Я стар и немощен, и совсем уже скоро отправлюсь вослед за ненаглядной моей Эмили и за первенцем нашим Артуром, умершим во младенчестве, за ветхую могильную ограду старого ривердейлского кладбища. Деревенский священник нынче вечером приходил исповедовать меня и отпустил мне прегрешения мои, вольные и невольные, но я утаил от него одну тайную, темную и почти забытую историю, нашедшую приют на самом дне моей одинокой души.
Когда-то был я ревностным католиком и свято веровал в Господа нашего, что создал небо и твердь, людей и тварей земных, и даровал нам любовь и смерть, чтобы осознали мы границы всего сущего и поняли, как краток миг любви, дарующий счастье, выше которого нет ничего на свете. Спешу я высказать и поведать все, что утаил на исповеди, ибо раскаялся я во грехах своих и прошу в последние часы моей жизни прощения у Господа нашего, чтобы принял Он меня к себе, недостойного раба и грешника, и даровал мне вечное упокоение. Оплывает, растекаясь, свеча на тяжелом дубовом столе, и, вглядываясь полуслепыми глазами в пляшущее оранжевое пламя, вспоминаю я прошлое, молодые свои годы, далекие земли, морские странствия и безвозвратно ушедших друзей, с коими разлука теперь вряд ли уж затянется надолго.
Да, я прожил на необитаемом острове долгих двенадцать лет. Я попал туда, когда судно, на котором плыл я из Бразилии с друзьями-плантаторами, попало в сильнейший шторм и затонуло спустя неделю у того самого острова, который стал и спасением моим, и проклятием. Я работал, не покладая рук, чтобы сделать жизнь свою достойной человека, волею Всевышнего спасенного от смерти: Господь никого просто так не спасает, и я чувствовал, что Он смотрит на меня с надеждой и любовью, как на избранного и отмеченного Им. Я научился печь хлеб из ячменя и приручать коз, делать вино из дикого терпкого винограда, в изобилии произраставшего на моем острове, и разделывать острым ножом непуганую дичь. Денно и нощно строил я заграждения, опасаясь возможного нападения дикарей-людоедов, время от времени наезжающих сюда со своей страшной добычей. Несколько раз они высаживались на мой остров, и в подзорную трубу наблюдал я, содрогаясь от омерзения и ужаса, как расчленяли они несколькими взмахами тяжелых топоров связанных бамбуковыми веревками пленников, чтобы затем изжарить их на костре и тут же съесть.
Я спас тогда одного из пленников – молодого туземного юношу, по всей видимости, индейца, которого назвал Фрайди. Я отбил его у дикарей в день святой Пятницы и нарек в ее честь. Он был очень молод, довольно высок и безус. Кожа его, светлого смугло-оливкового оттенка, туго обтягивала литые, скульптурные мускулы; глаза, окруженные длиннейшими, загнутыми кверху черными ресницами, сияли умом и сообразительностью. Прямые иссиня-черные волосы туземца были переплетены тонкими стеблями лианы и украшены яркими цветами; на шее носил он ожерелье из искусно обточенных черных и белых камней и раскрашенных деревянных шариков. Его юное тело отличалось безукоризненностью сложения, он был строен и ловок, но его бесстыдная нагота смущала меня, и я быстро пошил ему куртку из шкуры убитой козы и холщовые штаны из парусины. Сначала он не понимал, зачем я пытаюсь одеть его, и смеялся, и сопротивлялся, не желая одеваться, но потом смирился и даже возгордился тем, что сам «белый бог Роби» даровал ему одежду в знак высшей похвалы и несомненного расположения.
Он оказался смышленым малым и довольно быстро научился называть по-английски предметы и понятия, которые видел вокруг себя. Он рассказал мне, что раньше тоже ел мясо убитых людей, но я с таким ужасом посмотрел на него, что он заплакал и бросился на колени передо мной, протягивая мне топор. «Убей Фрайди, – сказал он тогда, – Фрайди будет мертв, если сэр (так он называл меня) его не любить!»
«Что значит для тебя «любить»?» – спрашивал его я.
В ответ он падал ниц передо мной и ставил мою ногу себе на голову. «Любить Фрайди, – всхлипывал он, – я все сделаю для тебя, сэр!»
Он часто это говорил. Я был поражен – слово «любить» он научился произносить по-английски раньше, чем «кушать», «спать» и «охотиться». За долгие годы вынужденного своего одиночества я забыл, что это такое – любить и быть любимым, и его пылкая покорность тронула мое изголодавшееся по человеческому общению сердце. Он любил меня и поклонялся мне, как богу. Иногда мне казалось, что он не верит в то, что я – человек. Самыми простыми словами я рассказал ему об Англии, о родном и далеком Ривердейле, о давно покинутых родителях, обо всех, кого повстречал я за время морских странствий, и каждый раз Фрайди, сжимая руки, спрашивал: «А они любить тебя, сэр?»
