Холодные звезды

Пройдут сквозь баррикады парадом

Их можно будет видеть...

...Будь моим спутником теплым...

Я ее ненавижу. Я ненавижу эту женщину в грубых очках и свитере-мешке, я ненавижу это преступление против стиля, и ее прогнивший голос, и ее шарф, похожий на волосы утопленницы, и то, как она произносит слово мюзикл.

И то, как она смотрит на меня.

Сквозь.

Будто бы я прозрачен и где-то позади меня – огромное синее небо, в которое она жаждет взлететь.

Сквозь.

Сквозь меня,

разорвав мою грудь, разворотив ребра, и через сердце и легкие – вверх, на свободу.

В каждой руке у меня – по толстой пластмассовой ручке, и я с удовольствием посмотрел бы, как в ее глазницах раскачиваются пластмассовые трубочки – синяя и белая, в крохотных алых точках.

«Если яблоко висит, то Ева съест его, и Адаму даст», – говорит она, и одна из ручек ломается у меня в руке. Когда она говорит о Библии, каждая клетка моей кожи начинает плавиться.

Она отрывается от своей дороги в небо и фокусирует взгляд на мне.

– Выйдите, – и я вижу, как она силится вспомнить мое имя. – Выйдите и успокойтесь.

И я ухожу. Желтая облезлая дверь закрывается за мной, как крышка гроба, от которого я теперь свободен. До следующей пятницы.

Я всегда хотел попробовать крови – своей, чужой – но в моем доме нет ни одного острого ножа, ни одного лезвия, и у меня нет сил причинить себе настоящую боль, и поэтому моя левая рука в крошечных порезах-крестиках. Те жалкие капли алой крови из капилляров, которые удается извлечь, не утоляют ни жажды, ни интереса, дают лишь одно знание – я сделал то, что хотел. Моя кровь – и в ней действительно есть привкус металла – растекается по трещинам в коже, и пучки пальцев становятся похожи на колонии красных гусениц.

Когда звонит телефон и моя подруга (в ее голосе сквозит никакого секса, Эрик, я слишком тонко тебя чувствую, хотя я именно тот, кто ей нужен) заводит вечный разговор об изучении испанского и телекрасавцах, я сжимаю лезвие ножа в кулаке. Но ничего не происходит – нож действительно не заточен, и я действительно боюсь боли. Щебет на другом конце провода не умолкает, я прижимаю трубку к уху и продолжаю наносить на ладонь план неизвестного здания короткими тонкими чертами.

Через неделю они заживут, и их место займут другие.

Бог моей матери – Святая Троица. Бог моего отца – телевизор. Моих родителей беспокоят ногти, накрашенные черным лаком, и коробки с красной краской для волос у меня в шкафу. Их беспокоит то, что я не хожу на дискотеки клеить девчонок, и не привожу девчонок в свою комнату, и пишу свое имя – имя немецкого святого и Призрака Оперы – без последней буквы, означающей принадлежность к мужскому полу.

Но меня все это не волнует.

Я взволнован тем, что не сплю по ночам. Я закрываюсь в комнате и читаю книги о вампирах, о крови и сексе, о мальчиках-девочках в черном, те книги, от которых в горле появляется твердая заслонка, и дыхание останавливается, воздух не выходит наружу, заставляя сердце мелко дрожать. Я тону в этих историях, глотаю каждый эпитет, каждую фразу – ночные хищники, холодный взгляд, юное хрупкое тело, – потому что вампиры безраздельно владеют всем, что я есть.

И я не могу спать, потому что один из них снится мне уже две недели. Каждую ночь. Слишком настойчиво.

Будто бы приходит извне.

И когда я сижу в комнате моих родителей, уставившись в телевизор, который всегда показывает одни и те же номера одних и тех же комиков – как в реверсе, – я вижу только его глаза с крошками меди и нефрита, я слышу только его голос, глубокий, с меленькой трещинкой где-то вверху, так, будто бы он часто кричит и от этого в голосе что-то сломалось, – и я понимаю, что человек из моих снов безумно красив

и просто безумен.

Я не мог выдумать его сам. Он настолько прекрасен, что эти сны вырываются в явь.

Иногда мне снится, как он ходит короткими шагами по моей комнате, перебирает книги на полках и коробки с краской в шкафу. Ты такой же, как все они, – говорит надтреснутый голос. – Такой же, как все. Я пытаюсь возразить, но одна его рука закрывает мне рот, а вторая ложится на бедро, и в этот момент я каждый раз просыпаюсь –

в поту

или в слезах.

И каждое утро продолжается моя проклятая жизнь.

Со временем черный лак облущивается, у темно-красных волос появляются русые корни, взгляды в мою сторону превращаются из испуганных в презрительные, но меня не волнует и это. Я существую в этих днях, под этим бесцветным солнцем лишь для того, чтобы получить следующую ночь. Следующий сон.

Теперь я часто вижу его на кладбище. Он стоит на могиле – на ней нет ни креста, ни памятника – стоит, опустив голову, и с длинных черных волос стекают темные капли. Я бегу к нему, не могу не бежать, и в последнюю секунду понимаю, что передо мной – мертвое тело, и вдруг от беззвучного взрыва оно разлетается на куски.

Просыпаясь, я чувствую пленку его крови на лице, и мои ресницы склеены запекшейся кровью.

Я знаю, что он в беде,

и я должен помочь.

Я должен оживить мои сны, иначе – без его голоса, без странных глаз и печальных рук, без его долгих путешествий по моему телу, во время которых я исчезаю из мира живых и вспышками рождаюсь вновь, – я потеряю рассудок

и сердце,

и все остальное.

Следующие дни мой взгляд полон тумана, я ищу любые указания, стрелки, подсказки: кто он, где он, следующие ночи я ищу в своих снах приметы могилы, пытаюсь спросить у него – что ему нужно?

– Освободи меня, Эри, – шепчет он однажды во время восхода Луны и прикусывает мочку моего уха ровными белыми зубами. – Сделай это, и будешь счастлив. Он смотрит мне в глаза, и в разливах изумрудного и желтых искрах я вижу дорогу. Прямой путь к свободе.

Нашей

общей

свободе.

И туман в моем взгляде ведет меня по этой дороге, я иду по ней с лопатой в руках, а мой вампир продолжает шептать: если ты любишь меня, Эри, и я говорю: да, и мир вокруг расступается, делается прозрачным и изгоняет меня прочь.

– Знаешь, Эри, сейчас гробы делают такими крепкими, изнутри никак, Эри – его голос дробится новыми трещинами – тьма, заколоченный ящик, запахи мокрой земли и прелой ткани, очертания рук перед глазами – нет ничего, пространства НЕТ – выпусти меня, Эри, я РАССЫПАЮСЬ,

и я бегу спасать его, освобождать из земли и затхлого мрака, бегу, чувствуя, как на ногах лопаются мышцы и сухожилия, – я никогда еще не бегал так быстро.

И когда я разбиваю лопатой мерзлую землю – минута за минутой и час за часом – я слышу его крик там, внутри, ровный непрекращающийся крик, который ломает что-то и во мне.

Мои руки истекают болью, когда я выламываю крышку гроба. Я вижу бледное пятно в темноте, вижу изумрудно-желтые глаза – он все это время смотрел перед собой – и он выходит из ямы.

– Я знал, – хрипло говорит он.

И я прячу лицо в его ладони.

Они пахнут кровью и апельсинами.