I. Герберт

Потребности в религии я не испытывал никогда. Не для меня оказалась вся эта муть о ниспосылаемых свыше наказаниях за грехи и вечном блаженстве в награду безгрешным простачкам, ради этой призрачной перспективы добровольно отрекающимся от жизни, которую делали приемлемой, а иногда даже не лишенной удовольствия, именно возможности грешить. Не так действиями, как мыслями грешил я обычно – таков уж склад моего характера. Это позволяло мне оставаться в мирных отношениях с собственной совестью, которая стояла в моей жизни на том пьедестале, куда все прочие воздвигали кумира в виде бога, грозного и милосердного, как строгий родитель для вечно неразумного дитяти, не способного повзрослеть под этим неусыпным надзором. А в церкви я бывал по нескольку раз в год в силу необходимости, когда приходилось сопровождать набожных родственников на всевозможные церемонии, нарочно выдуманные священниками в напоминание таким вот «условно верующим», как члены моего семейства, что пора бы и посетить дом божий, вспомнить о ничтожности своей пред ликом его, а заодно и порадовать сердца скромных его служителей щедрым пожертвованием. Во время отправления церковных ритуалов я всегда отчаянно скучал и неприличным образом вертелся, озираясь по сторонам в борьбе с дремотой. Единственное, на чем отдыхал мой истомленный скукой взор, были изображения ангелов. Младенчески пухлые создания с подобиями крыльев за спиной, по всем законам мирской науки недостаточными для того, чтобы удержать в воздухе их упитанные тельца. Ну, разве что оставалось предположить, что порхали они на этих своих крылышках в заоблачных сферах, где царит невесомость... Размышлениями о технической стороне их крылатого существования я отвлекал себя от вовсе уж непристойных и неуместных по отношению к ним мыслей иного характера. Совершенно младенческое телосложение, золотистые кудряшки, пухлые ротики – и абсолютно недетские выражения их ангельских мордашек, многовековая мудрость и усталость, впечатанная в их черты. Ангелам полагалось быть существами бесполыми, но почему-то я твердо знал, что они были мальчиками. Даже не оттого, что были они внешне близнецами-братьями далеко не столь невинного, как они, древнего божка Купидона. Просто у детенышей женского пола те же самые выражения на личиках смотрелись бы иначе, я был в этом уверен. В них просвечивала бы совершенно иная мудрость, тайна их пола, разгадывать которую мне никогда особо не хотелось. Женщины всегда были для меня созданиями иной природы, чем моя собственная, и я старался держаться от них как можно дальше. Не могу сказать ничего дурного о них, но находиться рядом мне казалось невыносимым по какой-то непонятной мне самому причине. Даже наименее приторно-женственные из них рано или поздно обнаруживали принадлежность к своему полу в полной мере – и я отшатывался прочь. Искать любви мужчин тем не менее казалось мне противоестественным. Моя чувственно-романтическая часть жизни протекала в мире фантазий, где моей грешной, постыдной страстью были ангелы. Я воображал их себе детьми чуть постарше, лет десяти-двенадцати, когда их внешность уже близка по типу к облику человека взрослого, а не зародыша, но золотые локоны и очаровательная невинность черт лица все еще при них – и то самое тысячелетнее знание множества жутких, мерзких, утомительных тайн бытия в их взорах составляет разительный, невозможный, возбуждающий контраст с хрупкостью и чистотой их детского облика. В реальном мире таких детей быть не могло, что вовсе меня не удивляло – ведь человеческой природе такое сочетание просто недоступно. Слишком рано повзрослевшие из-за тягот жизни дети набирались тошнотворного цинизма, а не мудрости высших сущностей. Я пытался их рисовать, жестоких ангелов моих грез – но, увы, художник из меня весьма посредственный. Объяснять же кому-либо еще, что именно я хочу видеть на картине, было выше моих сил, – это значило бы впустить постороннего в райский сад моих фантазий, чего допустить я не мог. В итоге все, что мне оставалось, были бесплотные видения моих снов душными ночами и дневных грез. Я даже стал находить извращенное удовольствие в посещениях церкви – о, смотреть в глаза младенческих изображений моих подросших ангелочков, представлять их себе в совершенно другой обстановке... и улыбаться про себя при мысли, что было бы, если бы окружавшие меня смиренные молельщики смогли уловить хотя бы слабый отголосок моих грешных фантазий...