Я улыбался. За моей спиною громко хохотал пернатый циник, старый друг, большой зеленый попугай Бенито, пугавший Фрайди непочтительными выходками в мою сторону. Я даже боялся, как бы мой преданный друг туземец не свернул в сердцах голову дурацкой птице, позволявшей себе заявлять: «Роби – дурак!» Или – «Бедный Робин Крузо, черт бы тебя подрал! Иди р-работай! Р-работай, скотина! Ленивая сволочь! Тысяча чертей и один Роби!»
Но вот однажды... мне трудно доверить бумаге то, в чем предстоит мне сознаться, но я должен на пороге могилы сделать это. Я буду честен. Я не смог устоять перед всесокрушающей пылкостью, преданностью и искренностью чувств моего Фрайди, который беспрерывно искушал меня словом «люблю».
Да, я был отшельником, но циником я не стал. За долгие годы одиночества я привык вести непрерывные беседы с Господом, Ему одному поверяя самые сокровенные, потаенные мысли свои, ибо милостив Он к грешникам. Вынужденное одиночество вплотную приближает человека к его природе, к себе изначальному, задуманному Творцом, и вглядывается он пристальней в свою суть, и потакает от горькой безысходности своим желаниям, идя у них на поводу, и начинает любить себя так, как любят самых дорогих людей, зачастую порождая в своем сознании огромных, извращенных и порочных химер. Постепенно он утрачивает стыд, ибо смущение не свойственно отшельникам, если только они не монахи-аскеты, а я себя никоим образом не мог бы к ним причислить. Неоднократно посылал я проклятия небесам, горько оплакивая несчастную судьбу свою, и затем так же горько раскаивался, искренне моля Господа о прощении. Одиночество в принципе не свойственно человеческим существам; оно заставляет их страдать и сходить с ума от невозможности любить, ибо отсутствие любви страшнее и мучительнее самой сильной жажды. Связь с действительностью теряется и рвется, подобно тонкой нити, и несчастный остается наедине с самим собой, путая реальность и грезы, впадая в отчаяние, и начинает любить себя, как Бога, а Бога, как себя, и вся жизнь его медленно, но верно скатывается в вязкую и призрачную пропасть безумия.
Я был молод, и горячая кровь порой опьяняла меня бурливыми своими потоками. Желания самого низменного, плотского и похотливого свойства переполняли меня, молодая и сильная плоть восставала и бунтовала против вынужденного воздержания, и я удовлетворял свои вожделения с прирученными козами, которых предварительно связывал, чтобы не брыкались и не мешали мне довести до конца сие постыдное дело. Пристраиваясь к изящному задку козы, я представлял себе пышные и чувственные формы какой-нибудь юной креолочки, одной из тех, что так часто можно встретить в портовых кабаках Паранагуа или Ресифи. У меня была любимица, коза по кличке Айрис, которая охотно дарила мне минуты восторга, вертясь и поигрывая узким задом. Она даже по-женски вскрикивала, постанывала, и звуки эти были более похожи на стоны распаленной плоти и греховного наслаждения, чем на обычное козье блеянье, и сам я, извиваясь и с силой сжимая в руке свое орудие, рычал и сопровождал ритмичные движения тела непристойными вскриками и стонами.
Но это был всего лишь сладкий самообман, попытка быть мужчиной и владеть телом если не женщины, то хотя бы козы.
...Однажды, поздно вечером, Фрайди вдруг сказал мне, что должен уйти в горы «помолиться старому Бенамуки». Этот Бенамуки был богом-советчиком, богом-утешителем, а также покровителем всех влюбленных, и каждое полнолуние индейцы приносили ему венки, сплетенные из свежих цветов, красных и желтых ягод акаи и лиан. Человеческие жертвы приносили только во время войны.
Быстро стемнело, но было по-прежнему душно. Огромная луна висела над застывшим морем, как голова рыжей ведьмы, и лишь крошечные писклявые колибри – синегорлые, топазовые, как диковинные цветы, с длинными раздвоенными хвостами пестрели и порхали вокруг, и казалось, что ветер перебрасывает их с ветки на ветку. Крапивники, с коричневой каймой на оранжевых перьях, снежно-белые птицы-колокольчики, хохлатые кассики, черные, как наши грачи, свиристели и щелкали без умолку, и голоса их сливались в надрывный оглушительный хор. Целые легионы жуков и светляков с бронзовым щитком и зелеными надкрыльями светились желтоватым светом. Тукан длинным клювом долбил золотые гроздья гуири. Зеленый дятел кивал маленькой головкой в пурпурных крапинках, а внизу, в зарослях бромелий, серпантинов, орхидей и кактусов, образующих миниатюрный лес у подножия высокой скалы, отвесно спускающейся к морю, белела и легко вздыхала в унисон с морем узкая песчаная отмель.
На самом верху скалы в желтом свете заката я приметил высокую, тонкую фигурку моего друга, преклонившего колени у входа в темный грот. Я тут же понял, что он снял с себя всю одежду, которую я ему подарил, и его стройная фигура белела на темном фоне скалы. Я невольно залюбовался им издалека, когда он вдруг резко поднялся на ноги и зашагал к нашему жилищу, абсолютно голый, позабыв одеться. Он почти бежал, радостно размахивая руками, и, поравнявшись со мной, сказал: «Сэр Роби, бог Бенамуки повелел мне любить тебя ночью».
