Иолк, дворец царя мирмидонцев Пелея

Ничего не получалось. Ахиллес смял листок пергамента, швырнул на пол. Почесал висок обгрызенным стилосом. Потом взял еще один лист, разгладил.

«Друг мой Патрокл...»

Нет, снова не то. Недостаточно торжественно. Новый пергамент.

«Благородный Менетид...»

Вроде получше. Патрокл уже совсем взрослый, ему двадцать. К Елене Спартанской свататься ездил. Такое обращение как раз подойдет. Ахиллес улыбнулся, представляя лицо Патрокла, когда тот будет читать письмо.

«Пишу тебе потому, что язык мой не в силах произнести слова...»

Ахиллес рассеянно смотрел в окно. Шум прибоя отвлекал, да и жара не давала сосредоточиться.

«... не в силах произнести слова...»

Нет, не так. Напыщенно и глупо. Придется писать заново.

«Патрокл, не удивляйся, что я пишу тебе. Хоть ты сейчас и гостишь у меня, и мы видимся каждый день, кое-что я стыжусь сказать, глядя в глаза. Но и молчать больше не могу. Я хочу признаться...»

Неплохо! Начало написано, теперь – перейти к главному. Ахиллес скинул сандалии. Мраморный пол оставался прохладным даже в жару.

«Я хочу признаться...»

Невыносимо жарко. Пойти искупаться, потом продолжить? Порыв ветра донес запах мокрого песка и водорослей. Ахиллес заерзал на стуле. Когда тебе пятнадцать, трудно усидеть на месте.

– Нет, допишу сейчас. А ты, Златокудрая, никак не помогаешь! Уж кому, если не тебе, знать толк в таких делах. Я воин, а не аэд, чтобы говорить красиво! – сказал вслух, обращаясь к статуе Афродиты в углу комнаты.

«Я хочу признаться...»

Ахиллес вздохнул и положил стилос. Сегодня точно ничего не получится.

*

У берега вода была совсем теплой. Ахиллес заплыл подальше, чувствуя, как становится холоднее. Отец рассказывал, что на глубине из дна бьют ледяные ключи. Неосторожный пловец может поплатиться жизнью, если ноги судорогой сведет. Но Ахиллес не боялся, знал, что Пелей просто ненавидит море. Так же сильно, как ненавидит Фетиду, морскую нимфу, мать своего единственного сына. Ахиллес замечал, как мрачнеет лицо отца при взгляде на море. Но сам плавать любил, хоть и делал это, когда отец не видел. Пелей боялся, что сын слишком много взял от матери, – зачем расстраивать лишний раз старика?

Сегодня Пелея с рассвета не было во дворце. Уехал поохотиться с Патроклом.

Ахиллес вспомнил о недописанном письме, когда солнце уже касалось гор на западе. К дворцу побежал, даже не обсохнув, натянув хитон на мокрое тело. Влажные волосы липли к шее и плечам.

На ступенях дворца, развалившись, сидел Патрокл. На нем были сапоги и плащ – еще не переоделся после охоты.

– Хочешь? – Патрокл протянул Ахиллесу глиняную миску.

– Что это?

– Сам посмотри.

Ахиллес заглянул в миску – там лежали соты.

– В лесу нашел, – сказал Патрокл, облизывая пальцы. – Попробуй. Для тебя ведь принес.

– Как же, для меня. Я мед не люблю. Сколько раз говорил – не люблю. Ненавижу!

– Ну и зря. Я купаться собираюсь, хотел тебя позвать... Но ты, я вижу, только что оттуда.

– У меня дело есть. Должен непременно закончить сегодня.

– Ну что же, заканчивай... – улыбаясь, сказал Патрокл, наблюдая, как Ахиллес бежит вверх по лестнице, прыгая через ступеньки.

Вытерев волосы и надев сухой хитон, Ахиллес сел к столу. Осмотрел, все ли лежит так, как оставлял. Служанки любопытные, разнесут по всему дворцу, что царевич письма подобные сочиняет... Но нет, вроде все так, как было: и мятый пергамент на полу, и стилос, лежащий прямо на незаконченном письме. Никто не заходил. Ахиллес пододвинул чернильницу, еще раз взглянул на статую Афродиты. Взял стилос, но тот прилип к пергаменту.

– Это что еще такое?!

Ахиллес дернул, оторвал листок. Стилос был липким. Ахиллес поднес ко рту, лизнул – сладко. Мед.

На пергаменте, чуть ниже строк, написанных им самим, Ахиллес прочел:

«Не мучайся так, друг мой Пелеид. Я тоже люблю тебя, еще не понял?»

*

Одиннадцать лет спустя. Лагерь мирмидонцев возле осажденной Трои

Ахиллес вошел, приподнимая полог шатра. Внутри был полумрак, поэтому он не заметил Брисеиду, сидящую в углу. Ахиллес выглядел страшно. Спутанные волосы и одежда казались серыми из-за слоя пепла. Пепел был даже на ресницах, липкий, какой бывает только от погребального костра. Глаза, красные, слезящиеся, смотрели дико. Войдя, он сразу направился к сундуку, где хранились доспехи.

– Мой господин... – робко сказала Брисеида, вставая. – Позволь мне разделить твою скорбь.

Ахиллес обернулся.

– Ни слова, ты слышишь? Прочь отсюда!

Из сундука он вытащил нагрудник, поножи и шлем. Золоченые, изящные – в таких победителем в Трою входить, а не в бой идти. Но в других доспехах ушел Патрокл.

– Мой господин... В Дардании, где я родилась, знают средство притупить боль, которую ты чувствуешь. Это не излечит тебя, но хоть немного облегчит страдания.

Брисеида налила что-то из кувшина, поднесла кубок Ахиллесу.

– Что это? – спросил он.

– Напиток, сделанный из меда. Он успокоит тебя, но не помутит рассудок, как вино.

Ахиллес застыл, на мгновение закрыл глаза. Щит, который он держал в руках, с грохотом упал.

– Да, мед. Я люблю мед.

Он взял кубок. Брисеида снова забилась в угол, наблюдая, как Ахиллес затягивает ремни нагрудника.

Близился полдень, солнце было высоко. После полумрака шатра глаза не сразу привыкли к свету. Ахиллес смотрел на стены Трои, на бледное от зноя небо над ними. Вкус меда еще оставался на языке.

– Скоро, Патрокл, любовь моя. Я иду.