Когда я увидел его наяву, я просто не смог поверить глазам. Моей первой мыслью было, что я окончательно лишился рассудка. Этого просто не могло быть, природа не стала бы творить такое чудо исключительно ради удовлетворения моей прихоти. Кто я таков, чтобы по воле моей менялась картина мира?.. Тем не менее я был совершенно трезв, и мое невозможное видение сидело в нескольких шагах от меня на огромном чемодане в холле провинциальной гостиницы, исчезать никуда не собиралось, и даже время от времени обращало на меня немигающий взгляд небесно-голубых глаз, обозревая обшарпанную обстановку и немногочисленных постояльцев заведения со скучающим видом. Разумеется, мне внимания уделялось ничуть не больше, чем какому-нибудь креслу или фикусу. Однако мне, потрясенному до самых глубин души этим нежданно свершившимся чудом, большего и не требовалось. Я был пленен и очарован, и почти готов уверовать в неизвестного бога, давшего мне это без всяких просьб и условий, за «просто так» исполнившего мою мечту. Поклоняться такому богу я бы не возражал.

II. Томми

Джулиан, как всегда, не торопился. Самый обыкновенный гостиничный бланк он заполнял с тщательностью и аккуратностью, достойными гораздо лучшего применения. На вопрос, что за удовольствие он находит в утомительных рутинных мелочах повседневной жизни, он неизменно отвечал, что я смогу понять это не раньше, чем лет через двести, если, конечно, моя излишняя живость и кошачье любопытство не помешают мне до той поры дожить. Сколько лет могло быть ему самому, я не имел ни малейшего понятия. Выглядел он примерно на тридцать, но это совершенно ничего не означало. Я вот родился двадцать один год назад, но никому из случайных знакомых не пришло бы в голову, что мне больше десяти. Ну, или же, в самом крайнем случае, двенадцати – с детьми легко ошибиться при определении возраста... С тем, что я не расту, я уже худо-бедно примирился. Такая жизнь, как бы там ни было, все же намного лучше, чем вообще никакой. Мне было одиннадцать, когда я умер – или же «родился во тьму», как называет это Джулиан с излишней, на мой взгляд, патетичностью. Вампиры не взрослеют и не стареют внешне, оставаясь на протяжении веков такими же, как в день окончания своего прежнего человеческого существования. Я ничуть не виню Джулиана за то, что он сделал со мной. Поначалу детское любопытство помогало мне свыкнуться с переменами в моей жизни, а впоследствии пришло осознание того, что иного выбора у меня в любом случае не было. Мой отец неосторожно навлек на себя месть мафиозной группировки, нелепых людишек с совершенно идиотскими законами существования, от которых проблем ежедневно прибавлялось и у окружающих, и у них самих. Их босс был преисполнен уверенности, что жить дальше, пока жива наша семья, ему совершенно невозможно. Исполнять его бессмысленное кровожадное пожелание в ту ночь отправился Джулиан. Профессия его носит забавное название – «независимый киллер». Это означает, что с подобными этим мафиози идиотами его не связывает ничего, кроме обязательства исполнить «заказ», за который он получает от них деньги. Смешно, но эти скупые и недоверчивые уроды всегда охотно соглашаются заплатить ему всю сумму сразу. По-видимому, они стремятся избежать необходимости встречаться с ним лишний раз. Шкурой чуют, что раз этот вполне может оказаться в самом деле лишним и для них роковым. Они, хоть и полные кретины все без исключения, ощущают каким-то рудиментарным животным инстинктом, что он такое, хотя наличествующими у них жалкими крохами разума предпочитают считать, что он всего лишь человек с большими