Я испугался, рассмеялся, но как-то хрипло и неестественно. Я ни разу не спрашивал Фрайди о том, любил ли он женщин своего племени, и решил спросить об этом сейчас.
«Да, сэр, Фрайди сделал с ней то, что велел Бенамуки, – просто ответил мой друг. – Она уже прошла обряд посвящения, и волосы ее были смазаны красной глиной». «Что это значит?» – спросил я. «В нашем племени девушек сажают на длинный заостренный камень, который называется «жезл Бенамуки», сразу после того, как у них пройдет первая кровь», – безо всякого смущения сказал Фрайди, внезапно коснувшись рукой моего мужского достоинства.. Я едва не вскрикнул от желания, острого и внезапного, как индейская стрела, но Фрайди, казалось, даже не заметил этого и продолжал: «Они должны быть готовы принять в себя мужчину. Вход должен быть свободен, и увокеки зорко следят за тем, как у них по ногам стекает кровь. Чем больше крови, тем больше будет у нее мужей и детей. Мне нравилась одна девушка из моего племени, и я видел, как храбро села она на камень. Крови было много, очень много, она стекала по ногам и залила все вокруг. Ее звали Интас, она была самой старшей из пяти дочерей вождя Суги и самой красивой. У нее были круглые груди, маленькие, как кокосы, и нежные розовые губы. Старая Касита научила ее, как надо любить мужчин. О, она сделала мне приятно... – Фрайди нежно улыбался, совершенно не замечая моего смятения. – Она подошла ко мне близко, и я услышал ее запах. Она обняла меня и терлась об меня грудями, пока соски не покраснели и не сделались твердыми, как финики, а я трогал и мял ее грудь, и сосал ее рот, и массировал пальцами вход в ее пещерку, такую же розовую и влажную, как ее губки... а она дышала часто, и потом я лег на нее и стал тереть свой член об ее живот... а она развела ноги и сама вставила мой член к себе в ложбинку. Она закричала, и рот ее был широко открыт, а я двигался вместе с нею все быстрей и быстрей, пока не закричал сам, как и предсказывал старый Бенамуки...»
Я не знаю, почему я сразу же не остановил его. Я не должен был позволять ему говорить все это. Красный, как рак, стараясь не смотреть на его юную наготу, напоминавшую лучшие греческие образцы, я отвернулся и молча вошел в дом, тяжело дыша. Моя плоть восстала и стояла торчком от ласкового прикосновения ладони Фрайди, а от его рассказа я готов уже был взорваться. «Ты ее любил?» – задыхаясь, прошептал я. «Да, – улыбаясь, ответил Фрайди, – но больше всех на свете я теперь люблю тебя, сэр!»
«Ты не должен так говорить, – как можно суровей возразил я, – мы с тобой – мужчины, а так любить, как ты рассказал, можно только женщину».
Фрайди упал на колени и попытался снова поставить мою ногу себе на голову. На глазах его показались слезы, он, услышав мои раздраженные интонации, решил, что я хочу его прогнать. Он решительно не хотел слушать моих объяснений по поводу любви, данной нам Господом и могущей быть только между мужчиной и женщиной. «Сэр Роби не любит Фрайди? – рыдал он. – Возьми топор и заруби Фрайди... только не прогоняй... Фрайди хотеть сделать тебе хорошо! Ну почему сэр Роби не хочет любить?»
«Бедный Робин Крузо, – заявил прямо над ухом негодяй Бенито. – Дурак ты, Роби... Дур-рак... Фр-райди любит Р-роби, Роби дурак! Фрайди – дур-рак...»
«Заткнись!» – рявкнул я так, что свеча погасла. В то же мгновение я почувствовал жаркое прикосновение его губ к своим губам. Я охнул, отбиваясь, в попытке удержать в пылу разгорающейся похоти последние остатки благоразумия, но во мгновение ока был распят на матрасе влажным и пахнущим ночной росой телом Фрайди. Он целовал мой живот, стаскивая с меня полотняные штаны, он ласкал языком углубление пупка и бёдра и нежно гладил мои длинные, давно не стриженные волосы, запуская в них сильные, гибкие пальцы. «А что, ваших мужчин тоже обучают искусству любви?» – спросил я, все более возбуждаясь и поражаясь его умелым маневрам. «Увокеки обучают нас искусству войны и любви... – прошептал Фрайди, оторвавшись от моей шеи, – это – могущественные колдуны... они... говорят... что самая большая тайна, которую женщинам знать не положено, это – любовь между мужчинами нашего рода... Такая любовь – лучшая жертва богу Бенамуки... он любил только молодых воинов...»
