на знакомых лицах. Это рождественский пирог и подарки, венки и гирлянды, множество сказочных фонариков и тихое мерцание свечей. Детство – это когда ты умеешь смеяться. И когда много счастья. И совсем чуть-чуть – сладковатой синеглазой печали.

А я знаю, что там наверху, за облаками, есть звезды. Завидуйте мне – я их видел. Они красивые. И горят, как глаза у Лушки, – ровным негаснущим светом. И она еще смеет утверждать, что в ней нет ничего особенного! Наглая неприкрытая ложь. Просто так, что ли, Вильямс третий год ковровой дорожкой ей под ноги стелется?

Я возвращаюсь.

Соседка слева крутит в руках розу. Симпатичная такая розочка, и девушка вроде ничего так, миленькая. Девушка вот уже часа два, наверное, судорожно решает, что с этой розой делать: скрутить ей голову или поставить в воду.

Когда я был малой и наивный, я эти розы ненавидел. Их было много, они были колючие и сладко пахнущие. Я помню, как я сбегал по веревке из простыней, а внизу – чертова живая изгородь. И я сползал и думал: если я упаду в эти кусты, я умру или нет?

Или нет. Не упал. Спустился вниз, а там уже стоял ты. «Надоело сидеть взаперти? Ну, тогда пошли со мной».

Найти меня ты нашел, а вот что со мной делать, не знал. Последующая жизнь показала, что ты выбрал правильную линию поведения. Мы с тобой поладим. Потом. Когда я «сбегу» еще пару раз.

Но когда я спускался, мне было очень страшно. Так страшно мне не было раньше никогда. Во всем виноваты гребаные розы.

– ...А поставьте вы ее в стакан, девушка! Красивый же цветок – он вам его от чистого сердца подарил.

Сработало. Соседка просит у стюардессы «какую-нибудь посудину». Стюардесса тормозит: у нее это третий рейс и практически подряд.

– Стакан воды принесите, пожалуйста.

Девушка благодарно мне улыбается. А я плыву в облаках.

Люблю летать самостоятельно, а не зависеть от умений и осторожности пилота. Но никто не даст мне утянуть с базы драгоценную технику и на ней заявиться к тебе в гости. И так на голове у Роберта седых волос прибавилось: младшие лейтенанты Меркез Зекс и Лукреция Ноин регулярно тырят то, что удобно стырить, и летают в свое удовольствие, почему-то именно в его дежурство. Хорошо хоть на место возвращают. И как их еще не просекли? Не могу же я сказать старому доброму своему другу, что просто знаю: он нас не выдаст. А летать хочется. Мы же боевые офицеры все-таки, а не крысы штабные. А потраченное топливо легко восстанавливается ударом по нужным клавишам. Пароль я уже давно знаю.

«Я – боевой офицер!» Что бы сказал отец, услышав такие слова? Прочитал бы мне долгую проповедь на тему дела мира или, изменив своим принципам, выпорол, как сидорову козу?

«Прости, отец, но если бы ты был прав во всем, о чем говорил мне когда-то, ты был бы жив сейчас. И я был бы иным, не таким, как сейчас. Я был бы как ты. Или – как сенатор Дарлиан. Или как еще кто-то-там-наивный-и-искренне-преданный-этому-самому-делу-мира...

А я – боевой офицер. Таким меня сделал человек, которого я люблю.

Надеюсь, тебя успокоит то, что он – достойный человек?»

Ладно.

Пустое.

Старое.

Не вернется уже никогда.

И слезы я уже выплакал. Все. До последней капли.

Зекс Меркез плакал два раза в жизни. В шесть лет – когда понял, что прошлое не вернется никогда. И в пятнадцать – когда обнаружил, что я не могу это прошлое убить окончательно. Оба раза ты сидел рядом со мной, и вытирал мои слезы, и успокаивающе шептал какие-то слова, смысла которых я и не помню уже, и обнимал, баюкая. А я тебя ненавидел. Лютой, сжигающей душу ненавистью. И оплакивал эту ненависть, затухающую против моей воли.

Ненавидел. Уважал. Доверял. Понимал. Любил.

Люблю.

Возвращаюсь.

Самолет приземляется. Машу на прощанье рукой пилоту и стюардессе. Легкая улыбка, прыжок в пушистый снег. Дорога к месту, которое я называю домом.

Здесь я играл с тобой в снежки. А потом два дня ходил с носом, полным соплей, а Ханна, экономка, добрейшей души женщина, ужасно ругалась на тебя за то, что ты умудрился так проморозить ребенка.