странностями. Сами они большей частью тоже на чем-нибудь свихнутые, что и неудивительно при такой-то жизни. Поэтому их мало заботит то, что Джулиан никогда не появляется при дневном свете, не улыбается их пошлым шуткам, неизменно отвергает любые угощения и категорически отказывается отвечать на вопросы о методах своей «работы». Мне он терпеливо объяснил, что такой образ жизни, в симбиозе с мафией, позволяет ему получать и деньги, и пищу, не привлекая к себе особого внимания, – ведь во всех совершаемых им убийствах власти обвиняют тех, кто оплачивает ему «заказы», что по сути является абсолютно правильным. А жертвы его все равно приговорены к смерти, и если их не убьет он, это сделает другой киллер за те же деньги и наверняка с намного большей жестокостью. Поэтому он может существовать спокойно, с практически чистой совестью и полным кошельком, в промежутках между «заказами» вылавливая на ночных улицах кретинов с ножами, одержимых жаждой чужих денег. Для чего, из какого каприза ему понадобилось превратить меня в подобного себе, вместо того чтобы убить в ту ночь вместе с родителями, он мне объяснять не стал. Это одна из настоящих его странностей – он любит окутывать все завесой таинственности. О нем я не знаю ничего – ни возраста, ни того, кем был он при жизни, ни причины его привязанности ко мне. Он лишь улыбается загадочно вместо ответа на вопрос и заявляет, что в любви или дружбе, если двое знают друг о друге все, они становятся неинтересны друг другу, и ему бы не хотелось, чтобы это случилось с нами. При этом обо мне он знает все, и это ему ничуть не мешает. Странный он все-таки тип. Но я полюбил его, как старшего брата, за эти десять лет. Я приучился смотреть на мир его глазами, и меня это вполне устраивает. Так вышло, что мы с ним отличаемся от всех окружающих нас людей – уже тем, что мы не люди. Мне пришлось принять это как данность, потому что изменить что-либо уже невозможно. В нашем с ним существовании есть масса преимуществ. Мы ведем практически такую же жизнь, что и люди, с той лишь разницей, что спим мы днем, а бодрствуем ночью. И при этом мы, можно сказать, бессмертны. Время не властно над нами, мы гораздо менее уязвимы, а благодаря быстроте наших реакций людям предоставляется очень мало шансов попытаться убить нас. Связи Джулиана с теми, кто поставляет ему «заказы», позволяют нам периодически обновлять наши документы, меняя имена и даты рождения в них, чтобы не вызывать недоумения и подозрений у тех, кому эти бумажки бывают интересны. Гроб, в котором мы спим вместе, замаскирован под большущий чемодан. Других вещей мы с собой не возим – денег у нас достаточно, чтобы выбросить запачкавшееся шмотье и тут же купить новое. Сейчас я, как всегда, восседаю на этом «чемодане», изображая полусонного усталого ребенка, хотя на самом деле проснулись мы всего часа три назад, – пока мой «старший брат» неторопливо вписывает наши имена в колонки гостиничного бланка. Кто-то из устроившихся в креслах тут же в холле людей уставился на меня липким тяжелым взглядом – и что такого он во мне увидел, хотелось бы знать? Я точно знаю, что ничего особо экзотичного в моем внешнем виде в данный момент быть не может – «братик» мой следит за этим строго, когда мы намереваемся устраиваться на очередное постоянное место жительства, а здесь мы решили задержаться. Борясь с искушением продемонстрировать этому любопытному придурку самую зубастую из моих улыбок, я отворачиваюсь и начинаю так же пристально смотреть в спину Джулиану. Я знаю, что он этого не любит, даже когда смотрю я, – вот и отлично, это заставит его поторопиться.