Его сильные пальцы нежно и настойчиво мяли мои ягодицы, прокладывая себе путь все глубже в задний проход; сладкие, жадные, медовые губы и язык его, ненасытно ласкающие мой рот, казалось, готовы были проникнуть в самую гортань. Мой детородный орган стал невыносимо тяжел и болезненно, остро жаждал незамедлительной разрядки, ощущая рядом столь же тяжелое пульсирующее желание, и я прижал свой член к бедру Фрайди, в свою очередь сильно сжимая его орган и водя по нему рукой вверх-вниз. Из последних сил, уже почти сдавшийся и покоренный, я мысленно воззвал к Господу, чтобы тот дал мне силы противиться дьявольскому искушению. Но Господь молчал, потрясенный противоестественным зрелищем разнузданной содомской оргии.
Клянусь, я не был содомитом! Напротив, я всегда презирал их, считая извращенными и ничтожными созданиями! Никогда в жизни не смотрел я на мужчину как на объект греховной страсти. В свое время я слыл в Ресифи ярым хулителем педерастов и полностью соглашался с падре Антонио Вальдесом, когда тот публично предавал их анафеме.
...Но даже в самых мокрых и постыдных снах своих, оставляющих густые и липкие пятна семени на потных простынях, не смел я мечтать о подобных ласках... Ни одна пьяная шлюха в жизни не отдалась бы мужчине смелее и бесстыдней, чем мой искушенный в любовных делах друг. Истинно, я был тяжко болен или околдован индейской любовной магией, которой не мог противостоять, и, не в силах более сдерживаться, хрипло застонал и забился в судорожном пароксизме страсти, как только пухлые губы Фрайди плотно сомкнулись на головке моего члена и вобрали, втянули ее в себя....
«Фрайди хочет, чтобы сэру Роби было хорошо, – жарко шептал мой прекрасный совратитель. – И мне будет хорошо, если сэр Роби возьмет меня сзади, как великий бог Бенамуки брал молодых воинов... Наши мудрецы предсказывали, что я однажды стану вождем, наследником Великого Увокеки, если только не покину родные края навсегда, последовав за своей любовью... Войди в меня, сэр Роби...»
Но это же невозможно, подумал я. Это противоестественно, ибо противоречит человеческому естеству, раз и навсегда определенному Господом. Но поза Фрайди, низко склонившегося, с разметавшимися длинными черными косами, вовсе не казалась рабской или униженной, напротив – в ней было столько природной, горделивой грации влюбленного мужчины, счастливого тем, что предмет его страсти отвечает ему взаимностью, что ни одна женщина на свете, клянусь, не могла бы в тот миг сравниться с ним. Если бы я был поэтом, то уж наверное постарался бы сравнить его с прекрасным оленем, грациозно изогнувшим длинную шею в попытке дотянуться до нежной подруги своей. Он чуть приподнялся и повернул ко мне голову, изогнув мокрую от пота спину, и прошептал: «Сэр Роби... ну что же ты? Я так хочу любить... давай же!»
И я сдался. Никакие Божьи кары, ни даже страшный костер инквизиции не смог бы предотвратить того, что случилось потом. Вся моя прежняя жизнь забытого Богом и людьми несчастного отшельника была брошена на алтарь этой страсти, а детородный орган, только что изведавший давно забытое ощущение сладкой неги, страстно желал немедленного, глубокого и жесткого, по-мужски бесцеремонного проникновения. Мой любовник был естествен и горяч, как сама природа, и с ним не надо было притворяться или выбирать подходящие слова. Я обильно смазал член козьим жиром, из которого делал свечи, и осторожно, но настойчиво стал прокладывать себе дорогу к запретному, неизведанному ранее плоду. Придерживая за бедра моего друга, я все глубже и глубже вводил член в его узкий мальчишеский анус, я упивался хлюпающими звуками, который производил мой перемазанный спермой и козьим жиром фаллос; я стонал от безумного наслаждения, нисколько не сдерживаясь, и не отрывал жадного взгляда от моего друга, который, идеально подстроившись под мой ритм, обеими руками сжимал свой член, и стискивал яички, и извивался всем телом, и хрипло, утробно рычал, приближаясь к кульминации. За окном заливался громким лаем напуганный нашими криками пес, и все мое убогое жилище, казалось, сотрясалось вместе с нами в триумфальном ритме страсти, победившей одиночество.
Я был счастлив. Я больше не был один. Я любил и был любим. Глубокой ночью, обессилевшие и мокрые, мы рухнули на матрасы и мгновенно уснули.
* * *
Но счастье мое было недолгим, ибо сам Господь решил наказать нас разлукой за то, что поддались мы искушению.
На следующий день я, по своему обыкновению, занялся утром выпечкой ячменных лепешек, а Фрайди захотел искупаться в водопаде, стекавшем со склона самой высокой горы на острове. Он надел холщовые штаны, взял с собою нож и ружье, из которого научился необычайно метко стрелять, и ушел.
Прошло часа три, судя по перемещению тени от огромного, ветвистого железного дерева, но он все не возвращался. Я, счастливо улыбаясь про себя, слепил из теста двух маленьких человечков и украсил ими самую большую лепешку. Прошлая ночь давала о себе знать – одна из лепешек сгорела на огне, дичь, которую я намеревался подстрелить, улетела, а сам я желал лишь одного – вновь обнять моего ненаглядного и почувствовать его горячее дыхание на своем плече.