Здесь я пускал вороного Адаманта в галоп, и никто, никто не мог меня догнать. Даже ты.

Здесь я когда-то разбил свой первый мобил-сьют, не рассчитав запас топлива. И по этой дороге ты нес меня на руках, и лицо у тебя было белее этого снега, и доктор, который посмел сказать: «Ничего страшного – сломанная рука и легкое сотрясение. До свадьбы заживет!» – летел отсюда дальше, чем видел.

Здесь я садился в частный самолет, чтобы лететь в Академию, где у меня были друзья и враги. И хотя врагов у меня было много, зато друзья были верные и искренние, и не было у меня ничего наполовину: недодрузей или полуврагов. Таким меня сделал ты.

Здесь мы строили ледяную крепость и ходили на штурм. И отряд под моим командованием долго и гордо смотрел на дело рук своих: флаг, развивающийся на вершине «вражеской» башни.

Здесь я с Адаманта упал. И если бы конь умел говорить, он бы остался заикой на всю жизнь – он испугался гораздо больше меня, хотя язык прокусил я, а не он. А куда и с какой скоростью летел адъютант, выдернувший тебя с совещания со словами: «Зекс убился!», – я не знаю. Но, наверное, далеко.

Здесь я дрался с тобой на дуэли. Мне казалось: вот убьешь ты меня, и всё будет хорошо. А потом плакал, потому что не хотел умирать, а убивать тебя просто не было сил. И объяснить тот сумбур, что творился в моих мыслях и в моей душе, я не мог. Только плакал, как маленький, прижимаясь к твоей груди.

Здесь я учился летать, скакать на лошади, стрелять, охотиться, воевать и плевать на трудности. Здесь я учился видеть мир твоими глазами, слышать его, как слышишь его ты, и ощущать его так, как не ощущал его никто. Как бездонную пропасть. Как долгий полет.

И я ничего не боюсь. Никогда. Ничего.

Кроме предательства. Кроме удара в спину, направляемого твоей рукой.

Но ведь ты меня не предашь? Я ведь что-то значу для тебя, ведь так?

В рюкзаке за спиной – подарки тебе. Я их делаю обычно своими руками. И мучаюсь каждый раз, не зная, что дарить человеку, у которого есть всё.

Даже себя я уже подарил.

Стучу в дверь. Лоуренс, дворецкий, расплывается в приветственной улыбке:

– Здравствуйте, мастер Зекс!

– Как поживаешь, Лоуренс?

– Замечательно! Хорошо, что вы приехали. Мы вас очень ждали.

На меня дышит детство. Сочельник. Наверное, повара уже наготовили не один «тазик» моих любимых взбитых сливок. В гостиной стоит елка: ее украшали слуги под твоим чутким руководством и не один вечер. И подарки уже сложены аккуратной горкой. Интересно, какой из них от тебя?

– Меркез вернулся! – на шею мне прыгает Робин, восьмилетняя дочурка нашей Ханны. Она меня обожает. Заговорщицким голосом сообщаю ей, что у меня есть для нее подарок, но его ни в коем случае нельзя вскрывать до Рождества. Мне обещают, что не будут. Угу, а как же! Не будут. Пальцы скрещенные расплетут и вскроют, пока я не вижу.

Вручаю ей подарок и поднимаюсь по лестнице. Подобраться к тебе тихо уже не удастся, конечно, после такого-то вопля, ну и пусть. Тем более что дверь в твой кабинет открыта, всё ты прекрасно слышал, не прикидывайся.

Полковник Кушренада за работой.

Тихонько стучу для порядка.

Ты смотришь на меня тепло и, кажется, даже немного счастливо.

– Входи, Меркез. Открыто же.

Как будто я сам не вижу!

Закрываю дверь.

Подхожу.

Снимаю поднадоевшую уже мне маску. Ходят слухи, что ты надел ее на меня, чтоб никто не видел, насколько я красив. Врут. Ну и пусть – всё равно приятно. Это один из самых забавных про нас с тобой слухов. Есть более грубые и идиотские, но не хочу о них сейчас...

Обнимаю.

Переплетаю свои пальцы с твоими.

Отражаюсь в синих глазах.

Прижимаюсь щекой к щеке.

Губами к губам.

Как будто тону, и только ты можешь спасти меня.

А ведь и правда – тону.

Спасай...

– И, кстати, здравствуй!

– Здравствуй, любимый!

«Мальчик Трейза» вернулся домой.