III. Герберт

Демоненок в ангельском обличье нахмурил светлые бровки и отвернулся, то ли сердясь, то ли смущаясь от моего, пожалуй, чересчур назойливого любопытства, но я не мог совладать с собой – разве можно отвести глаза от чуда, ждать которого без всякой надежды на его свершение мне пришлось все предыдущие годы моей одинокой, наполненной лишь фантазиями жизни, сорок пять лет? Я проследил направление взгляда прелестного дитяти – и тут объект его внимания обернулся, мгновенно породив в душе моей острую, беспричинную пока что неприязнь к нему. Демон, истинный демон, прекрасный и отвратительный в то же самое время, и дело не в физической его оболочке – внешности утонченно-красивого мужчины с томными манерами и неестественно бледной кожей, – а в демонической сущности, скрытой под этой оболочкой. Другого слова подобрать я не мог, равно как и найти логическое объяснение своим эмоциям. Пожалуй, наиболее неприятно было сознавать, что светлокудрый ангелочек, безмерно волновавший и дух мой и плоть, очень скоро вырастет в такого же истинного, совершенного демона, утрачивая тот прелестный контраст невинной внешности и глубоко скрытой за нею порочности, привлекающий настоящих ценителей редкостной красоты, к которым я дерзал причислять и себя, недостойного, – чтобы притягивать холодным свечением своим всевозможных пустых, бестолковых мотыльков обоего пола, пресыщенно коллекционирующих победы в делах, именуемых сердечными, хотя сердце определенно никакого участия не принимает в подобных вопросах, скорее уж разум, если таковой у этих существ имелся, а то и гораздо более низменные инстинкты... Вот парочка таких мотыльков уже хлопает томно ресницами, стоило ему обернуться в их сторону, – словно крылышками трепещут безмозглые представители царства насекомых, – намереваясь очаровать очередного красавца в промежутке между сплетничаньем и обсуждением прошлых успехов... Но черноволосый демон смотрел только на мальчика, не обращая ни крохи внимания на кого-либо еще. И то ли в самом деле это было так, то ли мое распаленное воображение сыграло со мной злую шутку, но мне показалось вдруг, что так не смотрят на сына или братишку, что такой взгляд явно подразумевает наличие совершенно иного рода отношений между этими двоими. Впечатление усилилось, когда малыш окликнул его по имени, с характерными капризными интонациями, присущими не любимому и балованному ребенку, а скорее юной любовнице, чарующей нимфетке... В том, что взрослый демон не прикрикнул на мальчика, не урезонил нетерпеливое дитя, а ответил ему в таком тоне, в каком стал бы успокаивать капризничающую даму сердца, – я тоже усмотрел подтверждение своим наблюдениям. Малыш взялся за руку своего любовника, – а у меня уже не оставалось сомнений в том, что дело обстояло именно так, – и пошел с ним наверх по лестнице, предоставив носильщикам заботу о громоздком своем багаже и покидая меня на растерзание внезапно пробудившимся в неведомых глубинах души моим собственным демонам, до сих пор благополучно там дремавшим, ничем не напоминая о себе – даже в те моменты, когда я позволял себе полностью отдаться во власть моих грешных и сладостных фантазий...