Утомившись, я решил прилечь на полчасика, но, когда я проснулся, был уже вечер. Я оглянулся, но никого не нашел подле себя. Обычно Фрайди не отходил далеко от нашего жилища, помогая мне по хозяйству, но тут он исчез.
Мне стало страшно. Я перезарядил две пушки, как я называл свои мушкеты, и со всех ног помчался на вершину скалы – оглядеть остров.
Зрелище, открывшееся моему взору, было поистине ужасающим.
Дикари приехали на двух больших лодках и прихватили с собой пленных, для того, чтобы устроить здесь, на безлюдном острове, свое кровавое пиршество. На берегу они развели огромный костер. Среди пленных было несколько мужчин и одна женщина – все они лежали в лодках, лицом вниз, связанные по рукам и ногам. С бьющимся сердцем, не пытаясь сдержать рыданий, я тотчас же узнал среди этих несчастных своего Фрайди.
«Почему же он не начал стрелять?» – думал я. Объяснение нашлось сразу же – людоеды напали на него сзади, внезапно, когда он возвращался с водопада, и отняли у него оружие. Я молился, чтобы они не заметили ножа: Фрайди носил его в глубоком кармане штанов, а само понятие «штанов» и «карманов» было неведомо дикарям. Эти полулюди-полузвери славились своим умением двигаться бесшумно и стремительно, сливаясь с густой травою сельвы и непроходимыми джунглями, и нападать так, как обычно нападают на свою жертву хищники.
Они и были хищниками... Я горько рыдал, лежа на скале, и не мог успокоиться. Да, я мог бы перебить дикарей, всех до единого, но сама мысль об убийстве была противна моей христианской природе, ибо ставила меня вровень с этими злобными демонами, которые не ведали, что творили. Я ненавидел себя за слабость и нерешительность, но подумал вдруг о том, что поедание человеческой плоти так же противно Господу и есть такой же страшный грех, как содомское совокупление. Мне стало страшно при мысли о вечных муках в геенне огненной, но, к ужасу своему, не находил я, сколько ни искал, подлинного раскаяния в душе своей. Я думал только о том, как спасти Фрайди, и не находил решения. Мне осталось лишь наблюдать за происходящим и сосредоточенно искать выход.
Тем временем дикари вытолкнули на берег четырех мужчин и одну женщину. Фрайди остался в лодке вместе со стариком-туземцем. Мне показалось, что они тихонько переговаривались друг с другом. Руки и ноги пленников были крепко-накрепко связаны веревками, не позволявшими им шевелиться. Вероятно, дикари захватили людей из враждующего племени, а жестокость, которую мы, цивилизованные люди, с детства стараемся в себе подавить вследствие воспитания или традиций, здесь просто не знала границ, будь то мужчина, женщина, старик или дитя.
Среди пленников особенно выделялась одна женщина – мулатка или креолка, юная и стройная, со множеством украшений на обнаженных руках и ногах и с диковинным ожерельем из перламутрово-розовых раковин на длинной смуглой шее. Ее длинные и вьющиеся темно-каштановые волосы были растрепаны и закрывали лицо, но полная высокая грудь, стройные бедра и обнаженные ягодицы были свежи и соблазнительны, и я невольно залюбовался прекрасной туземкой, снова почувствовав нарастающее возбуждение, совершенно неуместное сейчас. Но я столько лет не видел женщин, тем более – таких красивых!..
Правда, от следующей мысли я мгновенно покрылся ледяным потом: ведь сейчас я увижу ее страшную смерть. Волосы зашевелились и встали дыбом у меня на голове, и я невольно схватился за мушкет, но в этот момент один из дикарей повалил пленника на прибрежный песок и одним ударом тяжеленной дубины раскроил ему череп. Кровь и мозги брызнули из страшной раны, заливая все вокруг. На моих глазах двое дикарей мгновенно содрали с убитого кожу и расчленили его огромным и, по-видимому, очень острым ножом, отрезав ноги, руки и голову. Они подняли и подвесили тело несчастного над огнем, как барана на вертеле. Я видел, как занялся над костром его безвольно повисший член... Затем то же самое они сделали с оставшимися тремя мужчинами. Женщину вырвало, и она упала на берег, не в силах более выносить вида кровавой оргии. В тот же момент мой желудок отказался удерживать в себе съеденное, и я, давясь и кашляя, исторг из себя все съеденное утром.
Мысль о судьбе Фрайди мучила меня, но они пока не трогали его. Я обратил внимание на то, что все пленники, кроме девушки, были весьма тучными и упитанными людьми, лет тридцати с лишним, а Фрайди был, пожалуй, даже слишком худ и малоинтересен с точки зрения дикаря-людоеда...
В воздухе висело душное марево, насквозь пропитанное омерзительным, сладковатым запахом гари, крови и человеческого мяса, которое людоеды жрали еще полусырым и дымящимся. Море поспешно смывало с берега свежую кровь, как будто пытаясь зализывать раны, а сердце мое обливалось кровью, когда я смотрел на моего друга, которому с минуты на минуту грозила та же страшная участь.
Но пока они не тронули его. Может, подумал я, они решили взять его в плен и сделать своим рабом? Он же так молод и силен... вон и девчонку тоже не съели...
Робкая надежда затеплилась во мне. Стрелять я боялся, потому что навлек бы на себя неисчислимые бедствия. Да, они бы перепугались и тотчас уехали, но вернулись бы позже, и неизвестно, сколько их было бы на сей раз...
Вдруг один из убийц подскочил к упавшей девушке и рывком поднял ее на ноги. Затем все убийцы, как по команде, задергались и стали исполнять дикий ритуальный танец, состоявший из ритмичных подскоков и взмахов руками и ногами. Жестами они показали женщине, что она должна танцевать вместе с ними. Она выпрямилась, откинув с лица вьющиеся каштановые пряди, и я увидел лицо смуглой богини, прекрасное и нежное, с длинными миндалевидными глазами, маленьким носом и большим ярким ртом. За ухом у женщины был вколот красный цветок. Со скалы мне было хорошо видно, как один из людоедов ударил в обтянутый змеиной кожей огромный барабан, и дикари развязали девушку, одновременно взяв ее в кольцо, чтобы не дать ей удрать.
Ее движения были плавней и ритмичней, чем у людоедов. Она мерно и женственно вращала бедрами, на которых звенели многочисленные мониста из мелких блестящих монеток, на поднятых смуглых руках сверкали браслеты, а округлые обнаженные груди ее, с большими коричневыми сосками, и полные бедра, от которых я был не в силах отвести глаз, бесстыдно тряслись и покачивались в неистовом вихре дикарской пляски. Она извивалась всем телом, и дикари, как завороженные, следили за танцовщицей, пытаясь повторить ее движения. Я заметил их нарастающее возбуждение – они были опьянены кровью и мясом, и явно хотели большего – у всех фаллосы торчали кверху, высунувшись из-под набедренных повязок, и их намерения уже не оставляли сомнений.
Один из них, здоровенный и волосатый, как горилла, подскочил к девушке и повалил ее на песок. Она вскрикнула и забилась, пытаясь вырваться, но дикарь навалился на нее всем телом, прижав к земле, и с силой раздвинул ей ноги, вставив свой возбужденный член сразу на всю глубину ее женского естества. Она закричала от боли и унижения, и я видел, как она металась под ним, и извивалась, и царапалась, пытаясь вцепиться длинными ногтями ему в глаза. Туземец мял своими волосатыми лапами ее груди и ягодицы, яростно двигая бедрами взад-вперед, огромный барабан гудел и грохотал, не переставая, в низком, всё нарастающем ритме. Дикари, нетерпеливо прихлопывая в такт, в ожидании своей очереди подбадривали насильника громкими криками, и я почувствовал, как непередаваемый ужас перемешался во мне с похотью столь неистовой силы, что я свободной рукой стиснул свой напрягшийся член и, не отрывая глаз от насильника и его жертвы, с трудом подавив рвущиеся из глотки стоны, едва справился с охватившим меня безумием.
В этот момент что-то, видимо, произошло в той лодке, где лежали Фрайди и старик-туземец. Переведя на него подзорную трубу, я заметил, что Фрайди рывком поднялся и собрался нырнуть в воду, перерезав веревки. «Счастье! Нож они не отобрали!» – возликовал я, так и не поняв, как ему удалось вытащить из кармана лезвие, но тут шестеро дикарей (а всего я насчитал двенадцать человек) бросились за ним в воду и тут же скрутили, повалив на землю.
Нервы мои не выдержали, и я допустил страшную ошибку, спугнув убийц выстрелом из мушкета. Ярость и страх ослепили меня, и я быстро перезарядил оружие и выстрелил снова. Один из мерзавцев тут же ничком повалился на песок, так и не поняв, откуда пришла смерть, а остальные, завывая и трясясь от страха, мгновенно погрузились в лодки и уплыли в неизвестном направлении, увозя с собой мою любовь и надежду, моего Фрайди, и прекрасную танцовщицу.
Я бросился вниз и выстрелил еще раз вослед уплывающим лодкам. Однако пока я спускался с горы, убийцы уже успели отплыть на приличное расстояние, и, стоя один среди остатков жуткого пиршества на залитом кровью берегу, я стрелял и плакал, проклиная небеса, пока морские волны не скрыли от глаз две стремительно удалявшиеся к горизонту точки...
* * *
С тех пор прошло три месяца, начался сезон дождей, и долгими ночами просиживал я без сна в убогом своем жилище, чутко прислушиваясь к каждому шороху, выбегая на каждый звук в надежде, что мой Фрайди вернется живым и невредимым.
Но напрасно ждал я... Одиночество вновь окутало меня плотным, серым, непроницаемым коконом, внутри которого рвалось на куски и тяжко страдало мое истерзанное, истосковавшееся сердце.