IV. Томми

Джулиан переоделся и ушел в ночь – то ли на охоту, то ли на очередную «деловую» встречу, – мне до этого дела не было. Раз он не взял меня с собой, это означало, что чуть позже я отправлюсь на свою собственную охоту, только и всего. Первой моей жертвой в свое время стал мафиозный главарь, заказавший убийство моей семьи, и это позволило мне, как говорится, войти во вкус, научиться получать наслаждение от процесса. Подозреваю, именно с этой целью Джулиан избрал на роль моей первой самостоятельной добычи как раз того урода, хотя он так и не ответил мне на этот вопрос, так же как и на многие другие. От личных вопросов он отмахивался, а вместо ответа на те, в которых проявлялось мое стремление к познанию мира, подсовывал под нос книги, самые разные, от бульварных романов до энциклопедий, требуя, чтобы я сам доходил до всего, своим умом. В результате такого обучения, заменившего мне обычную школу, теоретически я знал многое о многих вещах, которые на практике ничего не значили для меня или были попросту ненужными. Например, о сексуальных отношениях между людьми я знал, наверное, больше, чем обычный человек, регулярно в такие отношения вступающий, – но толку мне от этого не было никакого. Физически мне всегда будет одиннадцать лет, сколько бы я ни прожил в этом мире и сколько бы о нем ни узнал. Джулиан пытался мне втолковать, что отсутствие интереса к этой стороне человеческой жизни является нормой для вампира, но я сильно подозревал, что в бытность свою человеком он успел вкусить этой самой стороны сполна и пресытиться ею, потому и воспринимал теперь норму существования вампирского так спокойно. Человеческих подростков толкают на поиски сексуальных приключений гормоны. В моем оставшемся детским теле гормонам взяться было неоткуда, – разве что предположить, что получал я их с кровью какого-нибудь прыщавого придурка с ножом, выловленного мной на темных улицах трущоб, – зато у меня было предостаточно здорового любопытства вполне взрослого – по прожитым годам и интеллектуальному развитию – молодого мужчины. Увы, полноценного опыта в этой сфере мне так и не досталось. Дети «моего» возраста не интересовали меня, разумеется, совершенно. Взрослые женщины видели во мне лишь милое дитя, ведущее себя не совсем по-детски исключительно в силу неправильного воспитания. Нормального взрослого мужчину-гея тоже не интересовало недоразумение вроде меня. Лет в семнадцать я остригал каждый вечер свои ангельские кудряшки, игнорируя возмущенное фырканье Джулиана, старался одеваться по-взрослому и вставлял в речь такие выражения, от которых воспитатель мой в полупритворном ужасе зажимал уши. Не добившись этим ничего, кроме статуса безнадежно испорченного ребенка в глазах тех, с кем мы в ту пору встречались, я прекратил тщетные попытки повзрослеть внешне. А светлые волнистые локончики и короткие штанишки, оказалось, как нельзя лучше привлекали ко мне последнюю оставшуюся мне возможность ознакомиться с тайнами секса на практике – тех, кого именуют педофилами. Я шокировал их своими обширными теоретическими познаниями и не получал никакого удовольствия – до тех пор, пока не вонзал клыки в шею разомлевшей жертвы. Вот этот момент охоты Джулиан сравнивал с испытываемым людьми сексуальным наслаждением, и я начинал с ним соглашаться, сопоставляя выражение лиц моих удовлетворенных жертв за минуту до укуса и своего собственного в зеркале – после. Педофилы стали моей легкой и излюбленной добычей. Я «специализировался» по ним, как шутил Джулиан. Искать каких-либо иных впечатлений я уже не пытался. Как только очередной старый козел, возбужденно сопя, начинал лезть с поцелуями – я моментально впивался в его шею. Добыча как добыча, не хуже любой другой. По крайней мере, никакие угрызения совести не отравляли мне удовольствие. Этот кретин сейчас в холле сперва показался мне очередным таким кандидатом в добровольные жертвы, которых и стараться в темный угол заманить не надо – сами обо всем позаботятся, трусливо оглядываясь, как бы не увидел кто, и пуская слюни от вожделения. Но было в его взгляде что-то иное. Не менее липкое, чем у привычных мне маньяков, но непонятное какое-то, и оттого еще более неприятное. Ладно, надеюсь, кровь его не окажется от этого хуже на вкус. А судя по интенсивности его мутного взора, он сам приложит этой ночью все усилия, чтобы дать мне ею полакомиться.