Я винил во всем себя одного. Нельзя, нельзя было так преступно расслабляться! Мы потеряли бдительность, как все влюбленные или малые дети, для которых мир подобен цветущему лугу, сияющему и безопасному. Мы предались разврату, потакая греховным и порочным страстям; мы разбудили в себе демонов, которые не замедлили материализоваться и учинить на моем острове жестокую кровавую бойню. Но напрасно взывал я к небесам – Господь молчал, пребывая, видимо, в иных широтах, и мое отчаяние достигло предела, и каждый день призывал я смерть, которая дала бы мне избавление от страшных душевных мук.
Иногда мне казалось, что я сошел с ума. Бесцельно слонялся я под дождем по острову или сидел на берегу, ковыряя веткой песок. Уход за стадом, возделывание земли и приготовление пищи ненадолго отвлекали меня от навязчивых мыслей, но есть мне совсем не хотелось, и куртка из козьего меха болталась на мне мешком – так сильно я исхудал. Мой любимец Бенито при виде меня вздыхал и бормотал: «Бедный Робин Крузо! Тысяча чертей!..»
Библия и крест были мне единственным утешением, и я неустанно молился, предаваясь размышлениям о природе греха.
Что делает человека грешным? Когда, в какой момент жизни впервые предается он преступной слабости, пытаясь договориться со своей совестью и отринув слово Божье? Несколько раз позволял я себе в порыве отчаяния хулить и проклинать Бога, по милости которого жизнь моя превратилась в тяжкий крест, но потом спохватывался и говорил себе – но я же жив! Жив...
Для чего только? Слишком мало счастья выпало на мою долю, слишком мало любви и наслаждений! В то время, как мои соотечественники в далекой Англии или даже в Бразилии, где прожил я без малого пять лет, женились, умножали богатства свои, растили детей, веселились и пили вино, я вынужден был жить, как последний изгой, не зная ни покоя, ни счастья, с одной лишь верой в Бога, с одной лишь надеждой в душе – когда-нибудь вновь увидеть родные берега и обнять друзей моих, ибо родителей уж давно не чаял застать в живых.
* * *
...В ту памятную ночь лежал я на матрасе, погруженный, как всегда, в мрачные раздумья, как вдруг услышал снаружи громкий лай моего пса, Грея.
«Фр-р-райди! Фр-райди! Где тебя носит, с-сукин сын Фр-райди?» – завопил Бенито. Схватив свечу, не помня себя от страха – а вдруг людоеды обнаружили мое жилище? – выскочил я из дому и мгновенно остолбенел, растаял, разрыдался, изнемогая от нежности и любви, на теплом и влажном от росы плече Фрайди...
«Thanks God It’s Friday!» – повторял я, как помешанный. «Thanks God It’s Friday!» – вторил мне верный Бенито, обласканный и обцелованный моим чудом спасшимся другом.
Долго плакали мы, и не могли наглядеться друг на друга, и смеялись, и снова принимались плакать.
Фрайди явился ко мне не один. С ним приехала та самая танцовщица, над которой грязно надругались дикари-людоеды. Он уже успел обучить ее азам английского языка, и она согласно кивала, слушая сбивчивый и взволнованный рассказ своего спасителя.
...В то роковое утро Фрайди со склона холма увидел, что на остров прибыли туземные лодки. Но в одной из лодок, связанные по рукам и ногам, лежали люди его племени, в которых он, приглядевшись, узнал красавицу Интас, так пылко любившую его когда-то, и своего старого отца!
Позабыв об осторожности, он выскочил на берег, надеясь, что удастся в случае нападения напугать непрошеных гостей стрельбой из мушкета, но сзади на него накинулись трое дюжих молодцов и связали его, отобрав ружье. Впрочем, они и понятия не имели, что за трофей им достался – мушкетов они раньше никогда не видели. Они бросили Фрайди в лодку рядом с отцом, которого собирались съесть отдельно, с большими почестями, как мудрейшего увокеки племени, чтобы его мудрость и сила перешли к ним после его смерти.
Лежа в лодке, связанный по рукам и ногам старый Куава медленно, сантиметр за сантиметром двигался вниз, пытаясь зубами достать нож из кармана сына. В конце концов ему это удалось, и, зажав в зубах лезвие, он перерезал путы, а Фрайди осторожно освободил от веревок себя и его. Он не сомневался, что я ищу его и постараюсь спасти. Тут я снова не сдержал слез, вспомнив, как, обезумев от страха и тревоги, стал палить в дикарей и спугнул их.
«Они больше не сунутся сюда, – тихо сказал Фрайди, взяв за руку Интас. – Они говорят, что на острове живет Большой Теалькуа, бог Грохочущего Огня. Нас с Интас они хотели сделать своими канетаки, рабами. Они плохо охраняли ружье, которое отобрали у меня тогда, – Фрайди невесело рассмеялся, – и, стоило охране задремать, как я схватил его и начал стрелять... а они же боятся выстрелов. Все сразу в ноги попадали, умоляли пощадить... Я открыл отцу тайну пороха и научил его стрелять. Он очень сильный, хоть и старый. Он держит всех в повиновении. Он будет ждать нас... Я не мог вернуться раньше... все время штормило. Но как только прекратились ливни и шторма, я вернулся к тебе! Интас будет нашей женой – твоей и моей...»