V. Герберт

Бесцельно послонявшись по своему номеру какое-то время, я попытался было занять себя чем-нибудь. Принял душ, включил телевизор, взялся за газету – но не мог сосредоточиться ни на чем, одержимый моим прелестным маленьким демоном. Никогда прежде мои фантазии не имели в основе своей реально существующего объекта, который к тому же был бы настолько близко, отделяемый от меня лишь несколькими рядами кирпичной кладки и считанными ярдами наполненного воздухом и гостиничным хламом пространства между ними, и в довершение всего казался таким доступным, таким упоительно порочным. Развращать невинное дитя мне и в голову не пришло бы, но это дитя явно было уже развращено, и моей вины в том не было ни капли. Он казался не человеческим ребенком, а одним из тех самых ангелов моих грез. Тех, которые вырастают из крылатых младенцев на церковных фресках, запечатлевших неведомый нам, людям, мир, где подсмотрел их каким-то чудом неизвестный художник, первым заложивший эту традицию в изображении христианских ангелов, – и из которых впоследствии вырастают вполне настоящие демоны, подобные тому, с кем был он. Не выдержав давящей тишины пустого номера, по которому я метался, словно бы в ожидании чего-то, я вернулся в холл, прихватив с собой для вида газету, – но не могу утверждать, что держал я ее не вверх тормашками. Примерно через четверть часа взрослый демон тоже спустился вниз, прошел мимо меня, окинув походя леденящим кровь взглядом, и скрылся за массивной входной дверью, на удивление бесшумно закрыв ее за собой. В течение следующего часа душу мою раздирала борьба между мучительным желанием отыскать моего порочного ангелочка, который остался в номере совсем один, и хотя бы попытаться узнать, в самом ли деле он так порочен, как мне это показалось, – и воспитанными за довольно долгую жизнь мою принципами, твердившими мне – не сметь. И тут, словно бы в ответ на мои терзания и сомнения, прелестное дитя показалось на верхней площадке лестницы, подобно сладостному видению. Мой жестокий ангел, демон грез моих. Он был одет так, будто бы собирался с родителями на светский прием – костюмчик-тройка, галстук, волосы приглажены и собраны в хвост заколкой, сверкавшей россыпью мелких камней. В полутемном холле я сидел не один, но малыш направился именно ко мне. Смысл его слов не сразу достиг моего сознания, когда он со мной заговорил. Ему скучно сидеть одному, брат ушел и до утра не вернется, и он хотел бы просить меня сопроводить его в бар через дорогу, куда его не впустят одного... Боги или демоны, это искушение стократ больше того, что я способен был бы вынести. Маленькая холодная ладошка легла в мою, вспотевшую от волнения, и мы вышли в ночь.

В баре мы устроились за уединенным столиком в самом темном углу, и ангел мой потребовал алкогольный коктейль и сигарету. Возражений у меня не нашлось – ведь не я приучил его к этому, в конце концов. Посасывая через трубочку напиток с многозначительным названием «Оргазм», малыш позволял мне тискать под столом его коленки и совершенно взрослым тоном отвечал на ничего не значащие вопросы, которыми я наивно пытался отвлечь его внимание от своих манипуляций, вставляя при этом в речь такие словечки, от которых уши мои непременно покраснели бы, если бы не пылали уже, словно угли, от возбуждения и от осознания запретности того, что я делаю. Никто не обращал на нас внимания, и я осмелел настолько, что придвинул его вместе со стулом к себе и положил его ручонку туда, где брюки стали мне мучительно тесны. Глядя мне прямо в лицо своим невозможным, неземным взором, малыш взялся за дело с неожиданной опытностью – и от нескольких уверенных движений его холодных пальчиков мир взорвался перед моими широко раскрытыми глазами, захлестывая меня волной тьмы, напоенной неведомым мне прежде блаженством, заставляя зажмуриться, словно это могло помочь продлить миг остроты ощущений. С трудом открыв глаза спустя некоторое время и кое-как вернувшись в реальный мир, где рядом со мной находилось это непостижимое существо, я поймал его исполненный цинизма взгляд, направленный на мокрое пятно у меня на брюках, а потом – на мою счастливо-бессмысленную физиономию. Мне показалось, он пробормотал что-то вроде: «И что они, уроды, находят в этом!..» – но я не придал услышанному значения. Мне впервые в жизни было по-настоящему хорошо, и я хотел еще.

VI. Томми

Первое мое впечатление оказалось ошибочным. Этот кретин был таким же, как и все они, извращенные любители маленьких мальчиков, для которых нецензурные слова, слетающие с губ объекта их нечистой страсти, и небольшая демонстрация опытности в этих делах становятся причиной окончательного крышесноса, и я даже знал, почему. Это избавляло их от чувства вины. Свою бочку меда они получали без малейшей примеси дегтя. Если дитя уже испорчено кем-то другим до него – значит, весь грех, вся вина ложится на этого другого развратника, можно с чистой совестью расслабиться и получать удовольствие. Чем он и занимался, по полной программе. Даже предложил в туалет его сопроводить, с трудом выговаривая слова заплетающимся языком. Когда я заявил, что предпочел бы прогулку по парку, на меня посмотрели тупые глаза готового к закланию барана. Тем лучше. Он получил свое маленькое удовольствие, теперь я могу беспрепятственно получить свое.

Плюхнувшись на первую же скамейку на неосвещенной парковой аллее, он усадил меня к себе на колени и полез со слюнявыми поцелуями, мыча что-то бессмысленное. Зато не мешал мне вытирать его шею предусмотрительно стащенной в баре салфеткой – ненавижу вкус пота. Мой укус он сперва принял за проявление ответной страсти – я посмеялся бы, не будь мой рот занят. Я жадно пил, а он обмякал в моих руках, словно надувной паяц, из которого выходил воздух. Оставив на скамье бездыханное тело, я брезгливо отряхнул одежду и направился дальше, в дебри темных аллей – гулять. Для сна существует день, а ночь – она вся моя. Если повезет, возможно, встречу грабителя. От десерта я не откажусь, хоть и насытился этим маньяком. Завтра будет очередное развлечение для местных копов – устанавливать причину смерти обнаруженного в парке вполне респектабельного господина с явными следами оргазма на брюках и странными ранками на шее, в теле которого не осталось ни капли крови. К счастью для нас, в существование вампиров они не верят. А уж если что – пусть Джулиан сам разруливает ситуацию, он же у нас взрослый и умный до жути, и нечего было опять бросать меня на всю ночь без присмотра, хоть я фактически и стал в этом году совершеннолетним по человеческим меркам. Он как-никак раз в десять меня старше, и задается сверх всякой меры... И все равно не сможет долго на меня злиться, что бы я ни учудил.

Вооруженные отморозки всегда считались у нас с ним разрешенной и наиболее безнаказанной добычей. Когда их находят мертвыми, никто особо не доискивается до причин их гибели, а значит, нам можно не торопиться менять в очередной раз место жительства. За педофилов он обычно ворчит на меня, потому что они большей частью относятся к категории уважаемых граждан, умело скрывая свои грешные страстишки. Но у него тоже есть свои слабости в плане выбора «дичи», поэтому он прощает мне мои... Когда у него крупный «заказ», мы идем охотиться вместе. Жаль, это случается нечасто. Я так люблю смотреть на изменившееся выражение его прекрасного лица, отрешенно-холодного во всех прочих ситуациях жизни, когда он с чувственным наслаждением припадает к шее своей жертвы... Я сожалею, что в памяти моей не запечатлелся момент, когда он вот так же пил мою кровь...

Несправедливо все же устроен этот мир, что ни говори. Мне не дано познать настоящую плотскую любовь, а Джулиану она не нужна, хотя ему я с радостью позволил бы все то, за что презираю маньяков. Может быть, я даже получил бы какое-то удовольствие – потому что люблю его. Остается надеяться, что когда-нибудь он переменит свое мнение. Даже если это случится лет через двести, когда он сочтет меня достаточно зрелым для равноправного партнерства. Я буду ждать, сколько понадобится, потому что я этого очень хочу.

11.05.05