Интас, сияя, снова закивала. Я любовался яркой красотой обоих моих друзей и не думал отказываться от такого счастья, с радостью приняв его как щедрый подарок судьбы за все мои прошлые одинокие и тоскливые годы.
«Thanks God It’s Friday!» – громко заявил Бенито. Прекрасная танцовщица, в отличие от попугая, так и не научилась произносить эту фразу, и я, сжалившись, сократил ее до начальных букв каждого слова. Получилось – TGIF. Фрайди сказал, что звучание этих английских букв похоже на старинное туземное заклинание, но я слишком упивался своим счастьем, чтобы спорить и выяснять подробности.
Моя семья была в сборе.
Они оба стали моей семьей – Интас и Фрайди. Долгими ночами предавались мы любви втроем, без ревности и желания главенствовать, и когда Фрайди целовал мой член, я ласкал пышную грудь и податливое лоно Интас, опушенное взмокшими вьющимися волосами, не отрываясь от ее горячего, пухлого и влажного рта. Когда Интас наслаждалась любовью с Фрайди, высоко закинув ноги ему за плечи, я обнимал моего любимого за тонкую талию и играл чудными иссиня-черными его косами, постепенно входя в него сзади. Мы стали так искусны в разнообразии любовных игр, что не замечали, как бежит время...
Однажды наша Интас, которой было всего пятнадцать, сильно захворала. Ее тошнило, она стала бледной и страшно ослабла. В ночь полнолуния пошла она на гору помолиться Бенамуки, и сказал он ей, что носит она под сердцем дитя...
Счастью нашему не было предела, и мы стали больше жалеть и опекать ее, не давая ей много работать. Живот ее под конец срока беременности страшно раздулся, ноги и лицо отекли, изменив некогда легкую и прекрасную женщину почти до неузнаваемости, и однажды с тайной тревогой заметил я, что прямо над пупком у нее переплелись, образуя почти правильный крест, тонкие голубые жилки, и содрогнулся, как от боли, ибо почудился мне в этом неотвратимый знак грядущего несчастья.
Мы сделали все, что могли, чтобы помочь нашей Интас родить дитя. Три дня надрывным криком кричала она, рожая, и ее безумные вопли эхом метались по острову, пугая птиц, собаку и коз. Фрайди плакал от страха за ее участь и заламывал руки, а я молился Богу, умоляя помочь несчастной разродиться.
Но все было тщетно... и на исходе третьего дня жена наша скончалась, произведя на свет мертвого, задушенного пуповиной младенца...
Мы похоронили Интас и крошечного смуглого мальчика на высоком холме, под сенью цветущих бромелий, и безутешное горе обрушилось на нас, подобно десятибалльному шторму.
Когда прошел сезон дождей, мы сели в лодку и покинули остров. Лодка оказалась на удивление прочной. Четыре дня плавали мы в открытом море, пока наконец не пристали к чилийскому побережью...
Оттуда добрался я до Бразилии. Добрый Фрайди последовал за мной, говоря, что умрет в разлуке со мной. Он умер от желтухи два года спустя, и я до сих пор горько оплакиваю его смерть...
Из Бразилии без особых приключений вернулся я в Англию. С тех пор, как снова увидел я родной английский берег, прошло много лет. Волею судьбы я пережил всех, кого любил. Младшая сестра моя, Маргарет-Энн Крузо, так и не вышедшая замуж, скончалась вскоре после моего возвращения на родину. Моя жена Эмили умерла, как и несчастная Интас, произведя на свет маленького Артура, который последовал за ней в могилу. Больше я не женился... Страшный рок преследовал меня после того, как вынужденное мое затворничество подошло к концу: дух одиночества, вселившись в меня, оказался губителен, как чума, для всех, кого я любил, и они умирали один за другим, оставляя мне скорбную участь хоронить и оплакивать их. Вероятно, Господь создал меня для вечного одиночества, но беспокойная душа моя противилась этому, и лишь под конец жизни я четко осознал свое истинное, Богом данное предназначение. Где бы ни был я, куда бы ни шел, затерявшись песчинкой в густой лондонской толпе или бродя по малолюдным тенистым улочкам дорогого моему сердцу Ривердейла, я чувствую себя таким же отшельником среди юных, веселых и вечно спешащих куда-то людей, как когда-то на забытом Богом необитаемом острове посреди бескрайнего моря.
* * *
Рука моя немеет и холодеет, свеча давно оплыла, и слышу я все яснее, как призывают меня к себя голоса тех, кого я так любил. Господи всемилостивый! Прости и помилуй меня, грешного! Люди, об одном вас молю – не осуждайте... поймите... простите... и любите друг друга, как ----»
(На этом записки сэра Робина Крузо прерываются. Эта бесценная рукопись попала ко мне в руки благодаря хлопотам внучатого племянника его, достопочтенного сэра Артура Гордона Крузо, который однажды, разбирая бумаги в библиотеке, наткнулся на пожелтевшие от времени страницы...)
